Интервью с З. В. Соловьёвойа

«Шода была богатой деревней»

– Зинаида Витальевна, расскажите о часовнях в Шоде.

– В Шоде было две часовни: православная – со стороны Ямкова, а старой веры – ближе к Мискову старому. Году в 1936-м православную часовню закрыли и сделали в ней клуб. Первое время даже боязно было заходить туда. А всё равно ходили, кадрили там танцевали. Обе часовни сгорели в 1946 г. Новую часовню построили, наверное, году в 1949-м за Мезой, у кладбища. Мы с мужем в мае 1947 г. венчались в соседнем доме у Сапожникова Асафия Николаевича, часовни тогда еще не было. Поп приходил из Пустыни, отец Павел, венчал. Мы как были старой веры, так и остались. Когда в 1936 г. православную часовню под клуб отдали, так все стали ходить в староверскую часовню. На праздники, Покров, Рождество, поп приезжал из Глухова, откуда-то из-под Шуи, отец Петр Левин. Говорят, в войну его убили. Приезжал он к нам в Шоду в Великий пост, исповедывать. И по дороге домой нашли его где-то в родных местах убитого. Ограбили и раздели. А вот Константин Павлович Захаров один в Жарки ходил молиться за 8 километров. Церковь там была красивая. Мы, бывало, сидим завтракаем, а он уже идет назад.

Я помню, как по деревне ходил крестный ход, вытаскивали стол, ставили иконы, пели. И по домам ходили, молебен пели. Мама рассказывала, как на наши хмельники напала какая-то зараза – червяк, корни подъедал. И ходили туда петь молебен, на том месте, где червяк появился. И говорит мама, что после молебна червяки все сползли в канавку и сдохли. Раньше ведь, как только дождика нет, брали икону в монастыре преподобного Геннадия Костромского за Сандогорой, 15 километров от Шоды, служили молебен, чтобы дождик был. Помогало.

– Я недавно был в Спасо-Геннадьевом монастыре. Там началось восстановление.

– Да? Хорошо, а то додумались, в монастыре сделали конюшню, правда, говорят, что лошади дохли там, потом сделали зернохранилище.

– Ваша семья попала под раскулачивание?

– Нас кулачили, колхозную контору сперва устроили в нашем доме. У нас горенка была очень красивая. В ней были икона в киоте, кровать, горка. Потолок был красивый, штукатуренный, беленый, а на нем цветы розовые и зеленые, лепнина гипсовая. Не знаю, какие мастера делали. Так в этой горенке устроили колхозную контору. Раньше чернилами писали. Так мухи вначале залезут в чернильницу, потом на потолок летят, весь потолок улепили, синий был. Дом у нас был большой – 6 окон: 3 окна – горенка, и три – изба. Спереди дома между 3 окошками было крыльцо, дверь, коридорчик, потом двойные двери под избу, в подвал. Налево, под избой, подвал, там картошку держали и ульи. Направо, под горенкой, погреб. Там колхозное мясо держали. В лестницу поднимаешься, 13 приступков было, и лестница была красивая, с балясинками, – изба и горенка. Перед горенкой была подгоренка. Против избы был сенник, там одежду держали. С моста была переборка на сенницу, где был проход, и направо был мушник, а потом сенница, где колхозное сено лежало, из сенницы была лестница во двор. Во дворе держали колхозных коров. Нас совсем из дома не выгнали, мы жили в избе. Так по одной лестнице поднимались и мы, и конторские. Мы налево, они направо. Я хорошо помню, Броднев Николай был председателем колхоза.

Нас почему раскулачили? У отца отец держал скотину, дедушка Сергей Петрович. Потом он стал старый, тятя стал держать. Купит он пять коров, откормит, зарежет и продаст. Прибыль была, и этим жили. И хмелем жили. Сначала дедушка и отец с братом Алексеем Сергеевичем жили в одном доме. Потом, когда снохи появились и дети, у нас – трое, у них – двое, построили новый дом на другом конце деревни к Мискову. Кинули жребий: нам достался старый дом, да в придачу дедушка и глухонемая сестра отца. Детей в семье было пятеро, правда, брат в 1930 г. умер. Ну, так вот, Алексея Сергеевича не кулачили, а отцу, как сыну мясоторговца крупного рогатого скота, один раз дали 7 лет, а в другой – 5 лет, правда, оба раза освобождали досрочно. Сосед сказал, что он у отца работал 3 года за красную рубашку, а никто у нас не работал. Много у нас тогда в тюрьме сидело. Вот у Анны Яковлевны Захаровой, у председательши, мать сидела, муж-то к тому времени умер, так она за мужа сидела. Сергей Павлович Захаров умер, так его жена, Авдотья Федоровна, за него сидела. Многие у нас сидели, не напутать бы: Александр Иванович Овцин, Константин Иванович Федоров, Николай Павлович Захаров, Иван Акентьевич Осипов, Федор Иванович Федоров. Когда нас раскулачили, отобрали корову, горку, корову купили в Бугры, а горку отобрали в Ямково в контору, и четыре стула, и стол. А одежду мы прятали у соседей, а то бы и ее забрали. Дом нам оставили, а вот Иван Иванович Овцин занимался лесом, он тоже нам по отцу родной, его выслали в Чухлому. В его доме школу разместили, она была там до пожара 1946 г. У нас было две коровы: одну сразу в колхоз взяли, вторую отобрали при раскулачивании. Помню, у меня было малокровие, я рыбий жир пила, коровы-то не было. В Закобякине судили в один день отца моего, и Николая Павловича, и Ивана Акентьевича вроде. Им дали по 5, а отцу – 7 лет. Наложили твердое задание, картошкой, мясом, что невыносимо было. Я помню, гусей мы сдали, а отцу и говорят: «Ты еще мохнатый, тебя надо бы еще пощипать».

– А колхозную жизнь помните?

– В колхозе у нас работали не покладая рук. В поле работали, картошку садили, огребали, а зимой навоз возили и сено на ферму и конюшню. Доярок и телятниц в годы войны никуда не отправляли. А я в войну дома почти не была. В войну нам с подругой пощады не было. Окопы рыла под Ярославлем. Вши нас заели, и в голове, и в теле были. Потом лес пилили. Летом мы работали, две пары девушек: дерево надо спилить, сучки обрубить, распилить по метру, толщина большая, не колется. 12 кубометров в день надо было, по 3 кубометра на человека. Гоняли нас за Сандогору. А к нам пригоняли из Куникова, Ведёрок, из Вёж. Еще в войну судоверфьские из Костромы пилили у нас, а мы с подругой на лошадях возили.

– А что в колхозе давали на трудодень?

– В войну у нас давали килограмм хлеба за трудодень. Рожь, пшеницу, ячмень. Наша деревня из 5 деревень сельсовета была самая богатая, у тех-то по 300 грамм давали. Говорили, что с покосом у нас в колхозе земли было 300 гектаров. Когда Евгений Владимирович Захаров был председателем колхоза, мы навоз из Мискова возили на быках. Навозу в Мискове девать было некуда. У нас в деревне было две бригады, отец мой и брат его, Алексей Сергеевич, были звеньевые. Вот я помню, у нас сзади было поле, столб стоял, говорили: «Это Алехина земля, это Витальева». И соревнуются. Кто больше зерна с поля уберет. Сеяли руками, отец лукошко повесит, шаг шагнет и горсть бросит. И заборы городили, от скотины. Покидает, заборонит. Пахали на лошади больше, а жали руками. Техники тогда никакой не было. Вязали снопы, ставили суслоны, а потом возили на молотилку и молотили. Сушилка у нас еще была. У кого много родни в колхозе работало, везли целый воз в мешках на трудодни, возили молоть в Пустынь. Помню нормы: на 1 или 1,5 трудодня надо было выжать 8 соток, выкопать 3 сотки картошки за 1 трудодень. Надо было выработать минимум – 200 трудодней в год.

– А какие праздники праздновали?

– В Шоде престольный праздники – Покров (14 октября) и Крещение (19 января). Петров день праздновали в Ямкове, Казанскую – в Пустыни. Рождество все праздновали, а в Троицу ходили в Сандогору, на три дня нас отпускали.

– А в школу Вы куда ходили?

– Я четыре класса окончила в Шоде. Потом в жарковскую школу месяца не проходила. В понедельник утром уходим, идем, всю дорогу песни поем, в субботу вечером приходим. А потом говорим: «Чего мы ходим, гуляем только». В колхозе я первый год с мамой работала, четыре пуда хлеба заработала, 60 трудодней выработала. Думаю, в колхозе надо работать, хоть хлеба заработаю. Считали вроде как за безделье в школе учиться, время зря проводить. Одна осталась учиться в школе Елизавета Сапожникова, остальные все наши учебу бросили.

– А теперь расскажите про пожар 1946 года.

– Все были на работе. Ладно, что пришли домой обедать, а то бы и скотина вся сгорела. Мы сажали табак в это время. Слепни скотину кусают, с утра ее выгоняли, к 9 часам сгоняли, и в 2 выпускали скотину назад. Августа-то заболела. У нее была «взятушка», племянница Лида. Она Дмитрию Яковлевичу говорит, он был бригадиром: «Заболела Тенка, я не пойду на работу». Была такая горячая пора, надо работать было. Был у Августы брат Сергей, приходил ее проведать, пошел назад домой, смотрит, а уж у нее всё загорелось. Дом сгорел, корова сгорела и сама сгорела. Тушить было невозможно, к дому было не подойти. Отец у нас дома не был, на мельнице был в Подольнове, мельница была в Пустыни на Андобе и в Каткове на Мезе. Загорелся дом Августы на другом конце деревни, там жила наша сестра, мы побежали на тот край. Глядим, уже огонь на нашем краю. Сестра, Шура, сундук вытащила. После пожара, пока свой дом не отстроили, жили у маминой двоюродной сестры Антонины Михайловны Титовой, она была монашенкой.

– А зачем Августа себя подожгла?

– Да не знаем, не совсем же она дурочка была. Она как душевнобольная была, вот так начудила. Напротив нашего дома провалился дом, а наш дом не загорался. И говорили: «Ну, Витальев дом загорится, тогда все». Наш дом высокий был, керосину литров 30 было на чердаке. Зад был соломой покрыт, а перед – дранкой. Чердак под избой был подбит берестой. Пожар был такой, что было бы 500 домов, все сгорели бы. Ветер был сильный в сторону Ямкова.