Сны золотые

Все было, как предполагалось, для
обитающих в раю… Нет, не любовь
— тоска и жалость, но, уходя,
вдруг показалось — я там оставил
жизнь свою.

И стало так невыносимо,
так больно, что не мог смотреть,
как все несбывшееся мимо
меня
во тьму
клубами дыма
летело — не могло взлететь.

И не было уже исхода, и
оглянуться я не мог на
ангела с мечом у входа,
огнем рассекшего порог.

Н. Поповой

Ну что сказать вам о любви моей? Когда
бы мне взамен ночных прозрений
прибавилось немного ясных дней, я взял
— и написал бы «Жизнь растений».

Как свод законов для цветов и трав,
где рядом с притчей об Иван-да-Марье,
о мать-и-мачехе
есть ряд заветных глав
об их лечебном, молодящем даре.

Я написал бы:
у подножий гор
деревья выше — там ночует эхо,
и корни спят, а кроны — разговор
перемежают плачем или смехом
и день, и ночь, а после ночь и день!

Есть место в ботанической Нагорной,
где сказано: «Дай им плодов и тень,
но повода не дай для думы черной,
не дай набросить вервие на ветвь…»

Итак, любовь — она меня сильнее. И
если б не ее тепло и свет, сбирал
гербарий бы я весь остаток лет, сверяя
время по часам Линнея.

Тихо в Колодищах. Детство. Темно.
Ночь в кочегарке шурует уголь.
Путник продрогший стукнет в окно:
«Найдется какой закуток или угол?»

Выше бараков,
там, где метель,
там, где сосна, словно дым, клубится,
путник продрогший торкнется в дверь:
«Позвольте где-нибудь притулиться!..»

Гость на пороге — и вспыхивал свет…
Словно вся жизнь в круговерти снега —
вечная тема: «Кто там?» — в ответ:
«Не пустите на постой человека?!»

Тане

Тысячелетье близится к концу.
На случай сей достаточно сонета.
Смеркается, а ты все ждешь рассвета.
Но осыпает бабочка пыльцу

на подоконник. Облетает лето.
И вижу я по твоему лицу,
готовому и к смерти, и к венцу,
сколь много опыта в душе твоей и света.

Та жизнь счастливой будет пусть, а эта —
обыкновенна даже для поэта,
готового отдать ее за строчку
четырнадцатую —
и поставить точку,
И содержанья — нет, и форма снова — в клочья,
и от трезубца времени — отточье…

Треснули в печке колосники —
Холодом тянет с великой реки.
Заперхал голубь, и пала тьма
на нашу улицу, наши дома.

Червонные стали цыгане ходить,
и гадать,
и сводить с ума:
— Тебе дорога дальняя,
тебе деньги,
тебе тюрьма!
— А в тюрьме плохо ли? — сиди себе да сиди:
ругай начальника
да русалок выкалывай на груди.
Вдруг с лопатами колонна солдат
из тысячи человек:
— Аида с нами в армию! Разгребать будем снег, жить в палатках,
есть кашу да песни петь…
— А дадите ружье?
— В бою добудешь — будет твое!
Вкусная у солдат еда…
Вот ведь что думается иногда,
когда рыдает душа и сходишь с ума,
когда слова у небес воруешь, как тать:
сесть в тюрьму или рекрутом стать…Хорь на крыше глотает звезду.
Пахнет паленой шерстью.
Сквозь дельфиниум и резеду
кто там лезет с дурною вестью,
кто там кличет опять беду?

Время встало — ни снега и ни дождя…
Вдруг из трубы на столбе: «Не стало вождя!»
Как же так?
А я?
А сестра?
А все мы?
Ни дороги дальней,
ни денег
и ни тюрьмы…
Так-то вот…
Канет в пространстве
юная мгла, подберезовый воздух,
мама выйдет в осеннем убранстве
и в черевичках…
Солдаты на роздых
в грушевом сядут саду,
чтобы песни хохляцкие петь.
Некуда будет идти…
То, что искали, — каждый обрящет,
а солнце
у всех на виду
на небо утащит
часть золотого, никем еще не пройденного пути.

Ожил уже Мишель Нострадамус
значит ли это, что будет чума?
Перечитал «Тезаурус»* —
и не сошел с ума,
ибо была у меня сума,
в которой жил узкогорлый Белый аист,
лечащий гипоталамус.

В великом забвенье
волшебная эта страна пребывает
Когда ж будет чудо?
Да кто ж его знает, когда оно будет…
Но ежели чаянье чье-то — ну, пусть хоть одно! —
воплотится
хоть в чем-то —
отчаянья в мире убудет.

Наверное, снится
кому-то сей сон золотой,
и трепещут ресницы
пред тем, как проснуться
на койке районной больницы.
иль на вокзальной скамье,
или в чьей-то прокуренной хазе
в предутреннем мареве, где, как с офортов Домье,
горбатые лепятся тени из жижицы ржавой,
опилок и грязи,
где нары вросли в позвоночник
и в темя ввинтили трехперстье
сверлильной машины —
и прочерк
в судьбе на изъятое Родиной время,
и с пальцев чернильных сияют наколками
царственно перстни.

О, новое племя
бомжей, наркоманов, маньяков…
Из множества знаков, а также неведомых страхов
слагается сон.
Воспитанник бывший Унжлага иль ЦПШ,
Нахимовки, ЖЭКа, Артека…
— Ау! — он кричит,
просыпаясь,
и отклика ждет человека.

Я — житель двадцатого века!
Мне стыдно,
но гордость меня распирает за наши деянья,
за бронзовый век, и за будущий век,
и за новые в нем упованья.

* «Тезаурус» — свмиздатовский алма-атинский журнал.

Вот слетаются черные, злые
в рощу птицы на зимний ночлег,
накренив свои клювы большие,
мумие осыпая на снег.

На ветвях, в волчью сгрудившись стаю,
спят — и видят горбатые сны,
как они до весны улетают
из заснеженной бедной страны,

как они дружным клином взмывают —
мощи сколько в размахе их крыл!
И каким разноцветьем сияют
оперенья средь южных светил!..

Знаю я — есть волшебные птицы:
Сирин, Феникс, Кетцаль или Рух…
А воронам лишь тьма может сниться,
как, допустим, что сон голубицы —
только света охапка да пух.

Это мне снится хищный их клекот.
Это мой полуночный кошмар,
где свирепые птицы Хичкока
тащат плоть из хибар и кошар,

где я сам — горсть культей меж лопаток,
впившись в страшный обрубок жены:
Иоаннова бреда придаток,
от надлобной, пробитой до пяток,
весь —
предчувствье гражданской войны!

Это я вижу неба громады,
рдяный бельм, извергающий свет,
и чудовищные армады
вниз летящих кровавых комет.

Вижу зарево дальних пожарищ,
скоп людей у клубящихся бездн,
смрад чумных скотобоен и кладбищ
оскверненных —
столбом до небес!

О, Господь,
что за сны ты даруешь?
Или только ко мне так жесток?
Ты цветными мелками рисуешь
озаренья…
Крошится мелок —
эту пыль Ты с перстов своих сдунешь
и стряхнешь с полотняных порток

Утром я просыпаюсь от гвалта
за ночь вскормленных тьмою ворон.
От декабрьских метелей до марта
жизнь на две половины разъята:
явь — чудовищ рождает,
а сон —
за затменье ума
лишь pacnлата.

Ну не смеши, какой такой Овидий?
А впрочем, милая, читай себе, резвись…
Вот если б щелкопер тебя обидел,
ему не дал бы спуску я ни в жисть.

Скрипят качели, лето плодоносит,
Но с Понта писем ждать —
весь выбродит фалерн…
Какую музыку любовь твоя привносит
в гармонию давно обжитых сфер?

Гремит ведро,
В расстеленный брезент
ссыпают урожай розовощекий,
и эта груда яблок – монумент
поэзии Овидия высокой.

И вот уже один стою, — ни зги окрест! –
и, видимо, нелепей нету позы.
И слов яснее – расставанья жест…
Сад пуст,
завершены метаморфозы,
Засим не знаю…
Consummatum est.*

* /Лат./ — Окончено

Есть такие фибрионы
маловидимые, но
их мильоны и мильоны
в воздухе растворено.

То взбираются на небо,
то спускаются с небес:
золотые — с пайкой хлеба,
а серебряные — без…

Много тоньше волоконца,
и, снуя среди планет,
они словно споры солнца,
а возможно, что и нет.

Ах, дружок, — им нету счета,
и, прищуривая глаз,
так на них взглянуть охота
ну еще хотя бы раз:

вот на этот клок сирени,
на веретено пчелы,
блики света, пятна, тени,
паутинки меж листвы,

на зеленый и на синий,
с розоватою каймой,
головокружащии иней,
на цветы над головой,
на…

А плакать здесь не надо,
а смеяться — Бог с тобОй!
Высоченная ограда
между небом и землей.

А когда сомкнутся веки,
так, что некуда смотреть,
вещества из человека
фибрионы ловят в сеть.

И в пространство улетая,
человеку что жалеть?
Жизнь — кривуля,
запятая…
Точка — вовсе же не смерть.

Не грусти, дружок, покуда
мы живем с тобою здесь:
фибрионовое чудо —
это только света взвесь,
это, в общем, ниоткуда…

Одно останется в нагрянувших потемках —
о, Господи, и это тоже мне! —
жить в лампе керосиновой на дне,
замурзанным и со слезой по саже…
Чуть полыхнет и высветит в огне
впредь, чем сгореть, такие страсти, аже
не видели и в самом страшном сне
ученики из школы Караваджо.

Бывает речь темна, нехороша,
рожденная из детских фобий, снов, наитий…
Невыразима бедная душа,
но сколько таинств в ней и роковых событий!Перебивать?
Нет —
стойте где стоите!И все бессвязнее, мучительней рассказ…
Прошелестев еще две-три фонемы,
очнется человек —
зачем сейчас
сей тьмы глотнул, уже в который раз
коснувшись неподвластной смертным темы?

И вот его уже осмыслен взор,
слова вкусны, жест точен и уместен.
С какими силами тягался?
«Экий вздор!
Давайте наш продолжим разговор».

Он как филолог хорошо известен:
цитат — чуть-чуть —
не дай бог перебор!
А выпив, плачет
от цыганских песен.

Покуда ученик мелок крошил,
он сотню жизней словно пережил.

С музейного крыльца скатился перстень
вновь в Геркуланум
и насквозь прошил
кремнистый путь,
кору, и мох, и плесень
скосив слоями,
обнажив костяк
уже забытых, но прекрасных песен.

Весь год учебный он ловил ворон —
и вот они летят со всех сторон:
из аспидной доски,
из адовой тоски,
из косяков дверных квадратов черных
и «новенькой» очей потусторонних…

А я смотрел — полынь да лебеда…
И как тосканские — холмы и косогоры…
Вобрать в себя,
запомнить навсегда
и речь воды, и неба разговоры!

А я смотрел в бездонное окно,
где проступает множество пометок,
царапин грифельных,
где за-пе-чат-ле-но
комет свеченье и смятенье веток.
И если раздавался вдруг звонок,
то сей школяр, оправданный,
по праву
мог, очень даже мог
схватить мелок
и кинуть в одноклассником ораву.

А. Аханову

Средь серебристых водометов
и шаровидных облаков
мир от детей галдящих — розов,
от взмывших голубей — лилов.

Когда на пляже водный праздник
и танцы в клубе речников,
красивая, как тульский пряник,
афиша выставки цветов

плывет над книжною палаткой,
над стендами ВДНХ,
над показательною грядкой
к воздушным сводам цветника.

А с дебаркадера далеко
слыхать, как духовой оркестр
играет марш, и стекла окон
дрожат во всех домах окрест.

И вот в цветник или на праздник
спешит художник молодой.
Под мышкой у него подрамник,
и желтый ящик за спиной.

Он мог бы стать натуралистом
и орнитологом, но он —
школяр, пачкун, любитель свиста,
он птичьим пеньем увлечен.

С натуры птиц он не рисует.
Он прячет в бороду лицо.
Картина называться будет
«Большое птичье-е яйцо».

Вот белый эллипс, фон же — синий…
Расколем скорлупу, но там
нет ничего, что бы картины
смысл объяснить сумело нам.

Куда доходней птиц отлов!
Он взгляд вперяет вверх, на своды,
где эмбрионы облаков
шарообразны,
где заводы
заоблачны
и миллионы
тучелитейных в них цехов.

Когда же в клубе бал в разгаре
и бражники у фонарей
вращаются, как бы в угаре,
а ночь печальней и темней,
в порт входят корабли, из парка
несут букеты мальв и роз,
звучит финал сонаты — ларго —
под рокот говорящих звезд,
и холст в кладовке начинает
светиться, будто бы экран,
в овале белом оживают
картины дня: цветник, фонтан,
весь радужный… И до рассвета,
как в старом и немом кино,
в коробке душной и без света,
где птичья кружится планета,
дня таинство освещено.

Вода погасла. Свет пропал.
Валун в песок и ил зарылся.
И человек к воде припал,
и вздрогнул вдруг – и отстранился.

И удивился, что легки
дни и его преображенья –
вся жизнь плыла по дну реки
И не имела отраженья.

…И дом осел, и рухнул,
наконец,
и пыль столбом!
И за венцом венец,
с тяжелым гулом
раскатились бревна
и замерли…
И лишь одно бревно
вдруг зажужжало,
как веретено,
и покатилось по облоге
ровной.
Из очевидцев нет
давным-давно
ни одного…
Бурьян на месте дома.
Но есть преданье:
катится бревно
по свету, наподобие
фантома.
О, что грохочет там,
за дальнею горой,
и туча скручена какой
могучей силой,
и отчего пласт вздыблен
земляной
и выворочены гнейсов
мощных жилы?
И почему окрестные леса
лежат ничком и
сплющена холмина,
как будто здесь
гигантская коса
прошлась в полкружье
и весь мир скосила?!

И раз за разом огибая шар
земной,
врывается
тайфуном или смерчем,
иль градом в град
в знамениях стожар,
иль в села мор неся
или пожар,
каток огромный,
колесница смерти!
«Живите в доме,
и не рухнет дом», —
сказал один придумщик
и затейник,
и по его судьбе прошлись
бревном,
чтоб лучше исполнял
предназначенье.
Живите в доме,
как пристало жить…
Да прогрохочет этот ужас
мимо!
Ты слышишь ли?
Земля уже дрожит,
и меркнет горизонт
неумолимо.

Осподи!
… с твоих цветов лепестки

каждую  с небес низринутую снежную блажь
харч какой ни на есть
или неба клок
не прошу – ты мне сам всё дашь

Осподи!
что я еще хотел?
тяжко мне и стыдно просить
есть какой-то в жизни предел
встанешь – в шапку ткнешься лицом –
как жить?

Что тебе до моих болей?
Ты орешь с небес
давишь тьму плечом
ничего мне не жалко
и ты не жалей
Осподи
ни о чем

и богатства и всехной красы…
жалко только – милости невпопад
стучат в жилете серебряные часы
а супротив угасает черешневый сад

токмо вот о родных моих порадей чуток
и в сосновый омшаник надышивая тепло
не забудь заглянуть в кажный улей
в кажный леток
всякой ли душе зимовать светло

аще не забудь дорогих моих корешей
Женьку
Саньку
Михайло с Григорием
я судьбу свою объегоривал
а она на мост меня –
да с крыльца взашей

пусто как на холоде
тьма какая…

поленница горбыля

Осподи

мля…

Светлее, чем у всех, не твой наряд.
Но отчего мы тянемся друг к другу,
как дети, встав на цыпочки, глядят
за изгородь на чудную зверюгу —
вот-вот проснется…

Бледной полуправдой
картавят рот — весь мир прибрать хотят
кошмары босховы и дьяволовы слуги.

Тебе дана волшебная ретина,
но способ мыслить твой — увы! — рутинный.

Откуда знать тебе, что образ — лишь предлог
к прогулке дальней без путей-дорог.

Но ты чертей и рыб в альбом рисуешь
и оживлять без знахаря рискуешь.

Зришь воды, вертограды, свод небес.
Земля вращается в семи цветных пределах —
не отвести от сущего очес!
В лучах фотонных, вверх скользящих стелах
мир триумфален,
и мильон чудес
ты наблюдаешь майскою порою.

Но август стороной летит другою…
И вдруг такою озарит тоскою!

Слезами обольюсь над книгою складской:
какой реестр!
какая партитура!
И в каждой строчке внятная цезура.
Прелюды накладных!
Расходных ордеров,
как фуги Баха, стройные цифири…

Глаз ревизора — он нежней сапфира,
и оттого так кладовщик суров.

Культур слои — как старые обои:
пером царапнешь — вспыхнет голубое…

Мне это время любо и любое,
но в списках значусь тех же, что и ты.
Мы в корень зрим, но разве мы кроты?
Всем места в кронах хватит для скворешен!
Генеалогия пусть на одних ветвях,
а на других уже полно черешен.
И среди ангелов грязнуль нет и нерях:
в слюнявчиках, хрустящих от крахмала,
они летят —
ах, это голуби летят! —
и им, кажись, до нас и дела мало.

Но для любви, для утоленья жажды
неужто времени не хватит вам однажды
и наши дни без пользы прогорят?

А я уже и лавр припас на всякий случай,
и пузырек с эссенцией летучей,
и Улугбека звездные таблицы,
и кость грудную Азраила-птицы.

Но нам уже пора с тобой проститься…
Твой легкий шаг люблю,
и каждый взгляд, и жест…
Пусть это мне когда-нибудь приснится:
любовь моя,
и радуга в ресницах,
и снега за спиной сутулой взвесь…
И все окрест,
как я того хочу,
преобразится.