Старая школа села Коровье Чухломского района как исторический памятник

Статья написана специально для журнала «Чухломская быль» (№7, 2016).

Описание памятника. — Недостаток сведений о нём в литературе. Выводы натурных наблюдений: здание сохранилось не полностью, имеющийся один этаж изначально был шире. — Принципиальное сходство с церковным домом с. Введенское. — Был ли в Коровье 2-ой несохранившийся этаж деревянным или каменным? — Поиски в архиве. — Документы о предполагавшемся открытии в Коровье второклассной церковно-приходской школы (ЦПШ) в 1896-1898 гг. — Экскурс в историю начального народного образования в Российской империи, Костромской губернии и Чухломском уезде. Что такое второклассная ЦПШ? — Открытие второклассной ЦПШ в Коровье не состоялось, но из переписки по этому поводу мы узнаём ценные сведения о доме. Каменный 2-хэтажный дом построен в 1872 г. с назначением для помещения всего причта, но по назначению не использовался. — Сведения об одноклассной Верхне-Пустынской ЦПШ, размещавшейся в церковном доме с 1892 г. Преподаватели школы с 1902 по 1917 гг. — Документы Коровской начальной школы с 1938 по 1958 гг. — Гипотеза о частичной разборке бывшего церковного дома в 1920-25 гг. и её подтверждение в записанных воспоминаниях старожилов с. Коровье. — Раскоп, в результате которого был доказан факт пожара, предшествовавшего частичной разборке дома, и была установлена точная ширина оригинального здания.  — Судьба коровского дома в связи с феноменом сельских каменных причтовых домов. Архивные сведения о причтовом доме с. Введенское (построен в 1867 г.). — Сравнение коровского и введенского домов: различия в пропорциях и в декоре, сходство и различия в технологиях. Следы от пальцев лесов и счётные метки на кирпичах. — Заключение: современное состояние коровского дома.

В предыдущем номере «Чухломской были» (№6, 2015) было напечатано моё «вольное сочинение», посвящённое главной достопримечательности села Коровье — Соборо-Богородицкому храму.

В селе имеется ещё одно старинное сооружение, на которое, в отличие от храма, мало обращают внимание. В настоящем (2016-м) году мне довелось близко им заниматься — как самим памятником непосредственно, так и его историей, отражённой в архивных документах, — и в результате я счёл его заслуживающим отдельного повествования.

Речь идёт о здании, в котором до 1990 г. помещалась начальная школа, поэтому его можно называть «старой школой», хотя применительно к дореволюционному времени правильнее говорить о доме церковного причта (в документах также «церковный дом»).

С моей точки зрения, подобные объекты существенно обогащают среду обитания человека, придают ей историческое измерение. Это измерение позволяет соотносить жизнь предшествующих поколений с жизнью нынешнего, находить объединяющие мотивы, ибо никакой иной рассказ о прошлом не вызовет столь живого интереса, как тот, который связан с  сохранившимся памятником, и наоборот, сам памятник пробуждает любопытство к давнему прошлому, которому он был свидетель. При первом же приближении старинная постройка привлекает внимание самим своим видом, в котором отразились и бытовавшие прежде технологии, и истёкшее время, оставившее свой отпечаток. Эта привлекательность особенно чётко ощущается тогда, когда памятник контрастно выделяется на фоне своего окружения. Именно так обстоит дело с «героем» нашего повествования — старой коровской школой. Как капитальная постройка она, конечно, имела больше шансов уцелеть, чем многочисленные деревянные сооружения, однако в Чухломском краю время было беспощадно не только к деревянным домам (что там дома — целые деревни исчезали бесследно), но и к кирпичным зданиям. Так, в окрестностях Коровья частично или полностью были разобраны: церковь с. Серапихи, храмовый комплекс в с. Троица-Слобода (ворота, ограда, трапезная и алтарь храма), усадьбы Ивановское и Нескучново. В самом Коровье пострадала церковь (разобрана часть пристроек и ограда кладбища). И старая школа, как увидит читатель, является лишь фрагментом оригинального здания, которого эта тенденция, таким образом, тоже не обошла стороной. Из приведённых примеров ясно, сколь велика должна быть ценность того, что сохранилось.

Поскольку памятник, о котором мы будем говорить, гораздо менее известен, чем коровская церковь, необходимо для начала его кратко описать.  Старая школа представляет собою длинное одноэтажное кирпичное здание, расположенное на некогда главной улице села, ведущей к храму и кладбищу. Школа находится на правой стороне улицы (если стоять лицом к церкви); на этой стороне между школой и церковью, разделёнными расстоянием 150 м, в настоящее время нет застройки, благодаря чему оба исторических здания визуально  связаны. Эта связь существовала и до революции, однако в советские годы она была нарушена 2-мя домами, от которых сейчас остались лишь фундаменты.

3 фасада школы — обращённый на улицу в 9 окон и торцевые в 4 проёма — выполнены относительно аккуратной кирпичной кладкой, не предназначенной для оштукатуривания. Эти фасады украшены несложным декором. Об особенностях тыльного фасада мы скажем ниже. Над кирпичным объёмом возвышается вальмовая кровля, в торцевых скатах которой устроены чердачные светёлки. Имеющееся покрытие кровли — шиферное.

Ныне большая часть здания пустует — та самая, в которой до 1990 г. находилась начальная школа. Оставшуюся часть с конца 60-х гг. до настоящего времени занимает отделение почты, что пока спасает старинное здание от полной деградации.

Что касается времени постройки здания и его дореволюционного использования, то до проведения собственных поисков мне приходилось довольствоваться весьма скромной характеристикой в единственной публикации, упоминающей дом, — книге «Памятники архитектуры Костромской области», т. 6 (Чухлома и Чухломский р-н), авторы которой датируют здание неопределённо, концом XIX в., но до 1897 г., когда оно было якобы «приспособлено под церковно-приходскую школу». Естественно, что в Коровье внимание авторов этого справочника главным образом привлекла церковь — и это справедливо. Старую же школу (дом причта) они осмотрели лишь вскользь, умудрившись не заметить её «странностей», а архивные источники, на которые они же сами и ссылаются, были ими процитированы неверно. Вероятно, эти упущения следует отнести на счёт спешки при подготовке издания. А ведь дом вовсе не такой «скучный», как это показалось авторам книги, и имеет шанс стать примечательным объектом культурного наследия — в качестве любопытного «дополнения» к церкви. Моя работа как раз и претендует на обоснование этого тезиса.

Разумеется, я не рискнул бы занимать внимание читателей, если бы объект повествования был лишён какой-либо интриги, загадочности. Такое свойство дома я установил довольно давно, несколько лет назад; разгадки же я стал находить лишь в нынешнем сезоне. Заметить, что дом сохранился не полностью, было несложно. На это недвусмысленно указывает характер нынешнего тыльного фасада, резко отличающегося от трёх других, истинных фасадов. Этот фасад состоит из «собственной» стены и «разрезов» торцевых стен — рваных поверхностей, получившихся в результате разборки части сооружения (впрочем, «разрез» западной торцевой стены выглядит довольно аккуратно, потому что включает в себя откос окна, принадлежавшего несохранившемуся объёму). Вследствие укорочения торцевых стен соответствующие фасады лишились композиционной законченности. Из сказанного понятно, что нынешняя тыльная стена в оригинальном здании являлась внутренней перегородкой. Она выложена менее чисто, чем истинные фасады, лишена декора; все проёмы этой стены оригинально были дверными. Удивляет их количество — 7. Из них три центральные оставлены в качестве дверных, левая пара превращена в окна, а правая пара вовсе заложена кирпичной кладкой на известковом растворе.

Естественно, факт неполной сохранности здания порождал вопрос о его оригинальном облике. От некоторых жителей села мне доводилось слышать предание, что дом некогда имел верхний деревянный этаж, однако никто не знал о том, что кирпичный первый этаж в старину был шире. А догадаться об этом, возможно, мешали деревянные пристройки, во время функционирования начальной школы закрывавшие почти весь тыльный фасад. Так или иначе, узнать о несохранившейся части дома было не у кого. Между тем, задача реконструкции первоначального облика дома включала в себя такие вопросы: во-первых, сколько окон не достаёт на торцевых фасадах, и во-вторых, был ли истинный тыльный фасад похож на уличный. Если первый из этих вопросов при желании ещё мог быть решён с помощью раскопок, то второй из них мне казался вовсе безнадёжным. Вплоть до нынешнего года я к ним не возвращался.

А получилось так, что дом сам напомнил о себе. Как и в случае с церковью, близкое знакомство с памятником состоялось вследствие ремонтных работ, нужда в которых возникла из-за берущей своё разрухи. Первое, что мне бросилось в глаза, как только я оказался в селе после зимнего отсутствия — это то, что с нескольких мест на северном скате крыши школьного дома сорвались шиферные листы, осколки которых уродливо торчали из ещё не стаявших к концу апреля сугробов, в то время как на самой крыше в соответствующих местах обнажилась старая дранка. Рассчитывая найти союзников в деле залатывания крыши, я какое-то время помедлил (да и на своей усадьбе было чем заняться), но в начале лета на свой страх и риск приступил к ремонту в одиночку — ведь если вовремя не позаботиться о кровле, процесс разрушения будет усугубляться. Ремонтным работам предшествовало вырубание зарослей мелких деревьев у стен здания. Некогда между ним и улицей был высажен ряд тополей — местная легенда гласит, что это сделали какие-то монахи, которые якобы жили в доме. От этого ряда ныне осталось два престарелых дерева, однако от их корней распространяется обильная поросль, с которой боролись во время существования школы, а в последнее время это уже никому не стало нужно. Мне же эта поросль мешала установить лестницу на крышу и передвигать её, однако я предпочёл не ограничиваться практически обусловленной расчисткой, а решил убрать и более удалённые от постройки заросли, с тем чтобы уличный фасад и обращённый к церкви торец лучше обозревались. Присмотревшись вследствие этого к 9-ти оконному уличному фасаду, чего я почему-то не делал раньше, я с удивлением обнаружил, что эта стена вовсе не такая монотонная, какой она мне казалась: её средняя 3-хоконная часть отмечена выступом (ризалитом), покрытым рустовкой (горизонтальными полосами), что придавало композиции этого фасада оттенок изысканности, довольно неожиданной для эстетически скромного здания. Это наблюдение мне вскоре и пригодилось.

Ещё у меня появилась возможность осмотреть бывшие школьные помещения и выяснить планировку дома. Если не принимать в соображение деревянные перегородки, а ориентироваться только на капитальные стены, то планировка дома включает в себя коридор, тянущийся вдоль всего тыла здания, и двух больших помещений. Коридор изначально был сквозным, т. е. раскрывался дверными проёмами на обоих торцах здания. Один из них (проёмов) сейчас  служит входом в отделение почты, а второй, обращённый в сторону церкви, был превращён в  окно. Закладка последнего проёма, сократившая его размеры, выполнена на известковом растворе. На фасаде рядом с этим проёмом хорошо заметны гнёзда для балок — следы примыкавшего к бывшему входу крыльца с двускатной кровлей (такие же гнёзда сохранились и у входа в почту). Изначально помещения были с обеих сторон коридора, который, таким образом, занимал стержневое положение в здании. В наличествующей же планировке помещения находятся только с одной стороны. Поскольку главный фасад имеет 9 окон, перегородка между этими двумя помещениями не могла занимать срединное положение; в результате находящееся за фасадом пространство поделено на неравные части — в 4 и 5 окон. Это «неправильное» деление скрыто за структурой фасада, который имеет симметричную трёхдольную композицию.

Каждое из двух помещений связано с коридором двумя дверными проёмами — вероятно, из-за того, что предполагалось деление дополнительными деревянными перегородками. Такая перегородка существует сейчас в большем (в 5 окон на длинном фасаде) помещении, и разделённые ею комнаты имеют каждая по одной двери. Меньшее помещение представляет собою просторный класс, у которого одна из двух дверей была замурована одним слоем кирпичей до состояния ниши, раскрытой в сторону коридора.

Несохранившийся объём, как и наличествующий, имел лишь одну капитальную поперечную перегородку. Поскольку все внутренние перегородки здания (и продольные, и поперечные) выкладывались отдельно,  в местах, к которым они должны были примыкать, каменщики  предварительно устраивали стыковые поверхности, состоящие из чередующихся рядов кирпичей, где одни ряды выдвинуты по отношению к другим. Именно такая поверхность присутствует на нынешнем тыльном фасаде. Она имеет аккуратный вид, т. к. примыкавшую стенку можно было выломать точно до места стыка (тогда как при укорочении торцевых фасадных стен разбирался массив монолитной кладки, из-за чего и остались «рваные раны»). Имея указание на положение поперечной стенки в разобранном объёме, несложно заметить, что обе поперечные стенки всего здания находились в одной плоскости.

Естественным образом возникал вопрос: почему с одной стороны коридора было сделано 4 двери, а с другой — 7? Для последних уже сложно было допустить, что каждая из них вела в выгороженную комнату. Напомним, что из этих проёмов остались в изначальных габаритах только трое центральных. Из них правый снабжён массивной дощатой дверью, выкрашенной в светло-зелёный цвет, — это был вход в школу. Перед этой дверью находилось деревянное крыльцо с односкатной кровлей, разобранное по ветхости нынешней весной (я застал также крыльцо перед почтой, ликвидированное несколько лет назад). Два других проёма сохранили лёгкие филёнчатые двери, очень странно смотрящиеся в качестве наружных. Во время существования школы эти двери вели в рубленую пристройку — уборную.

Поскольку натурные наблюдения над домом мало что давали для реконструкции его оригинального облика, было необходимо привлечение внешних источников.  Одним из таких источников могло быть выявление аналогичных построек. Пойти по этому пути раньше мне мешало отсутствие адекватного представления о свойствах коровского памятника — я недостаточно к нему приглядывался. Теперь же, если бы мне попалось на глаза что-либо подобное, я легко бы мог уловить сходство.

Как ни странно, ближайший аналог коровского дома мне давно известен лично, но — опять же — я не удосуживался к нему приглядеться. Когда я наткнулся на фотографию в книжке (в тех же «Памятниках архитектуры…»), у меня возникло ощущение, как будто я никогда не видел это сооружение в натуре и теперь впервые узнал о нём. Речь идёт о здании в с. Введенском, упомянутом в книжке как богадельня 1903 г. постройки. Отметим сразу, что это наименование неверно — и оно, возможно, помешало обратиться к данному примеру раньше, сбив меня с толку. Это большой кирпичный 2-хэтажный дом, расположенный по соседству с ц. Введения. Фотография в книжке изображает его главный фасад, обращённый к церкви. По фотографии видно, что общая композиция первого этажа принципиально сходна с композицией уличного фасада коровского дома: те же равномерно расставленные 9 окон, то же выделение центральной 3-хоконной части рустованным ризалитом, те же рустованные лопатки на углах… Заметив это сходство, я на другой же день поехал во Введенское, чтобы иметь перед глазами сам оригинал для сопоставления. После осмотра введенского церковного дома (именно так правильно называть памятник) сомнений уже не оставалось: сходны не только фасады, но и планировка (я имел возможность попасть внутрь). Сквозной коридор сохранил двери на обоих торцах. По одну сторону коридора — помещения шириной в три оси, по другую — в две. Поперечные капитальные перегородки расположены точно так же, как в Коровье. В 3-хосевой части — два просторных помещения, ничем не разгороженных; каждое имеет по две двери. На другой стороне коридора некоторые дверные проёмы скрыты; здесь определённо утверждать я не могу, но вряд ли их количество и расположение отличаются от коровской схемы.

Конечно, между коровской школой и соответствующим ей объёмом (частью 1-го этажа) введенского церковного дома есть различия, касающиеся пропорций и деталей фасадного декора, но эти различия малосущественны на фоне их сходства. Вот почему для реконструкции недостающей части коровского здания мы вполне можем положиться на дом во Введенском. Как уже упоминалось, эта часть двухосевая (т. е. имеет на торцах по 2 окна); и она включает в себя тыльный фасад здания. По композиции этот фасад скромнее других:  окна расположены нерегулярно и на нижнем этаже лишены выступающих наличников. Существенно, что на тыльном фасаде находятся двери. Одна из них, скорее всего, не является оригинальной, а вторая принадлежит  короткому поперечному коридору, ведущему в главный коридор. Поперечный коридор с левой стороны образован капитальной стеной, а с правой — деревянной перегородкой. Сейчас в нём находится лестница на второй этаж — довольно старая на вид, но несмотря на это вряд ли первоначальная: как я полагаю, по замыслу разработчика проекта поперечный коридор был чем-то вроде «чёрного хода», а лестница на второй этаж должна была быть в другом месте (в главном коридоре). «Чёрному ходу» в Коровье соответствует проём с зелёной дверью: как раз слева от него находится место примыкания утраченной поперечной стены.

Сравнение с аналогом в общих чертах разрешило одни вопросы относительно коровской школы и поставило другие. Прежде всего — как связать предание о деревянном верхнем этаже школы с тем фактом, что аналогичное сооружение имеет 2 кирпичных этажа? Сначала версия о верхнем кирпичном этаже в Коровье мне казалась почти фантастической, при этом исчезновение деревянной надстройки воспринималось бы вполне естественно: сгорела при пожаре. Однако, если допустить версию предания верной, то проект полукаменного здания должен был быть производным от проекта для 2-х кирпичных этажей. В проекте, воплощённом во Введенском, оба этажа композиционно хорошо увязаны друг с другом: нижний этаж трактован как цокольный, характерным признаком чего является рустовка, а верхний — как бельэтаж с укрупнёнными обрамлениями окон. Повторить такую же композиционную взаимосвязь при использовании в вернем этаже другого материала мне представлялось проблематичным; а без этой взаимосвязи имеющаяся декоративная обработка первого этажа теряет свою осмысленность. В известных мне примерах полукаменных сооружений (в частности, ЦПШ у Преображенского собора в Чухломе, земская управа) ризалиты, а тем более рустованные, не встречаются.

Моё доверие к преданию было поколеблено также находкой в справочнике ещё одного дома, выполненного по тому же проекту. Это причтовый дом в с. Жилино Солигаличского р-на. Он очень близок к введенскому памятнику. Разумеется, оба его этажа каменные.

Когда интрига достигла кульминации, я решил обратиться к помощи Госархива Костромской области — иного пути уже не оставалось.

Результаты моих архивных поисков представляют особый, в значительной мере самостоятельный интерес. При их изложении придётся коснуться тематики, далеко выходящей за рамки моей первоначальной задачи.

Я совершенно не был уверен, удастся ли что-то найти, ибо слышал о печально известном пожаре 1982 г., закончившем пребывание архива в стенах Богоявленского монастыря Костромы. Я заранее не знал, какие фонды уцелели, а какие сгорели, и это пришлось уточнять уже на месте (хотя список полностью утраченных фондов имеется на сайте архива, но у меня тогда не было интернета под рукой). Мои опасения отчасти подтвердились: что-то из того, что могло содержать интересующие меня сведения, безвозвратно погибло, а иной раз приходилось работать с обгоревшими бумагами. По счастью, нужные документы дореволюционного периода сохранились, предоставив вполне достаточную информацию, чего, увы, нельзя сказать о первых двух десятилетиях советской власти.

Дореволюционную историю коровского дома проясняют два источника, один из которых представляет собою целое дело, специально ему посвящённое. Называется оно — «Дело о передаче причтового дома Соборо-Богородицкой церкви с. Верхней Пустыни Чухломского уезда под второклассную церковно-приходскую школу», 1896-1898 гг. Дело предваряет прошение причта и старосты означенной церкви на имя Виссариона, епископа Костромского и Галичского. Процитируем его:

«Костромским Епархиальным Училищным Советом предположено при нашей церкви открыть второклассную ЦПШ с образцовой школой грамоты. Для помещения их намечен принадлежащий нашей церкви каменный 2-х этажный дом, в одной части нижнего этажа которого в настоящее время помещается церковно-приходская Верхне-Пустынская школа, а большая часть дома остаётся необитаемою.

Благоволите позволить Костромскому Училищному Совету сделать в этом доме нужные внутри него приспособления для помещения имеющих открыться в нём школ. 1896 года, марта 29 дня.»

Прошение подписано причтом церкви: священником Георгием Соколовым, диаконами Павлом Беловским и Евгением Зотиковым, — и корявым почерком церковным старостою Иваном Михайловым (из другого документа выяснится, что у него есть фамилия — Комаров, но здесь он по старинке предпочёл обозначиться по имени-отчеству). Как видим, важнейший вопрос, занимавший нас, уже разрешился. Из дела можно узнать и некоторые подробности относительно дома, так что нам будет любопытно с ним ознакомиться.

Но сначала надо разобраться, о чём вообще идёт речь. Из цитированного документа следует, что на момент его составления в с. Коровье (Верхней Пустыни) уже действовала «простая» ЦПШ, размещённая в каменном доме. В приложенной к делу справке из клировой ведомости уточняется, что Верхне-Пустынская школа была открыта в 1892 г.; в 1895 г. в ней обучалось 27 мальчиков и 15 девочек. Однако в 1896 г. Костромской епархиальный училищный совет (орган, ведавший церковно-приходскими школами Костромской губернии) захотел организовать в Коровье уже второклассную ЦПШ, причём в том же самом каменном доме. Причт Соборо-Богородицкой церкви, не возражая против решения Училищного совета, просит позволения у своей вышестоящей инстанции предоставить дом для школы, оговаривая при этом, что для этого требуются серьёзные приспособительные работы. Что же такое эта второклассная школа, столь превосходящая по своим потребностям «обычную» ЦПШ? Для понимания сути придётся сделать

Экскурс в историю начального народного образования в Российской империи, Костромской губернии и Чухломском уезде

Вплоть до отмены крепостного права вопрос о народном образовании (т. е. о грамотности многомиллионной крестьянской массы) практически не стоял на государственном уровне. Правда, ещё при Николае I в 1836 г. Синодом были приняты «Правила касательно первоначального обучения поселянских детей», предписывавшие приходскому духовенству заводить при церквах училища «в виде простом, для обучения детей поселян чтению, письму, молитвам и начаткам катехизиса». Эти правила не были обязательными к исполнению, и на момент реформы 1861 г. во всей империи насчитывалось всего около 7 тыс. приходских школ, не имевших чёткого статуса. По-видимому, никакого или почти никакого казённого финансирования они не получали и содержались в основном за счёт приходских доходов. Некоторое количество крестьянских школ было открыто и содержалось частными лицами. Создание же регулярной сети училищ в то время ограничивалось преимущественно уровнем губернских и уездных городов.

Сразу после отмены крепостного права в Синоде и министерстве народного просвещения был подготовлен проект сосредоточения всего начального народного образования в ведении церкви, и церковные школы стали быстро распространяться; всего за несколько лет их количество утроилось, достигнув к 1865 г. цифры 21,4 тыс. Насколько я могу судить по изученной мною литературе, Костромской губернии эта волна мало коснулась.

Я думаю, читателям журнала небезынтересно будет узнать, какие начальные училища существовали в Чухломском уезде к 1863 г. по сведениям из книги [5]: Чухломское уездное училище (с 1825 г.), приходские училища в Чухломе (с 1820 г.) и Ножкине (с 1836 г.), училище Министерства государственных имуществ Спиридовское (с 1843 г.) и 3 частных училища: Мирохановское (с 1837 г., в 1863 г. преобразовано в приходское), Клусеевское (с 1839 г.) и Муравьищенское (1863 г.); кроме того, в 1861 г. в Чухломе открыто приходское двухклассное женское училище, а в книге [3] упоминается ещё школа грамоты в с. Озарникове (с 1862 г.) — всего 9 заведений.

Ситуация серьёзно поменялась с учреждением земств в 1864 г., являвшемся важной вехой в ряду либеральных преобразований при Александре II. Земства создавались «для заведования делами, относящимися к местным хозяйственным пользам и нуждам каждой губернии и каждого уезда» (на самом деле земства были введены далеко не во всех губерниях). Выборы в земства осуществлялись по трём куриям: уездных землевладельцев, городских избирателей и выборных от сельских обществ, что создавало видимость всесословности. Выборные земские собрания, в свою очередь, формировали исполнительные органы — земские управы. Председатели уездных земских управ утверждались губернатором, а губернских — министром внутренних дел. Земства вели учёт земель, населения, объектов обложения; в их ведении было строительство дорог местного значения, страхование от пожаров, здравоохранение и — народное образование. В том же 1864 г. было утверждено «Положение о начальных народных училищах», в соответствии с которым земства наделялись определёнными полномочиями. Важно заметить, что «Положение» допускало к учительскому труду женщин.

Открывавшиеся по инициативе или при участии земств начальные народные училища известны под названием «земские школы». Количество их стало быстро расти. Костромская губерния представляет собою хорошую иллюстрацию на этот счёт. По статистике за 1865-1899 гг.[3], в каждое трёхлетие в губернии открывалось от 19 до 43 земских школ, так что на начало 1900 г. действовало 420 начальных народных училищ (из них в Чухломском уезде — 17; 15 из которых, однако, открыты до 1883 г. — см. далее). Статистика же по церковным школам за тот же отрезок времени выявляет 2 периода, в течение первого из которых, с 1865 по 1883 г., в губернии было открыто всего 5 новых ЦПШ и столько же школ грамоты. По всей   империи в этот период общее количество церковных школ резко идёт на убыль. Согласно отчёту обер-прокурора Синода, в августе 1880 г. было всего 4348 церковных школ (вместо 21,4 тыс. в 1865 г.). Конкуренции с земскими школами церковные явно не выдержали. Епархиальные власти были вынуждены распространять негласные разъяснения о причинах закрытия церковных школ.

Однако в условиях разраставшегося революционного движения земские школы показались правительству недостаточно благонадёжными, и оно вновь решило использовать церковную школу как одно из средств для борьбы с «крамолой». Последовавший период неразрывно связан с именем знаменитого обер-прокурора Синода К. П. Победоносцева, олицетворявшего собой охранительно-консервативное направление и доведшего бюрократизацию церкви до крайней степени. По его предложению, одобренному комитетом министров, при Синоде в 1882 г. была создана комиссия, призванная разработать основные нормативные акты для организации принципиально новой сети церковных школ. Комиссия даже предполагала совершенно изъять дело образования из рук земств, полностью вверив его церкви, однако это потребовало бы столь значительных расходов, что решено было от радикальной затеи отказаться и сосредоточиться на улучшении церковных школ, с тем чтобы они постепенно вытеснили земские. Работа комиссии увенчалась публикацией в 1884 г. «Правил о церковно-приходских школах», утверждённых Александром III. Этими правилами были предусмотрены: статус ЦПШ (подразделявшихся, в зависимости от срока обучения и объёма программы, на одноклассные и двухклассные), источники их финансирования, штаты и учебный план. Для руководства ЦПШ был впервые создан специальный орган — Училищный Совет при Св. Синоде, которому подчинялись Епархиальные и появившиеся позднее Уездные Училищные Советы.

Синод учёл, что большинство обучавшихся в начальных школах на этом своё образование и завершало, а в их юном возрасте происходит формирование нравственных и мировоззренческих установок. Поэтому, по официальному разъяснению, церковные школы должны были не только обучать элементарной грамоте, но и «воспитывать в детях страх Божий, преподавать им значение веры, вселять в их сердца любовь к Святой Церкви и преданность Царю и Отечеству». Содействовать такому назначению должно было «теснейшее внутреннее единение» школы с приходским храмом: «приходской храм с находящимися в нём святыми иконами и со всею священною обстановкою должен быть наглядною школою веры и благочестия для детей»[9]. Так, в отчёте за 1898 г. Чухломского уездного наблюдателя церковных школ священника Александра Беляева сказано: «Руководители школ повсеместно озабочены приучением учащихся к обязательному и исправному посещению Храма Божия в праздники, чтению, пению и прислуживанию в нём… Классное чтение утренних молитв в присутствии учителей … ныне введено во всех школах».

«Правилами» 1884 г. предусматривалось, что преподавать в школах должны приходские священники или низшие члены причта, а светские лица могли допускаться в качестве учителей лишь с утверждения епархиального архиерея и под наблюдением священника. Привлечение членов причта мотивировалось не только своеобразной «заботой» об учениках, но и финансовой стороной дела, т. к. вознаграждения за учительский труд для них не предусматривалось [11]. На практике сложилась такая система, при которой заведовали школами и преподавали Закон Божий приходские священники, получавшие за это ничтожную плату, а остальные предметы, как правило, вели специально нанятые учителя (по одному на школу). Так, в Чухломском уезде в 1897 г. из 20-ти ЦПШ только в 4-х учителями состояли члены клира, и то уездный наблюдатель школ пишет о желательности замены их на отдельных учителей. Между прочим, просматривая ведомости по каждой из приходских школ Чухломского уезда за 1902 г., я имел возможность удостовериться, что заведующие школами священники либо вообще не получали за это вознаграждения, либо получали всего 30 руб. в год. Именно такой оклад имел заведующий Верхне — Пустынской ЦПШ, в то время как учитель той же школы получал в год 240 руб.

Когда необходимость в массовом привлечении в ЦПШ специально нанятых учителей стала очевидной, в 1888 г. было введено звание учителей и учительниц ЦПШ, уравнявшее их в правах с учителями земских школ. Для получения этого звания нужно было сдать соответствующий экзамен в духовных училищах, семинариях, женских епархиальных училищах.

Продолжим теперь рассматривать статистику по начальным школам Костромской губернии. Напомню, что за период с 1865 по 1883 г. церковные школы в губернии почти не открывались — в этот период развивалась преимущественно сеть земских школ. После же введения «Правил» происходит интенсивное увеличение количества ЦПШ, так что за 1883-1899 гг. было основано 258 новых ЦПШ. Рост числа земских школ на этом фоне не прекратился, а лишь немного замедлился, хотя по разным уездам картина была неодинаковой. Чухломский уезд в этом отношении представляет собою крайний пример, где на фоне обычного тогда для всех уездов роста ЦПШ (за 1883-1899 гг. в уезде появилось 20 новых таких школ) развитие сети земских школ в нём было практически парализовано (за 1883-1894 гг. не появилось ни одной новой земской школы, а за годы 1895-1899 основано всего 2). Такое явление авторы книги [3], из которой я и почерпнул цитируемые сведения, осторожно комментируют следующим образом: «Очевидно, с 1883 г. в Чухломском уезде церковно-приходская школа берёт перевес над земскою. Вызвано это большим сочувствием к ЦПШ или другими причинами, собранный нами материал не объясняет».

Для нашей темы важно упомянуть о школах грамоты — церковных школах упрощённого типа, рассчитанных на небольшое количество учащихся. Стоимость содержания школ грамоты была существенно ниже таковой любых других школ. В связи с тем, что школы грамоты «отличаются неустойчивостью: то открываются, то закрываются», а  также отличаются плохой постановкой учебного дела, в литературе они характеризуются как «неорганизованные» (в противоположность «обычным» ЦПШ и земским школам). До 1889 г. их в губернии почти не существовало, но через 10 лет их было уже 226, что та же книга [3] связывает с легализацией домашних школ и лёгкостью открытия, не требующей почти никаких формальностей. Тут же отмечено, что школы грамоты имеют большее распространение в уездах с большим пространством и редким населением. В Чухломском уезде школ грамоты было немного: в 1897 г. таковых было 6 (для сравнения: в Варнавинском уезде — 29, в Ветлужском — 37, Галичском — 17; эти данные за 1899 г.). В начале XX в. школы грамоты постепенно исчезают (преобразуются в одноклассные ЦПШ или распускаются). Так, в Чухломском уезде в 1908 г. ещё было 3 таких школы, а c 1909 г. они уже отсутствуют. Во всей губернии к 1910 г. осталось всего 7 школ грамоты.

Итак, к концу XIX в. в стране сложились две параллельные системы начального народного образования — светская, представленная земскими и министерскими школами (были ещё и такие, весьма, однако, малочисленные), подведомственными министерству народного просвещения, и религиозная, представленная школами грамоты и ЦПШ различных типов, находящимися в ведении Синода. Сосуществование этих систем продолжалось вплоть до Февральской революции.

Если судить лишь по наименованиям предметов, то базовые программы обучения в земских и церковно-приходских школах были одинаковыми: 1) Закон Божий и Священное писание; 2) чтение по книгам церковной и гражданской печати, письмо; 3) четыре действия арифметики. Таким образом, ни один ученик тогда не мог избежать катехизации. И в церковно-приходских, и в земских школах Закон Божий преподавали исключительно священники, однако принципиальная разница заключалась в том, что в земских школах они были приглашаемыми преподавателями, по своему влиянию уступавшими учителю, их предмет имел общеобразовательный характер и часовое ограничение, тогда как в ЦПШ священники были главными действующими лицами, чьё влияние должно было иметь преобладающее значение; соответственно, религиозным дисциплинам здесь уделялось значительно больше времени. Несмотря на это различие, в земских школах священники получали полную зарплату наёмного педагога, а в церковно-приходских в лучшем случае символическое вознаграждение, что никак не соответствовало труду, хлопотам и ответственности за заведование последними.

По желанию крестьян, и в земских школах их детей могли учить церковному пению. Земские же учителя своё назначение видели прежде всего в том, чтобы дать ученикам по возможности разносторонние знания и навыки. Даже министерская программа (1897 г.) рекомендовала давать детям начальные сведения по истории, географии, естествознанию, не выделяя их, однако, в отдельные предметы, а подбирая соответствующие книги для чтения. Сильной стороной земской школы было хорошее преподавание арифметики. Cледует иметь в виду реальную обстановку, в которой приходилось действовать учителям земских школ. Вот как отзывались современники об условиях работы наставников в 1870-е гг.: «Помещения училищ, по большей части, темны, грязны, обстановка скудная, отношение населения отрицательное. Окружающая среда инертна и темна; нет никого, с кем бы можно было поделиться своими мыслями и быть понятыми, отдохнуть физически и умственно; нет книг для чтения, а о газетах и помину…» «Но к чести гг. учителей, должно сказать, что они смотрят на себя не только как на преподавателей, но и как на воспитателей, а потому всячески стараются как о развитии умственных сил детей, так и нравственных, и своим усердием к делу водворяют доверие к училищам, что выражается каждогодным увеличением учащихся.» [7] Недаром фигура земского учителя получила в общественном сознании ярко выраженный ореол подвижничества.

При учреждении сети новых ЦПШ в 1884 г. предусматривалось создание одноклассных (2-хгодичных) и двухклассных (4-хгодичных) школ. Вскоре сроки обучения в них трансформировались соответственно в 3 года (как в земских школах) и 6 лет. Лишь в двухклассных школах религиозное обучение дополнялось занятиями по отечественной истории и географии. Однако преобладающей формой ЦПШ была всё-таки одноклассная. В Костромской губернии двухклассных ЦПШ практически не было: по состоянию на 1900 г. функционировала лишь одна такая школа. Вероятно, какое-то количество их появилось за начало XX в., однако сведения на этот счёт я не уточнял. В Чухломском уезде в 1911 г. все 26 церковных школ — одноклассные.

Различия в целях двух систем школ отразились и на их размещении. В соответствии с названием, ЦПШ учреждались только в сёлах (т. е. рядом с храмом); для земских начальных училищ, напротив, характерно размещение в деревнях. При проведении статистического обследования земских школ губернии в 1911/12 учебном году, 19 школ Чухломского уезда (из 28, в число которых включены 4 министерские) указали, на каком расстоянии от церкви они находятся: 14 — на расстоянии от 1 до 5 вёрст, 5 — от 5 до 10 вёрст [6]. Сложно сказать, насколько эта сеть соответствовала соображениям равномерного охвата населения школами, доступности для учеников. Как отмечено в книге [3], «школа (земская — С. К.) открывается там, где сельские общества или частные лица предоставляют помещение под школу. При таких условиях открытие новых школ зависит вполне от случайности, и большинство земств не имеет возможности приводить в исполнение какой-либо выработанный план для покрытия своих уездов правильной сетью школ. Известная система может применяться только в тех уездах, где почти все расходы по содержанию школ приняло на себя уездное земство». Действительно, земства разных уездов губернии принимали неодинаковое участие в финансировании начальных народных училищ. Минимальная степень участия земств — зарплаты преподавателям и приобретение учебных пособий. Чухломское земство, сверх этого, имело возможность частично платить за постройку новых училищных зданий, но оставляло в обязанности сельских обществ их ремонт, страховку и пр. Иные же земства приняли на себя все расходы по постройке и содержанию начальных народных училищ. В таких уездах и успехи в расширении сети земских школ были особенно велики. Так, в Кологривском уезде с 1899 по 1911 г. земством открыто 64 школы, а в Чухломском уезде за те  же 12 лет появилось всего 5 новых земских школ [4]. Причём в Кологривском уезде для этого времени типично строительство школьных зданий по специальным проектам (см. [7]). Сколько же школ Чухломского уезда имело специальные здания, я не уточнял. Так или иначе, все земские школы Чухломского уезда помещались в деревянных зданиях (интересно, сохранились ли из них хоть какие-нибудь?). Что же касается церковных школ уезда, то по сведениям за 1899 г. 10 школ имели собственные здания, а остальные 15 пользовались приходскими строениями: церковными домами (10) и сторожками (5).   Характеристика зданий как принадлежащих школе не обязательно подразумевает, что они были специально построены. Впрочем, мне известен пример сохранившегося специального здания для ЦПШ — в с. Ильинском. Как сказано в отчёте о состоянии ЦПШ и школ грамоты по Чухломскому уезду за 1896/97 учебный год (очевидно, отчёт предназначался для отправки в ЕУС), «все церковно-школьные здания уезда устроены по инициативе духовенства на местные средства, которые только в редких случаях были достаточны для устройства вполне удобных и прочных школьных помещений. Неудивительно поэтому, что немногие из них по своей прочности и удобству могут отвечать своему назначению. К таковым можно отнести здания 5-ти школ (из 20 ЦПШ и 6 школ грамоты — С. К.). Священнику бедного прихода трудно улучшать и строить школу на местные средства, волей-неволей приходится довольствоваться тем, что есть». Экономия высоких инстанций на претворении в жизнь своих же собственных широких планов чувствуется здесь в каждой строчке. В отчёте за 1897/98 г. Чухломского уездного наблюдателя церковных школ священника Александа Беляева сказано: «Несомненно, количество учащихся повысилось бы, если бы церковные школы не стеснены были в своих размерах и имели при себе ночлежные приюты». А относительно ночлега учеников в земских и министерских школах уезда у нас есть такие сведения за 1911/12 уч. год: из 20-ти школ, ответивших на вопрос анкеты, в 7-ми дети ночуют постоянно и ещё в 9-ти — только в плохую погоду [6].

Недостаточность средств, выделявшихся церковным ведомством для своих школ, видна из следующих цифр. По данным за 1899 г. [3], в среднем по Костромской губернии на содержание (включая постройку и ремонт зданий) одного начального народного училища, т. е. земской школы, расходовалось 840 р. в год, одной одноклассной ЦПШ — 318 р., школы грамоты — 80 р. Общая сумма расходов на начальное народное образование в губернии за этот год — 584514 р. Доля различных источников в этой сумме:

Министерство народного просвещения — 2,8%
Уездные земства — 42,8%
Епархиальное ведомство — 26,8%
Сельские общества — 11,7%
Частные лица и общества — 15,9%

Как видим, затраты уездных земств существенно превосходили таковые других источников. Между прочим, земства оказывали поддержку не только «своим», но и церковно-приходским школам. Скромные дотации от Чухломского земства ЦПШ уезда я отметил, например, в документах 1902 г.

Не имея возможности (или желания) изыскивать для образовательных целей столь же значительные средства,  как земства, духовное ведомство прибегало в т. ч. к принудительным мерам. Например, в 1892 г. Синод постановил производить вычеты в размере 1/3 из доходов тех священников, которые не занимались обучением в школе [12]. Недостаток же в учительских кадрах ведомство пыталось исправить за счёт обязательного распределения выпускников духовных семинарий в ЦПШ, где они должны были проработать 2-3 года, лишь после чего они могли рассчитывать на места священников. К ряду мер, преследующих ту же цель,  следует отнести и учреждение второклассных ЦПШ. Вот мы и подошли вплотную к теме нашего повествования, т. к. об открытии именно такой школы в Коровье и зашла речь в 1896 г.

В условиях кадрового дефицита Синод решил обратиться к идее воспитания учителей для церковных школ из самой крестьянской среды. Учреждавшиеcя с этой целью заведения получили наименование второклассных ЦПШ (готовили учителей для школ грамоты) и церковно-учительских школ (готовили учителей для одноклассных ЦПШ). Нас, в связи с нашим случаем, больше интересуют первые. Их открытие было провозглашено распоряжением Училищного Совета при Св. Синоде в конце 1895 г.: «Устроить второклассные школы по две на каждый уезд и открыть при них школы грамоты». Предписывалось размещать такие школы вдали от городов и фабричных центров, чтобы не допустить «дурное влияние» на учеников. Для поступления принимались «лица всех сословий православного исповедания от 13 до 17 лет, получившие начальное образование» [10].  Учащиеся жили в специально устроенных при школах общежитиях, за что нужно было платить. Срок обучения во второклассных школах — 3 года. «Таким образом, предполагалось, что возможность стать учителем школы грамоты получат молодые люди и девушки 15-16 лет, которые сами учились всего 6 лет. Преподавательский персонал второклассной школы должны были составлять заведующий священник, совмещавший заведование с деятельностью в приходе и получавший в качестве заведующего только 150 р. в год, два учителя и учитель образцовой школы грамоты. При этом никаких специальных требований к преподавательскому персоналу не предъявлялось. На практике учителя второклассных школ имели ту же квалификацию, что и учителя обычных ЦПШ. Таким образом, распоряжение Училищного Совета при Синоде заведомо обрекало второклассные школы на низкий уровень подготовки. Малограмотных учеников учили малоподготовленные учителя, не имевшие при этом ни детальных программ, ни специальных учебных пособий, ни жёстких требований, предъявляемых к выпускникам.» [11] Отсутствие чёткого регламента отчасти объясняется декларировавшимся опытным характером таких школ, но, вероятнее всего, это свидетельствует о намеренном стремлении Синода «создать модель учителя с невысоким образовательным цензом, нешироким кругозором, с чётко сформированными идеологическими установками охранительного характера» [там же].  По сравнению со средне-специальными учебными заведениями, готовившими учителей для начальных народных училищ (учительские школы, учительские семинарии, земские школы учительниц), второклассные школы не выдерживали никакой критики. Во-первых, в них отсутствовал целый ряд дисциплин, непременных для уровня средней школы; во-вторых, из-за настороженного отношения синодального руководства к педагогике как науке второклассные школы отличались низким уровнем специальной педагогической подготовки, совершенно не адекватным требованиям времени. Восполнять этот недостаток выпускникам второклассных школ — если они действительно решались пойти по педагогической стезе — приходилось на специальных курсах. А для того, чтобы стать полноценным учителем начальных училищ, нужно было ещё закончить церковно-учительскую школу или другое педагогическое учебное заведение [там же].

Как претворение в жизнь директивы Синода, количество второклассных школ в империи стало быстро расти: в самый 1896 г. была открыта 131 такая школа, а в 1908 г. их было уже 426 (328 мужских и 98 женских). Никаких иных причин, кроме постоянного дефицита кадров учителей для одноклассных ЦПШ и школ грамоты, этот рост не имел. На открытие и содержание второклассных школ шли значительные средства. Так, в Костромской губернии в 1899 г. на 7 второклассных и одну двухклассую ЦПШ было потрачено 81682 р. (в т. ч. на постройку новых зданий — 66103 р.) — практически столько же, сколько было израсходовано на содержание всех 257 одноклассных ЦПШ (81791 р.) [3].

В 1903 г. второклассные школы перестали быть только «опытом» и получили утверждённую Синодом программу, усложнённую по сравнению с первоначальным примерным вариантом. Однако ситуацию это не спасло. Задуманные и созданные как учительские, второклассные школы в реальности ими не стали. По официальной статистике, практически 60% выпускников второклассных школ, окончивших курс в 1901-07 гг., «избрали себе любой другой вид деятельности, но не педагогический» [11].

Больше всего второклассных (и церковно-учительских) школ было основано в неземских губерниях. В земской же Костромской губернии количество второклассных школ было скромным: в 1911 г. их насчитывалось всего 10 (5 женских, 5 мужских). Забегая вперёд, скажем, что в Коровье (а тем самым и во всём Чухломском уезде) второклассной школе не суждено было появиться (тем не менее, переписка по поводу её предполагавшегося возникновения сохранила для нас ценные сведения). Вероятно, такой исход дела связан не только с бюрократической волокитой, но и с низким количеством школ грамоты в уезде (последнее место по губернии), ведь именно для работы в них должны были готовить выпускников второклассные школы. По замечанию в книге [3], второклассная ЦПШ является в Костромской губернии «весьма малодоступной» для крестьян (т. е. для тех, для кого она задумана), «т. к. уже одна продолжительность обучения в этих школах должна оказывать влияние на уменьшение в них % обучающихся крестьянских детей». В подкрепление этого тезиса автор книги цитирует отчёт по церковно-приходским школам: «Найти достаточное число воспитанников, в возрасте не моложе 13 лет, оказывается невозможным. Почти повсеместное распространение в Костромской губернии отхожих промыслов, отвлекающих на заработки на чужую сторону не только взрослых, но и подростков в 13-14 лет, служило главной причиной этого явления. С другой стороны, бедность крестьянского населения не дозволила многим крестьянам отдавать детей во второклассные школы; при всей дешевизне содержания в общежитии второклассных школ (15-20 р. в год) только очень немногие крестьяне имели возможность содержать детей во второклассных школах». Такие школы всё же имелись в соседних с Чухломским уездах — Галичском (1 мужская, 1 женская) и Солигаличском (только женская).

Даже дореволюционная статистика свидетельствует, что сеть ЦПШ не оправдала возложенных на неё Синодом и правительством надежд. Если в 1899 г. церковные школы составляли более половины всех начальных школ Костромской губернии — 53, 9% (без учёта же школ грамоты — 39,3%), то в 1911 г. их доля составляла лишь 25,8% (школ грамоты в это время уже почти не было). Однако некоторые уезды имели свою специфику. Доля церковных школ была особенно велика в уездах: Чухломском, Галичском и Солигаличском (хотя в последнем уезде ситуация успела преломиться к 1911 г.). В Чухломском уезде даже в 1911 г. доля церковных школ была очень весомой, составляя 47,2%, в то время как в 4-х уездах (Кологривском, Костромском, Кинешемском и Ветлужском) их было тогда менее 20%, из-за значительного увеличения количества земских школ.

В связи с обсуждением вопроса о всеобщем обучении, по поручению Костромского губернского земства в 1907 г. был разработан проект нормальной школьной сети для губернии, в соответствии с которым каждый уезд мог определить свою нужду в школах и приступить к соответствующим работам, на которые было предусмотрено пособие от казны. Уже в следующем году 5 уездов интенсивно включились в работу, выхлопотав пособие; из всех уездов Чухломский направил ходатайство последним, лишь в 1910 г. Как замечает источник 1913 г. [4], из которого я взял только что приведённые сведения, «не случайность, конечно, что позднее всех приступили к работе уезды, в которых земская школа не является преобладающей». Здесь же можно найти и такой вывод: «Работам по «введению всеобщего обучения» сопутствует одно очень важное явление: значение церковной школы неизменно идёт на убыль… По губернии в 1907 г.  ЦПШ составляли 31,2%, через 4 года 25,8%… Особенно сильно понизилось значение церковной школы в тех уездах, где работа по «введению всеобщего обучения» шла особенно успешно».

Чтобы несколько «реабилитировать» Чухломский уезд, замечу, что показатель грамотности населения сильно зависел от развития отходничества, что в какой-то мере ослабляло значение начальной школы, если видеть её задачу лишь в привитии навыков грамотности. По переписи 1897 г., среди населения обоего пола от 10 лет и старше грамотных было вообще по губернии 27,7%, а в Чухломском уезде — 42% (отдельно среди мужчин — 70,4%, среди женщин — 25,5%), больше, чем во всех других уездах. Различия в женской грамотности, наиболее резкие, легко проиллюстрировать следующим примером. В то время, как в Чухломском уезде из каждых 4-х женщин одна была грамотная, в Ветлужском — лишь одна из 22-х [4].

Выяснив, что такое второклассная ЦПШ, вернёмся теперь к делу об учреждении такого заведения в Коровье (Верхней Пустыни). Переписка по этому поводу шла между двумя костромскими инстанциями — Епархиальным училищным советом и Духовной консисторией. Последняя представляла собой административный орган при архиерее, осуществлявший руководство епархией. Отметим, что училищный совет был в иерархии синодальных учреждений независим от консистории, что создавало почву для коллизий, пример которой и представляет рассматриваемое дело. Для уточнения сведений из Костромы направлялись запросы на место, что весьма затягивало дело, учитывая сроки доставки корреспонденции в то время.

Прошение причта коровской церкви, с которого мы начали, попало в КЕУС, а оттуда было направлено в КДК вместе со следующим посланием (т. н. «отношением») от 8 мая 1896 г.: «ЕУС, с утверждения Его Преосвященства, имеет честь препроводить при сём в КДК прошение причта Соборо-Богородицкой церкви, что в Верхней Пустыни…, как содержащее просьбу, не подлежащую ЕУС, для разрешения дела о передаче причтового дома в означенной Пустыни в пользу предполагаемой Советом в сей Пустыни второклассной ЦПШ с утверждением за ним назначения для помещения оной, присовокупляя к сему покорнейшую просьбу о последующем распоряжении Консистории не оставить Совет уведомлением. Председатель Совета свящ. И. Сперанский». Рассмотрев это отношение на заседании 10 мая 1896 г., консистория постановила: «уведомить КЕУС, что со стороны Епархиального начальства не встречается препятствий на уступку церковного дома для помещения ЦПШ до того времени, когда по усмотрению последнего потребуется таковой для жительства членов причта Соборо-Богородицкой церкви…». КЕУС сообщил об этом решении консистории в вышестоящую инстанцию — Училищный Совет при Св. Синоде, получив оттуда в феврале 1897 г. весьма логичный ответ: «испрашиваемая на сей предмет (на приспособление здания под школу — С. К.) сумма может быть отпущена из средств Училищного Совета при Св. Синоде лишь под тем условием, если помянутый церковный дом будет уступлен причтом села Верхней Пустыни на всё время существования в сём селе второклассной ЦПШ». Действительно, зачем тратиться на дорогостоящий ремонт здания, если школе не гарантировано длительное нахождение в этом здании? В связи с этим КЕУС просит КДК пересмотреть дело. Для принятия решения КДК в том же феврале направляет предписание «причту и старосте чрез благочинного представить в Консисторию точные сведения: когда, кем, на какие средства и с каким назначением устроен принадлежащий Соборо-Богородицкой церкви дом». Поразительно: неужели эти сведения нельзя было отыскать в архиве консистории? Ведь она же сама должна была в своё время давать распоряжение о его постройке. Из-за лени рыться в своих бумагах, а также из-за явного равнодушия к деятельности другого, но всё же церковного учреждения, консистория затягивает дело.

10 марта 1897 г. причт Соборо-Богородицкой церкви направляет в КДК ответ («покорнейший рапорт»): «… имеем долг почтительнейше донести, что каменный дом, принадлежащий нашей церкви и предназначаемый для помещения второклассной женской ЦПШ, устроен в 1872 году на церковные средства для помещения причта». Подписи: «Благочинный Чухломского 1-го округа, означенной церкви священник Георгий Соколов; диакон Павел Беловский; диакон Евгений Зотиков». Теперь мы знаем и год постройки дома. Между прочим, из подписи следует, что священник коровской церкви являлся благочинным Чухломского 1-го округа, что, очевидно, упустили из внимания в КДК при отправке предписания. Получив «покорнейший рапорт» и рассмотрев в связи с ним обращение КЕУС, в КДК 17 марта 1897 г. «приказали: уведомить ЕУС, что т. к. дом при Соборо-Богородицкой церкви… устроен с определённым назначением для помещения в нём членов причта указанной церкви, то Епархиальное начальство не считает себя вправе безвозмездно уступить этот дом под второклассную ЦПШ на всё время существования последней». Вот так — никакого движения  навстречу, ни малейшего намёка на желание дальше заниматься делом, помочь родственному церковному учреждению в его нуждах. Видимо, чувствуя это непробиваемо-чиновничье отношение и не ожидая ничего хорошего, КЕУС медлит и лишь 15 мая, спустя 2 месяца, принимает решение: «Вновь запросить Духовную Консисторию, на каких условиях она желала бы уступить дом при названной церкви…». Консистория же не может найти никакого другого выхода, кроме предложения заплатить за дом по его оценочной стоимости, для соображения которой направляет на место предписание: «протоиерею Чухломского собора Соболеву, при участии священника Успенской церкви г. Чухломы И. Софийского и местного старосты церкви немедленно произвесть беспристрастную оценку, в настоящем его положении, принадлежащему Соборо-Богородицкой церкви… дому, и сведения о стоимости его представить в Консисторию».

Составленный на месте ответный документ воспроизвожу полностью: «1897 г. мая 26 дня. Чухломского Преображенского собора протоиерей Николай Соболев и Чухломской Успенской церкви священник Иоанн Софийский во исполнение указа Духовной консистории от 20 мая сего года, прибыв к Соборо-Богородицкой церкви, что в Верхней Пустыни, и пригласив церковного старосту той церкви, крестьянина деревни Шелыкова Ивана Михайлова Комарова, производили освидетельствование каменного двухэтажного принадлежащего церкви дома для оценки стоимости оного в настоящем его виде и нашли следующее:

1. Дом занимает пространство по поверхности земли 11 саженей длины, 8 саженей ширины и 4 сажени высоты; внутри имеет две также каменные стены во всю длину дома и одну стену в ширину дома; толщина стен оказалась в 1 аршин и 3 вершка; покрыт дом сей тёсом по скале (бересте — С. К.). В нижнем этаже устроены были и существуют доселе 6 печей: 3 простые русские и 3 голландские; во всём нижнем этаже существуют полы, перегородки и окна; сии последние с балками для полов и потолков есть и в верхнем этаже (т. е. в верхнем этаже, помимо окон, есть только балки для полов и потолков — С. К.). Каменные стены найдены комиссией в прочном виде и течи в крыше не заметно, но стены внутри <нрб.> побурели.
2. Соображая все части освидетельствования, комиссия пришла к убеждению, что на устройство такого дома употреблено не менее 300 тыс. кирпича, полагая по 9 руб. за тысячу, на 2 тыс. 700 рублей, 400 четвертей извести на 400 руб., песка и воды на 400 рублей, за работу каменщика по 3 руб. с тысячи — 900 рублей и устройство крыши, стоимость балок, окон, полов и печей до 800 руб; всего же, по соображениям и убеждению нашему, стоимость дома простирается до 5200 руб. О чём и составлен протокол.»

Получив справку, КДК выносит постановление: «Уведомить КЕУС, что Епархиальное начальство находит более справедливым уступить принадлежащий Соборо-Богородицкой церкви… дом в полную собственность Совета, но с тем, чтобы за последний была уплачена церкви стоимость дома в настоящем его положении — 5000 рублей». Формулировка великолепна: «уступить» в собственность при уплате полной стоимости; хороша «уступка»! Впрочем, 200 рублей всё-таки «скинули»… Как явствует из следующего документа, написанного председателем КЕУС свящ. Иоанном Сперанским 21 августа 1897 г., Совет уже принял решение «отказаться от мысли поместить второклассную ЦПШ в церковном доме села Верхней Пустыни (Коровье тож) Чухломского уезда и ходатайствовать пред Училищным Советом при Св. Синоде об ассигновании потребной суммы на возведение нового здания для второклассной школы в Чухломском уезде», однако при этом Совет обратился к епископу с изложением обстоятельств, «в виду которых Совет находил бы справедливым ожидать безмездной уступки церковного дома в селе Коровье под помещение второклассной ЦПШ на всё время её существования».  Эти обстоятельства цитируются в документе, они производят очень яркое впечатление:

«1) Церковный дом в селе Коровье при его построении, без сомнения, поглотил не менее 5000 руб., но, построенный вдали от больших дорог, в незначительном селении, представляет собою малую ценность. 2) Двадцать лет дом этот стоял почти без всякого употребления, служа лишь местом кратковременного пребывания для членов причта до устроения ими собственных домов. 3) Никаких препятствий со стороны причта к бесплатной уступке церковного дома не выставлено. Напротив, причт ходатайствует об открытии второклассной школы в селе Коровье. 4) Доходов причту названный дом никаких не приносит, вызывая лишь траты на ремонт первого этажа. 5) С открытием второклассной школы священник села Коровье будет получать 150 руб. в год за законоучительство, диакон освобождается от занятий в существующей одноклассной ЦПШ и может получать добавочное вознаграждение за преподавание церковного пения. 6) Верхний этаж церковного дома в селе Коровье не отстроен до сих пор, не имеет ни полов, ни потолков, ни дверей, ни зимних оконных рам, и на обращение здания в жилое помещение потребуется по смете, составленной Чухломским уездным отделением Совета, 1900 руб. — это обстоятельство свидетельствует о том, что церковный дом в Верхней Пустыни практически не пригоден для той цели, для которой он был построен. 7) Опыт показывает, что члены сельских причтов неохотно помещаются в больших каменных домах, построенных для нескольких семейств. Например, в селе Котеле, Галичского уезда, давно пустует большой каменный дом, выстроенный для квартир членам причта; не занят членами причта и каменный церковный дом в селе Верховье Солигаличского уезда. 8) В нижнем этаже церковного дома в селе Верхней Пустыни с 1893 г. помещается одноклассная ЦПШ, и никаких неудобств для причта от этого не произошло. 9) ЕУС, в случае бесплатной уступки здания, капитально ремонтировал бы здание и поддерживал его в порядке. Теперь же, без надлежащего ремонта, здание клонится к упадку. 10) Принимая во внимание, что интересы школы тесно связаны с интересами церкви, ЕУС, со своей стороны, находил бы справедливым ожидать безвозмездной уступки пустующего и бездоходного церковного здания под второклассную ЦПШ на всё время существования ея, тем более, что есть примеры таковой передачи домов и крупных пожертвований на второклассные ЦПШ. 11) ЕУС сам не имеет в своём распоряжении средств на приобретение церковного здания в селе Верхней Пустыни для второклассной ЦПШ, ходатайствовать же пред Училищным Советом при Св. Синоде о том, чтобы Уч. Совет при Св. Синоде приобрёл церковное здание для церковной школы покупкою на казённые средства затрудняется, ибо не имеет надежды на удовлетворение такого ходатайства, тем более, что, согласно существующему законоположению, приобретённое покупкою для помещения школы церковное здание придётся закреплять за тою же церковью села Верхней Пустыни». Не случайно, конечно, И. Сперанский использует «обнажённую» формулировку: продажа церковного здания для церковной же школы, да с растратой на это казённых средств, — чтобы подчеркнуть абсурдность (если не сказать по-иному) выдвигаемых консисторией требований.

Епископ, ознакомившись с этими обстоятельствами, вынес резолюцию: «Постановление Консистории о неудобстве передачи в училищное ведомство церковного дома в селе Коровьем утверждено мною, но не возбраняется Училищному Совету сообщить Консистории новые соображения по сему делу». Ободрённый резолюцией епископа, председатель КЕУС и обращается в Консисторию с «покорнейшей просьбой» «вновь пересмотреть дело об уступке церковного дома», присовокупив к ней (просьбе) обращение к епископу и ответ на него. Однако КДК осталась неумолима: 29 октября 1897 г. она уведомляет КЕУС, что «по справке с делом» «остаётся при прежнем своём мнении, т. е. что она не считает себя вправе безвозмездно уступить этот дом на всё время существования школы в ведение Совета, а находит более справедливым, чтобы последний приобрёл сказанный дом в свою собственность за стоимость дома в настоящем его положении — 5000 руб.». Как видим, между отношением КЕУС от 21 августа 1897 г. и неутешительным ответом на него консистории от 29 октября того же года прошло более 2-х месяцев. За это время консистория направила предписание благочинному Чухломского 1-го округа, т. е. священнику коровской церкви, «представить … план местности усадебной земли Соборо-Богородицкой церкви от руки с указанием в нём существующих построек, разрывов между ними и свободного пространства, пригодного для возведения новых жилых построек». Со второй попытки запрашиваемый план был получен (на первый план по странному упущению не были нанесены церковь и церковный дом, почему он был возвращён для исправления). Он сохранился в деле, благодаря чему мы можем представить, в каком окружении существовал каменный церковный дом в конце XIX в., где именно находись дома членов причта церкви. Никаких практических последствий доставка этой информации в Кострому не имела.

В мае следующего, 1898 г. КЕУС в лице прежнего председателя И. Сперанского (но теперь уже протоиерея) ещё раз просит консисторию обратиться к вопросу об уступке дома, ссылаясь на «ходатайство прихожан Соборо-Богородицкой церкви…, изложенное в прилагаемом прошении их на имя Его Преосвященства, Преосвященнейшего епископа Виссариона». Несмотря на то, что теперь вслед за причтом и прихожане церкви направили епископу прошение (хотя это последнее в деле отсутствует), на обращении Совета стоит гневное замечание карандашом адресата: «Вопрос о доме остановлен. Почему Уч. Совет замалчивает о сём?». Окончательную точку в деле ставит выписка из журнала КДК от 30 мая 1898 г., где значится: «приказали: уведомить ЕУС, что Епархиальное начальство для изменения своих определений не находит оснований». Таким образом, КДК трижды предлагала Училищному Совету уплатить за дом 5000 руб., прежде чем вопрос об открытии второклассной ЦПШ в Чухломском уезде не был снят.

Итак, из дела, служащего само по себе прекрасной иллюстрацией  забюрократизированности  церкви того времени, мы узнали важную информацию о нашем доме: 1) год постройки дома — 1872; 2) дом был 2-хэтажным, полностью кирпичным; 3) плановый размер дома 8×11 саженей, высота 2-х этажей — 4 сажени; 4) верхний этаж его изнутри не был отделан; 5) по назначению — как жилище для членов причта — дом не использовался; 6) в одном из помещений нижнего этажа с 1892 г. находилась Верхне-Пустынская одноклассная ЦПШ.

Поскольку последняя составляет часть истории дома, я не преминул разыскать о ней сведения в архиве, заведомо не претендуя, однако, на полноту охвата сохранившихся источников.

К моменту её открытия в уезде (как и во всей губернии) уже 8 лет интенсивно развивалась сеть ЦПШ, так что она появилась с некоторым запозданием.

В отчёте о состоянии ЦПШ и школ грамоты по Чухломскому уезду за 1896/97 г. (авторство не указано) Верхне-Пустынская школа ничем особо не выделена. Распределение учеников по школам здесь не приведено (указано лишь общее число учащихся в церковных школах по уезду — 963, при оценке количества детей школьного возраста, т. е. от 7 до 14 лет, не менее 9000); индивидуально школы характеризуются только успеваемостью детей. В Верхне-Пустынской школе оценка знаний «хорошая, исключая счисление, которое преподавалось неудовлетворительно».

Удивительно, но в отчёте за следующий, 1897/98 уч. год (написан уездным наблюдателем церковных школ священником Александром Беляевым) Верхне-Пустынская школа отмечена среди школ с наихудшими показателями по уезду. При среднем числе учащихся на каждую ЦПШ 43,5, в Верхне-Пустынской школе было лишь 28 учеников (а в 1895 г., как мы помним, в школе занимались 27 мальчиков и 15 девочек). Но даже из этого количества реально ходили в школу далеко не все. Как пишет автор, «неисправное посещение учащимися школ в учебную зиму особенно резко выдаётся в школах: Николо-Каликинской, Рамешской, Верхне-Пустынской, Воскресенье-Глазуновской. В день осмотра я не застал здесь от 10 до 15 человек… Особенно важные недостатки в приёмах обучения и успешности детей замечены мною в школах: Титовской, Рамешской, Воскресенье-Глазуновской, Верхне-Пустынской».  Успехи в обучении детей в Верхне-Пустынской школе: «по Закону Божию, славянскому чтению и письму — удовлетворительны; гражданскому чтению, счислению и пению — неудовлетворительны» (это ж до какого состояния надо довести маленьких детей, чтобы они текст на обычном русском языке читали хуже, чем текст на церковно-славянском!).

Следующий по хронологии документ из просмотренных мною — заполненный бланк со сведениями о ЦПШ с. Коровье за 1902 г. (такие бланки каждая школа заполняла ежегодно). Штат школы тогда состоял из заведующего священника Никанора Семёновича Суворова, получавшего всего 30 р. в год, и учителя Флегонта Николаевича Слободского, оклад которого достигал 240 р. Последнее имя мне встретилось в упоминавшемся отчёте за 1896/97 г. в числе «учителей, выдающихся среди других». Вот что там сказано: «Учитель Велико-Пустынской (Ильинской — С. К.) ЦПШ Флегонт Слободской в течение своей 6-летней практики успел выработать дельные и опытные приёмы обучения и ведёт его с терпением и выдающимся успехом; кроме того, он устроил школьный хор, под его руководством успешно поющий в церкви во всё учебное время; за успешное исполнение своих обязанностей в текущем году отмечен ЕУС 25-рублёвой денежной наградой». В документе 1902 г. указано его образование: «из 1-го класса Костромской Духовной семинарии. В 1898 г. был на пед. курсах». Возможно, его специально перевели в Коровье для того, чтобы улучшить показатели школы, однако когда состоялся этот перевод (между 1897 и 1902 г.), из документа узнать нельзя. Впрочем, в Коровье он не задержался: в 1903 г. здесь был уже другой учитель. По сведениям из Интернета, Флегонт Слободской родился в 1873 г. в с. Николо-Жуково Солигаличского уезда (ныне — Чухломский р-н). В списках священно-церковнослужителей Костромской епархии за 1910 и 1917 г. [18] он значится как священник Никольской церкви с. Жуково. Таким образом, отработав не менее 12 лет наёмным учителем ЦПШ, он дождался назначения в родное село. В 1931 г. был арестован и получил приговор — ограничение в праве выбора места проживания сроком на 3 года [19].  В статье [17] cказано, что он отбывал наказание в лагере, откуда в 1934 г. вернулся в Жуково, а в следующем году умер.

Продолжим цитирование ведомости за 1902 г. Тогда в школе обучалось 23 мальчика и 12 девочек, 34 из них дети крестьян, у 1 ребёнка родители «духовного звания». Отметим в связи с этим, что духовенство было практически единственным некрестьянским сословием, пользующимся начальными училищами, «т. к. училища эти, находясь по большей части вблизи села или в самом селе, представляют для духовенства большое удобство в смысле обучения их детей грамоте до помещения их в духовные училища или другие учебные заведения; образование же детей лиц беднейших из этого сословия, особенно девочек, часто и заканчивается этими училищами» [3]. Далее, финансирование школы: «от церкви — 30 р., земства — 20 р., Епархиального Училищного совета — 270 р.» Последняя сумма шла на зарплату священнику и учителю, остальными же деньгами, очевидно, оплачивалось содержание школьного помещения. Такая зависимость от казённого финансирования была неблагоприятным фактором для ЦПШ. Земские школы имели значительно лучшее материальное обеспечение — и за счёт земских сборов (т. е. земского бюджета), и за счёт сельских обществ. Эта закономерность нашла отражение в том же документе 1902 г., где в графе «нужды школы» значится: «Школа нуждается в средствах. Волость Коровская не помогает школе, т. к. в 3-х вёрстах от означенной ЦПШ имеет при правлении земскую школу». Здесь же: «настоящее школьное помещение холодно и сыро. Необходимо его капитально ремонтировать». Ещё из двух граф мы узнаём, что обучение ремеслу в школе не ведётся, и учащиеся не снабжаются пищею, одеждою.

Из этого документа я вынес для себя то открытие, что Коровское волостное правление находилось не в самом с. Коровье, а в 3-х вёрстах от него. Наведши справки, я выяснил, где именно — в усадьбе Тимошино. Это даже не Соборо-Богородицкий, а соседний, Троицкий приход (из двух приходов волость и состояла). Ныне Тимошино, где в 1930-40-е годы был сельсовет (очевидно теперь, в качестве наследия дореволюционной административной функции), представляет собою пустошь; о былой жизни в ней напоминают лишь развалины последнего дома, скрытые зарослями. В Тимошине же находилась и земская школа, именовавшаяся как Коровское начальное народное училище. Существовало оно с 1878 г. Найти хоть какие-то сведения о нём в архиве оказалось посложнее, чем о ЦПШ. В отчёте о начальных народных училищах Чухломского уезда за 1894 г. указано число учащихся в школе в Тимошине — 25 мальчиков и 13 девочек. В аналогичном отчёте за 1895 г. можно найти не только данные о количестве учащихся — уже 30 мальчиков и 13 девочек, но и имена учителей: «вообще училище производит приятное впечатление благодаря усердному отношению к нему законоучителя священника Владимира Назарова и учительницы Екатерины Черногубовой». В списках священно-церковнослужителей Костромской епархии за 1890, 1900, 1910 г. [18] Владимир Иосафович Назаров фигурирует как священник с. Великая Пустынь (Ильинское).  Очень странно, что в тимошинской школе преподавал не священник близлежащей Троицкой церкви Фёдор Иванович Зотиков (брат уже знакомого нам диакона Евгения Зотикова из Коровья), а священник удалённой от Тимошина на 10 км Ильинской церкви, при которой вообще-то была своя ЦПШ, а в Троице таковой вовсе не было. Что касается Екатерины Яковлевны Черногубовой, то о ней в Интернете размещены такие данные: родилась в Чухломе, преподавала в Коровском начальном народном училище в 1895-96 гг., до 1914 г. заведовала одной из школ г. Буя. В статье Т. Н. Байковой [16] сообщается, что в 1897 г. для школы в Тимошине было выстроено новое добротное здание «с ночлежными комнатами для учеников из отдаленных деревень, квартирой для учителя и общей кухней, где готовились горячие обеды».

Вернёмся к Верхне-Пустынской школе. С 1903 по 1917 г. в ней учительствовал Гарский Николай Иванович. О нём из анкеты за 1917 г. мы узнаём вот что. Родился он 1 февраля 1874 г.; метрическая запись была сделана в с. Лаврентьевском. Свидетельство на звание учителя начальных училищ он получил в Солигаличском Духовном училище в 1893 г.

Хронологически последние сведения о ЦПШ в Коровье я нашёл в клировой ведомости Соборо-Богородицкой церкви за 1917 г., составленной уже после Февральской революции. Можно даже уточнить: после 20 июня 1917 г., когда Временное правительство приняло закон о подчинении учебных заведений разных ведомств  Министерству народного просвещения, — ибо в документе прописано, что школа передана в ведение Министерства народного просвещения и находится на содержании земства. Обучалось в ней тогда 42 мальчика и 27 девочек. Закон Божий, как и прежде, преподавал настоятель священник Никанор Суворов, а чтению, письму и арифметике в тот год стала обучать Анна Николаевна Суворова, сноха священника. Документ фиксирует ещё одну школу в приходе Коровской церкви — земскую школу в д. Спицыно, основанную в 1912 г. В 1917 г. в ней обучалось 10 мальчиков и 5 девочек.

Здесь же, в клировой ведомости, содержится информация непосредственно о доме —  каким он дошёл до 1917 г. В его нижнем этаже были квартира дьячка и школа. В графе «состояние домов» (имеются в виду все дома на церковной земле) значится: «в исправном виде, кроме 2-хэтажного каменного дома, предназначенного для помещения всего причта; за недостатком средств и малозаботливости бывшего старосты и прихожан остаётся в недостроенном виде с очень ветхой крышей из тёса по скале». Таким образом, по сравнению с 1896-98 гг. ситуация нисколько не изменилась: дом не отделывался на 2-м этаже, не ремонтировался, а только изнашивался.

Прежнего «малозаботливого» церковного старосту в 1917 г. сменил Александр Цветков из ус. Нескучново. О его деятельности на этом поприще мы судить не можем.

Теперь нам нужно постараться ответить на вопрос: когда дом был более чем наполовину разобран (были ликвидированы весь верхний этаж и треть нижнего) и почему это случилось. По-видимому, постигшее дом «сокращение» действительно связано с пожаром, т. е. упоминавшееся местное предание о верхнем якобы деревянном этаже отчасти верно, но даже сильный пожар вряд ли смог бы повредить стены в 3 длины кирпича толщиной. Их могли разобрать только намеренно. Относительно времени, когда произошёл пожар, мы не располагаем никакими другими версиями, кроме сообщения в статье Т. Н. Байковой [15] о том, что в 1920 г. «сгорело почти всё село». С её слов, сообщил ей об этом Н. Н. Розанов (1930-2009). Будучи не очень склонным полагаться на устные рассказы о давнем прошлом, я постарался найти документальное подтверждение упомянутому факту. Но увы, почти все документы Коровского волисполкома (1918-1923 гг.) погибли в пожаре — на этот раз в Костромском архиве в 1982 г. Быть может, для нас оказались бы полезными «Протоколы собрания родительской организации Верхне-Пустынской школы» за 1920-22 гг., но и это дело не уцелело.

В общем, самый старый найденный мною советский документ, касающийся истории дома, — Паспорт Коровской начальной школы за 1937/38 г. — показывает здание уже таким, каким мы видим его сейчас. Этот паспорт вклеен в дело «Отчёт о работе Коровской начальной школы за 1945/46 г.», содержащее довольно много справок, подчас весьма лаконичных.  За 45/46 год также имеется документ, аналогичный предыдущему паспорту, только написанный целиком от руки, а не на бланке. Прямых сведений о том, когда здание, после постигшей его катастрофы, было приспособлено под советскую начальную школу, мы здесь не найдём, однако по косвенным можно догадываться, что это произошло примерно в 1924 г. Во-первых, из сообщения о капитальном ремонте в 1941 г. следует, что здание успело к этому времени достаточно износиться. В 45/46 г. потребовались ещё ремонтные работы: отмечена нужда к следующему учебному году перестелить полы и починить крышу на южной стороне здания. Во-вторых, в паспорте за 37/38 г. указан стаж работы в данной школе её директора, Птицыной Елены Александровны: в 38-м году он составлял 14 лет. Резонно предположить, что эта работа началась в уже приспособленном одноэтажном здании.

Птицына Е. А. (1903-1985) отдала Коровской начальной школе не менее 34 лет жизни: во всех просмотренных документах за 1938-1958 гг. её имя фигурирует в качестве директора школы. Именно её рукою все эти документы и написаны. В 1938 г. она указала о себе следующие сведения: окончила Чухломскую школу II ст., педагогическое образование получила в педклассе школы II ст. (очевидно, той же), беспартийная. Урождённая Арсеньева, Елена Александровна была дочерью священника с. Михайловское-Лесное; вышла замуж за дьячка Коровской церкви Петра Владимировича Птицына (1898-1962), после закрытия церкви работавшего на почте [14,15]. Детей у них не было. Елена Александровна оставила о себе добрую память; последние годы жизни она провела в Москве, однако прах её был доставлен в Коровье и захоронен в одной могиле с мужем.

Поскольку у меня в руках оказались документы, к которым, с тех пор как их поместили в Костромской архив, никто до меня не обращался, я выписал оттуда некоторые сведения, непосредственно не касающиеся интересующего меня вопроса.

Помимо уже упомянутых документов, я просмотрел паспорта школы за 46/47-49/50; 50/51-54/55 (эти заполнены данными за несколько лет каждый) и за 57/58 уч. г. Поимённые списки учащихся имеются только за 45/46 г. в соответствующем «Отчёте». За остальные годы мы можем почерпнуть только количественные сведения — сколько всего детей учится в школе, кое-где с уточнением по каждому из 4-х классов или с разделением на мальчиков и девочек. Изменение общего количества учащихся по годам (по состоянию на начало учебного года) выглядит следующим образом:

Как видим, динамика эта, в общем, отрицательная, что связано с исходом населения из деревень в города, а также резким снижением рождаемости в военное время, отразившимся на показателях начиная с 50/51 г. Только к 57/58 г. число школьников несколько возросло — это уже послевоенное поколение.

В связи с этим, закономерно, что в 37/38 г. в здании было три классных помещения, а в 45/46 г. уже два; «лишнее» помещение было обращено в раздевальню. В школе, ставшей двухкомплектной, в одной из классных комнат обучались дети 1 и 3 классов, в другой — 2 и 4 классов. В 52/53-54/55 гг. детей в школе было так мало, что занятия со всеми ними проводились в одном помещении. В 57/58 уч. г. дети вновь обучались в двух классных комнатах.

В паспортах отмечены также деревни, из которых дети ходили в школу. В хронологически первом паспорте, за 37/38 г., это обширный список из 20 населённых пунктов, находящихся на расстоянии от школы не далее 3,5 км (стоит отметить, что к настоящему времени 14 из этих деревень прекратили своё существование). В последнем паспорте, за 57/58 г., список сократился до 11 населённых пунктов.

Более или менее богатую деталями картину из жизни школы можно представить лишь за 45/46 уч. г., от которого остались не только «паспортные» сведения, но и разнообразные справки. Например, на одной из бумаг перечислены дети, остро нуждающиеся в одежде и обуви, и для 9-ти из них сделана пометка «отец погиб на фронте». Список составлен для обращения в сельсовет. Нехватка одежды и обуви (в частности, пальто и валенок) была такова, что некоторые дети из-за этого не могли ходить в школу. В самой школе недоставало учебных пособий, но букварями были обеспечены все ученики. Ежедневно проводились физические зарядки, на которые — в отличие от предыдущего года — дети выходили охотно. Работали хоровой и драматический кружки. При школе имелся участок 0,65 га, засаженный овсом (0,5 га) и картошкой (0,15 га). В школьном здании было 5 голландских печей и 1 русская. Количество парт — 40.

Любопытно, что в документах 37/38 и 45/46 г. год постройки здания «не известен». Только в паспорте за 46/47-49/50 гг. появляется дата «1878» (повторенная в дальнейших документах) в качестве года постройки здания и года, с которого существует школа. Очевидно, что директору школы каким-то образом во второй половине 40-х гг. стала известна дата основания Коровского начального народного училища, которое, как мы знаем, на самом деле находилось в ус. Тимошино, и эта дата была перенесена на школу в с. Коровье. Конечно, Е. А. Птицына не могла не знать, что сельская школа была церковно-приходской, так что о причинах «подмены» можно только гадать.

Во всех паспортах (т. е. с 38 по 58 г.) в качестве ближайшего почтового отделения фигурирует «п/о Ермаково». Впоследствии эта деревня была упразднена, а её место  подверглось распашке. Почтовое отделение было переведено в Коровье. Первый дом, в котором оно находилось после перевода в село, не сохранился. В конце 60-х гг., за счёт изъятия одного из классных помещений, почта обрела своё нынешнее местонахождение — в школьном доме. Несколько лет назад, когда было разобрано крыльцо у входа в почту, я случайно обнаружил среди оставшегося после разборки хлама стеклянную вывеску с надписью «Ермаковское отделение связи». Как предмет, обладающий исторической ценностью, я передал эту вывеску в музей при библиотеке, где она с тех пор и хранится.

Вынеся из архива гипотезу об устройстве в оставленном одноэтажном объёме советской начальной школы в середине 1920-х гг., я получил неожиданную возможность проверить её в самом Коровье. В сельской библиотеке имеется рукопись [14] с небольшой коллекцией записанных воспоминаний старожилов, к настоящему времени отсутствующих в живых (опрос вели в 1990-х библиотекарь С. А. Баушева и тогдашние школьники). Эту рукопись я видел и раньше, однако не имел к ней предметного интереса и потому ничего не запомнил. Просмотрев её заново, я с удивлением обнаружил в ней точное подтверждение гипотезы. Всего трое респондентов по времени жизни могли быть свидетелями произошедшей с домом трансформации. Одна из них, Чуркина Варвара Николаевна, 1911 г. р., передаёт уже известную нам легенду о верхнем деревянном этаже. Однако её родная деревня Гулино удалена от с. Коровье на 3,5 км, так что её детские воспоминания о селе могли быть очень эпизодическими и, при этом обстоятельстве, с возрастом легко могли видоизмениться. Между прочим, она говорит, что в селе учились лишь дети богатых родителей, а те, кто победнее, овладевали грамотой в деревнях.

Показания второй информантки (собственно, все из них — бабушки) вполне можно трактовать как достоверное сообщение о двух кирпичных этажах, поскольку, при отсутствии уточняющих сведений, это будет самое простое толкование. Речь идёт о рассказе Розановой Елизаветы Николаевны (1914-2002) из д. Скрипино. Вот что она сообщила: «Я пошла в Коровскую школу в 1922 г. Учила меня Птицына Елена Александровна. Школа была в  большом деревянном обшитом доме. Она стояла там, где сейчас стоит клуб… Помню и красное кирпичное здание, оно было двухэтажное. В верхнем этаже была школа, но я там не училась.» Церковно-приходская школа, как мы точно знаем, была в нижнем этаже, но эта ошибка в воспоминаниях легко объяснима тем, что информантка не успела побывать внутри здания, когда оно ещё было целым. Удивляет ранняя дата начала учительства в Коровье Е. А. Птицыной (как мы помним, для официального документа она вела отсчёт своего стажа с 1924 г.); но, вне всякого сомнения, имя первого учителя, а также факт нахождения своей школы в некоем деревянном здании информантка перепутать не могла. Заметим также, что Скрипино — ближайшая к селу деревня, и потому воспоминания жительницы этой деревни должны отличаться надёжностью.

Наконец, процитируем воспоминания Магазинниковой Анны Сергеевны (1916-2002), уроженки д. Водово: «В 1-ый класс я пошла в Коровскую школу в 1925 г. Тогда учили учителя Птицына Елена Александровна и Зотикова Клавдия Фёдоровна, её отец учил в Троицкой школе… Раньше в Коровье была старая школа в деревянном здании. В старой школе учились мои старшие сёстры и братья. Старая школа была обшита, в ней было много окон. Раньше в каменном здании школы в коридоре была печка, было 3 классные комнаты, парты были длинные, сидели по 4 человека.»

При сопоставлении воспоминаний Розановой Е. Н. и Магазинниковой А. С. выводы напрашиваются сами собой. Е. Н. застала 2-хэтажное здание, в котором школа помещалась до того времени, когда училась она сама. Поскольку она начала учиться в 1922 г., 2-хэтажное здание  должно было испытать катастрофу прежде осени 1922 г., что подтверждает версию о пожаре 1920 г.  А. С. школу в 2-хэтажном здании вовсе не запомнила (ей тогда было менее 4-х лет), а деревянную школу, в которой училась Е. Н., она называет «старой», ибо нахождение школы именно в этом здании было для А. С.  «началом отсчёта». Несложно заметить, что А. С. пошла в 1-ый класс непосредственно после того, как начальную школу закончила Е. Н.  Поскольку Е. Н. училась только в деревянном здании, а А. С. стала учиться уже в кирпичном (что явствует из контекста), перевод школы из «старого» деревянного здания в одноэтажное кирпичное можно точно датировать летом 1925 г.

Сам по себе факт пожара, предшествовавшего разборке части здания, был доказан в результате проведения раскопа-зондажа. Целью его было уточнение ширины дома, ибо приведённая в документе 1897 г. цифра мне показалась подозрительной. Как помнит читатель,  плановые размеры там были определены как 8х11 саженей. Поскольку длина у дома по сравнению с концом  XIX в. не поменялась, я мог измерить её и оценить погрешность значения из документа. У меня длина дома получилась 24,5 м, что на 1 м больше 11-ти саженей=23,43 м. Если допустить, что и ширина в саженях была округлена в сторону уменьшения, то это приводит к неожиданному выводу, что композиция торцевых фасадов была симметрична относительно дверного проёма, занимавшего в таком случае центральное положение. В самом деле, на восточном торце расстояние от правого края фасада до центра бывшего дверного проёма — 8,7 м. Соответственно, при допущении симметричной композиции, ширина дома должна составлять 17,4 м, что немногим больше 8 саженей (17,04 м). Хотя после установления аналогии с Введенским домом я был убеждён, что в Коровье несохранившаяся часть первого этажа имела 2 оси, проделанный расчёт заставил меня в этом усомниться. Сомнение усугублялось тем, что в Коровье дверной проём отделён от окон более широкими простенками, чем простенки между окнами, тогда как во Введенском все проёмы расставлены равномерно, — такое выделение дверного проёма в Коровье можно было трактовать как аргумент в пользу симметричной относительно двери композиции. Для установления истины и пришлось прибегнуть к зондажу.

Начал я копать с того пункта, до которого должна была бы простираться восточная торцевая стена, согласно документу 1897 г. Не нашедши здесь фундамента, я продолжил копать по направлению к дому, пока, наконец, не обнажились искомые структуры, представлявшие собою выложенную стенку толщиной в полкирпича, за которой была забутовка — беспорядочная масса кирпичных осколков на рыхлой извести. Очевидно, фундамент был устроен по следующей схеме: у вырытого фундаментного рва выкладывались  простые стенки по краям, а промежуток между ними заполнялся кирпичным ломом, проливавшимся затем раствором. Над уровнем земной поверхности шла уже целиком кирпичная кладка. Выяснять общее устройство фундамента (ширину, глубину и пр.) я не стал;  в соответствии с поставленной целью, мне достаточно было того, что я получил чёткое указание относительно границы, до которой распространялась торцевая стена. От середины бывшего дверного проёма внешний край фундамента находится на расстоянии 7 м, что существенно меньше 8,7 м, необходимых для симметрии. Таким образом, несохранившийся объём был всё-таки 2-хосевым. А ширина дома в саженях была округлена в сторону увеличения (7+8,7=15,7 м=7,37 саж<8 саж). В результате разницы между истинным и округлённым значениями у меня и получилась траншея почти 2 метра длиной, для которой оказалось возможным провести наблюдения над залеганием слоёв.

Глубину траншеи я довёл до 75 см. В этой толще чередуются, снизу вверх: 1) однородная (без включений) глина, вверху более светлая; 2) слой, насыщенный угольками, определяющими цвет слоя; в этом слое встречаются фрагменты керамики, фарфора, металлических банок, костей мелкого скота; 3) слой с многочисленными включениями битого кирпича, извести; 4) слой песка (с камнями), покрытый дерниной. На расстоянии примерно 70 см от фундамента, параллельно ему, прослежена канава (её профиль присутствует на обеих стенках траншеи), заглубляющаяся в слой глины и заполненная тёмным грунтом, без чёткой границы переходящим выше в слой с угольками. Находки (керамика и пр.) концентрируются или в самой канаве, или рядом с ней. По-видимому, она была вырыта для стока осадков, падающих со свеса кровли, но со временем в ней стал аккумулироваться бытовой мусор. Слой с угольками — не что иное, как свидетельство о пожаре. Связь пожара с домом доказывается тем, что на расстоянии 150-160 см от фундамента (т. е. насколько позволяет проследить моя траншея) концентрация угольков значительно уменьшается. Очевидно, угольки остались от сгоревшего свеса кровли. Непосредственно над слоем пожарища — слой с битым кирпичом, отложившийся в результате разборки дома. Верхний же горизонт был специально насыпан для благоустройства территории.

Если сама хронология событий реконструируется достаточно надёжно (пожар в 1920 г., затем разборка более половины дома, приспособление оставленной части под школу, открытие школы в 1925 г.), то о мотивах, из-за которых дом подвергся разборке, можно только догадываться. Как я уже отмечал, самой кирпичной коробке дома пожар ущерба нанести не мог. Он уничтожил только кровлю и все деревянные перекрытия. (Любопытно, что на фасадах школьного дома следов пожара я не нашёл. Едва заметны лишь потемнения на обращённых книзу поверхностях карнизных выступов над окнами помещения, занимаемого сейчас отделением почты.) Логика последовавших за пожаром действий мне видится следующим образом. Коровье в рассматриваемое время было, в общем-то, небольшим селом. По сведениям за 1872 г., в нём было 18 дворов, за 1907 г. — 12, за 1928 г. — опять 18. Несмотря на то, что волость именовалась Коровской, волостное правление и затем волостной исполком находились не в с. Коровье, а в д. Тимошино. Сельсовет в Коровье появился позднее, в конце 20-х гг. (и то первые сельсоветы были учреждены как более мелкие административные единицы, чем  волости). Таким образом, в начале 20-х гг. никаких административных органов в Коровье не было, хозяйство ещё было единоличным. В таких условиях большое двухэтажное кирпичное здание было просто-напросто бесполезным. Мы видели, что и дореволюционные хозяева дома частично использовали лишь первый этаж, а в верхнем даже не приступали  к отделке. Поэтому восстановление дома в прежнем виде для новых хозяев было лишено смысла — это были бы очень дорогие затраты без оправданной мотивации. Надо ведь учесть, что дом имел значительные плановые размеры (примерно 15,5х24,5 м), и возведение кровли над коробкой с такими размерами, да ещё на высоте 9 метров,  должно было быть технически сложным мероприятием. Суровое время военного коммунизма никак к этому не располагало. Поэтому в частичной разборке причтового дома следует видеть не акт, родственный позднее практиковавшемуся разрушению церковных зданий, а простой экономический расчёт. Не лишился бы дом крыши — несомненно, он дожил бы до 60-х гг., когда Коровье было укрупнено как центральная усадьба колхоза, и пригодился бы в связи с этим. Но в 20-е гг. власть не видела для дома никакого другого использования, кроме того, которое было подсказано дореволюционной практикой, — для помещения школы. В соответствии с этим видением и были предприняты «восстановительные» работы по наименее затратному сценарию. Было решено сохранить ровно тот объём, который являлся необходимым для функционирования школы. В результате дом не только понизился, но и стал ýже, что значительно удешевило возведение кровли. Не исключено даже, что именно за счёт реализации получившегося от разборки кирпича были выручены средства на обустройство школы. Во всяком случае, кирпич должен был куда-то увозиться, ибо для местных потребностей (для кладки и ремонта печей) его было явно очень много. (Примечание. Кровля 20-х гг. была заменена на существующую ныне примерно в 1963 г. Устройство новых стропил в указанное время видел В.А. Артемьев (г. Чухлома), родившийся и живший до середины 1980-х гг. в деревне Репехтино (3 км от с. Коровье).)

Я нахожу такую судьбу коровского причтового дома закономерной, потому что он был возведён вне связи с местными нуждами. Здесь мы подходим к вопросу о самой природе подобных сооружений. Наверно, читатель  обратил внимание на такое замечание в записке И. Сперанского епископу Виссариону: «Опыт показывает, что члены сельских причтов неохотно помещаются в больших каменных домах, построенных для нескольких семейств». Из этого следует, что эти дома строились не по настоянию самих священников и диаконов, а в качестве «навязанной услуги» для них, оказавшейся неоценённой. Фиксируемая ситуация  мне кажется парадоксальной. Дело в том, что по существовавшим регламентам всё приходское строительство велось по инициативе снизу, а епархиальное начальство лишь санкционировало его. В случаях же с каменными домами такую инициативу заподозрить сложно, ибо строившиеся за большие деньги (для Коровья мы даже имеем оценку стоимости) домá потом нередко пребывали в небрежении. Если для читателя недостаточно приведённых примеров, то вот ещё один — причтовый дом с. Введенского.

Я уже упоминал, что в литературе это сооружение фигурирует под неверными названием и датировкой. Точные же сведения о нём я почерпнул из клировой ведомости церкви с. Введенского за 1917 г. Эта ведомость была в том же деле, что и ведомость Коровской церкви, поэтому я не преминул посмотреть данные о введенском доме.  В графе «дома для священно- и церковнослужителей на церковной усадебной земле» в ведомости значится: «каменный 2-хэтажный дом, построен тщанием прихожан в 1867 г.». А в графе «состояние домов» о нём написано вот что: «Каменный дом крепок. После пожара 7 января 1888 г. находился в запущенном виде без всякого ремонта. По указу КДК за №19370 от 1 марта 1914 г. приступлено к ремонту церковного дома, но ремонт дома не окончен вследствие недостатка и сильной дороговизны рабочих рук. В 191..<нрб.> году отделана квартира для второго священника. В верхнем этаже церковного дома помещается двухклассное Министерства народного просвещения училище». Об использовании дома в течение первых 20-ти лет его существования здесь сведений нет, однако после частично повредившего дом пожара он 26 лет(!) пребывает в небрежении, что вряд ли свидетельствует о большой нужде в здании. Даже после начавшегося ремонта никаких планов на дом у причта не возникло (кроме размещения квартиры для 2-го священника), иначе целый этаж  не был бы отдан министерскому училищу. В конце XIX в. консистория саботировала размещение в причтовом доме с. Коровье церковной школы, но перед революцией допустила в дом с. Введенского министерскую школу. Видимо, за истекшее время пустование церковных домов и консистории стало казаться абсурдным.

Формула «построен тщанием прихожан», возможно, является лишь канцелярским штампом. Она применена и к коровскому дому, однако сразу же разоблачается сетованием на то, что дом из-за «малозаботливости бывшего старосты и прихожан остаётся в недостроенном виде». Если «тщание» и имело место быть, то не иначе как выполнение предписания епархиального начальства. Такая ситуация (я имею в виду приходское строительство по инициативе сверху) в литературе нигде не описана, однако собранные мною факты достаточно красноречивы. Реконструируемая на их основе картина выглядит следующим образом. Почему-то высокое церковное начальство решило, что для сельского приходского духовенства будет лучше, если все члены одного причта, с их семействами, будут жить в одном каменном доме, и стало давать «директивные рекомендации» строить по сёлам такие «духовные общежития». Но духовенство этой заботы начальства не оценило, по-прежнему предпочитая индивидуальные деревянные избы, а поместительные, но неудобные каменные дома использовало для жилья лишь эпизодически. После 1884 г. в них часто размещались одноклассные ЦПШ, для которых требовалась лишь одна большая комната. Из-за этих школ, кстати, в «Памятниках архитектуры Костромской области» [1] произошла путаница. Так, в качестве церковно-школьных зданий здесь фигурируют двухэтажные кирпичные дома в сс. Жуково и Понизье, хотя на самом деле это те же причтовые дома, в которых школы только помещались.

Поскольку кирпичные церковные дома появились лишь в некоторых сёлах, можно полагать, что была определённая логика в выборе мест для их строительства. Для Чухломского уезда, где причтовых домов (т. е. именно рассчитанных на весь причт), насколько я могу судить, возникло всего 3, эта логика ясна: их строили в сёлах с наибольшим количеством прихожан. Самым ранний из них — дом у Покровской церкви с. Ножкина, датирующийся примерно серединой XIX в. Он был 2-хэтажным [21], но я не знаю, был ли он полностью каменным или только полукаменным. По сведениям за 1863 г., в приходе Ножкинской церкви числилось 2 тысячи человек, хотя многих из них больше привлекал расположенный рядом Авраамиев монастырь, из-за чего в конце XIX — начале XX в. доход причта был «незначителен и скуден». Лишь ещё четыре села в уезде имели приходы около 2 тыс. человек или более. Именно среди них мы видим такие пункты, в которых в 3-й четверти XIX в. были построены монументальные кирпичные дома — сначала в с. Введенском (самый большой в уезде приход — свыше 2300 человек), потом в с. Коровье (чуть менее 2 тыс. человек). Оба эти села относились к одному благочинному округу и располагались недалеко друг от друга в самой глубине уезда. Возможно, Коровье было «отмечено» каменным домом в силу также того, что это старинный религиозный центр.

В Солигаличском же уезде, для которого мы имеем 5 примеров более или менее сохранившихся домов, явной зависимости как самого их наличия, так и их размеров от численности прихода увидеть нельзя. Так, в селе Жилино с приходом 1700 чел. был построен столь же монументальный дом, как во Введенском, а в селе Верховье с приходом 2600 чел. двухэтажный дом значительно меньше. Отметим, что оба этих пункта известны ещё с XV в., причём селу Жилину, стоявшему на старинном тракте из Москвы в Тотьму, предшествовал город Жилин; таким образом, историческое значение этих пунктов, которое, возможно, бралось в расчёт, неоспоримо. С другой же стороны, в с. Жуково (ныне Чухломский р-н) с приходом всего 500 человек был возведён в 1877 г.[21] дом, сопоставимый по размерам с домом с. Верховья, при этом в Жукове по штату положено 2 клирика, а в Верховье — 4. Дом в с. Раменье с приходом 750 чел. имел 3 (!) этажа, и по общей площади своих помещений едва ли не превосходил самый крупный двухэтажный вариант в Жилине. По-видимому, в таких случаях мы имеем дело с влиянием богатых жертвователей, знавших о практике возведения каменных причтовых домов в других сёлах и захотевших своих клириков обеспечить «достойным», по их мнению, жильём.

Преобладающим всё же, как мне кажется, был импульс со стороны церковного начальства. В пользу этого можно трактовать выявленный нами факт применения типового проекта. По этому проекту были построены самые крупные (исключая Раменье) причтовые дома — во Введенском, Жилине и Коровье. К данному кругу построек примыкает дом в с. Понизье (ранее Солигаличский уезд, ныне Чухломский р-н), представляющий собою сокращённый вариант того же проекта: главный фасад был уменьшен с каждой стороны на один проём, но торцевые остались с 6-ю осями. Внутренняя планировка понизовского дома принципиально та же, любопытно только, что поперечных капитальных перегородок здесь стало больше. Среди других сооружений подобного рода перечисленные дома выделяются не только размером, но и относительной развитостью фасадного декора. Однако и эти образцы, не говоря уже о  всех остальных, характеризуются простотой и сдержанностью оформления, что, очевидно, диктовалось соображениями экономии.

Применение одного и того же архитектурного проекта во Введенском, Жилине и Коровье каждый раз сопровождалось индивидуальным вариантом сочетания возводившихся зданий с существовавшей застройкой, опорным элементом которой был  приходской храм. Вариативность эта, очевидно, связана с местной топографией: особенностями положения храма в ландшафте, размещением кладбища, — и с соображениями эстетического порядка. Так, при ц. Введения одноимённого села кладбища не было (если не считать нескольких погребений за алтарём), и причтовый дом был размещён сбоку, параллельно ей, при этом главный фасад дома обращён к церкви. В Жилине дом тоже близко соседствует с церковью, но из-за конфигурации кладбища это соседство реализовано по-иному: дом возведён к востоку от храма перпендикулярно его оси, и главный фасад дома ориентирован на алтарь. В Коровье, напротив, кладбище позволяло поставить дом только к западу от храма. При этом, если бы дом был приближен к храму, он нарушил бы собою перспективу со стороны села, и ввиду такого обстоятельства было принято безусловно верное решение удалить дом, с тем чтобы оставленное расстояние способствовало хорошей обозреваемости церкви. Возможно также, что некогда в прошлом имело место решение специально не застраивать пространство перед церковью — для того чтобы обезопасить её от пожаров, вспыхивавших в селе; так что дом был «автоматически» отнесён за принятую ограничительную черту. Будучи поставленным на улице поодаль от храма, дом  получил подобающую для уличного размещения ориентацию, и в результате его главный фасад обращён не на церковь, а на улицу, ведущую к ней.

В заключение мне хочется остановиться на сравнении домов во Введенском и Коровье,  поскольку только над этими образцами я и проводил натурные наблюдения. Выше для нас был наиболее важным аспект их замечательного сходства: по сути, они представляют собою воплощения исходного проекта (Введенское) и его вариации (Коровье). Теперь настал черёд обсуждения их отличий. Хотя речь у нас идёт отнюдь не о шедеврах, мы можем заметить, что с эстетической точки зрения эти произведения не равнозначны. Образ введенского дома характеризуется сухостью и маловыразительностью внешнего оформления. Такой эффект обусловлен,  прежде всего, скучной ритмичностью торцевых фасадов, на которых все проёмы расставлены равномерно. Соотношение расстояний между наличниками окон на главном фасаде и на торцевых подобрано такое (122см/100см=1,22), что при диагональных ракурсах вообще все окна кажутся расставленными равномерно. Кроме того, неудачными мне кажутся полные рамочные наличники с большим выносом. Поскольку во Введенском сохранился и верхний этаж, мы видим, что этот вынос является чрезмерным, ибо наличники верхнего этажа выдаются над плоскостью фасада меньше, и логика акцентировки выносом нижних наличников совершенно не понятна. В Коровье же, во-первых, композиция торцевых фасадов оживлена выделением двери более широкими простенками, чем простенки между окнами. На западном («почтовом») торце уцелели простенки с двух сторон от двери, они равны и составляют 135 см, тогда как междуоконное расстояние на этом фасаде равняется 90 см. (Любопытно, что на восточном фасаде простенок между бывшей дверью и окном — 140 см, тогда как окна отделены друг от друга расстоянием 85 см) Между прочим, такое выделение двери на первом этаже ставит вопрос, как была решена композиция 2-го этажа — возможно, проём над дверью чем-то отличался от остальных окон 2-го этажа. Во-вторых, в Коровье окна на главном фасаде расставлены более широко, чем во Введенском, — на 135 см друг от друга, в то время как междуоконные простенки на торце, из-за выделения двери, стали уже. В результате разница в ширине простенков на главном и торцевом фасадах в Коровье стала более резкой (135/90=1,5), что создаёт хорошо ощутимое ритмическое различие между фасадами при диагональных ракурсах. В-третьих, от полного рамочного наличника прототипа в Коровье были оставлены только лучковая перемычка над окном и прямоугольная рамка под окном, которые и выступают значительно слабее, чем наличник во Введенском. Вследствие этого боковые отделения фасадов воспринимаются как гладкие стенные поверхности, прорезаемые окнами, в то время как во Введенском стенная гладь перебивается вертикальными линиями наличников и потому лишена гармоничного эффекта цельности, достигнутого в Коровье. Вот на таких примерах можно наглядно объяснять роль нюансов в архитектуре.

Дополнительную живописность коровскому дому придаёт расположение на участке с перепадом высот: высота понижается по направлению к церкви. Из-за этого цоколь на западном («почтовом») торце лишь немного поднимается над землёй, и для входа в почту оказалось достаточно просто невысокого мостика. Общее впечатление от этого фасада — ощущение уюта, соразмерности с человеком (конечно, я сейчас описываю современный «обрубок», а не гипотетическое оригинальное здание). От восточного же фасада, отличающегося от «почтового» лишь большей высотой цоколя, веет какой-то монументальностью. Это — наглядное пособие о роли пропорций в архитектуре. Введенский же дом построен на более ровном участке.

Существенное участие в облике рассматриваемых зданий имеет кирпичная кладка как таковая — её рисунок, фактура, цветовые сочетания. В связи с целенаправленным желанием использовать эстетический эффект кладки, она не была оштукатурена. Возможно, впрочем, что отказ от оштукатуривания диктовался соображениями экономии. Дом в Жилине был всё-таки побелен, — это говорит о том, что отсутствие «косметики» не было чертой, обязательно предусмотренной проектом. Так или иначе, по характеристикам кладки введенский и коровский дома, датирующиеся третьей четвертью XIX в., весьма далеки от произведений т. н. кирпичного стиля конца XIX-начала XX в., которые тоже не были оштукатурены, но у которых артистизм кладки был доведён до высокого совершенства, став стилеобразующим признаком. Примеры таких сооружений имеются и в Чухломе: это дом Климовых (ныне краеведческий музей), дом Паршина (ныне музыкальная школа), старая школа на ул. Октября (все — предреволюционного времени); хорошо известен также комплекс построек Чижовского училища в Анфимове (1890-е гг.). Кладка же причтовых домов мало отличается от неспецифической кладки, однако и в таком виде она является в высокой степени декоративной.

Такая декоративность получалась сама собою. Во-первых, кирпичи из-за примитивной ручной формовки получались умеренно неправильной формы — с неровностями рёбер, шероховатостью граней; в составе кирпича множество крупных песчинок. Кладка из таких элементов смотрится намного «живее», чем стена из скучных современных кирпичей с их абсолютно гладкими плоскостями, прямыми рёбрами, однородной консистенцией (в современном дизайне даже появилась мода на искусственно состаренную кладку). Во-вторых, в связи с тем же примитивным производством, его зависимостью от местного сырья, кирпичи отличались разнообразием цветовых оттенков, так что кладка из них получалась пёстрой. В-третьих, применённый способ перевязки кирпичей в кладке, по сравнению с другими способами, визуально наиболее гармоничен. Это т. н. верстовая кладка (она же «старорусская», «готическая»), при которой на фасаде в каждом горизонтальном ряду чередуются тычки и ложки (тычок — короткая торцевая сторона кирпича, ложок — длинная узкая сторона кирпича). В России эта техника перевязки была основной с XV в. до третьей четверти XIX в.  Среди перечисленных выше чухломских зданий начала XX в. можно встретить иной способ кладки, получивший распространение в последней четверти XIX в., — цепную перевязку (дом Климовых, старая школа), при которой чередуются ряды тычков и ложков; хотя в доме Гагариных 1913 г. ещё использована «старая добрая» верстовая перевязка. В-четвёртых, цветовое сочетание красного кирпича с белой известью швов также оставляет приятное впечатление (гораздо более приятное, чем кирпича с цементом).

Обработка известковых швов в кладке причтовых домов Введенского и Коровья в какой-  то степени носит черты специализации «для открытого показа», но в целом довольно груба — ровно настолько, чтобы соответствовать «неправильностям» самих кирпичей. Швы с умеренной тщательностью сглаживались, причём поверхность шва несколько заглублялась (в Коровье, как правило, под наружную плоскость вышележащего ряда кирпичей – способом «прямой односторонней подрезки»); помимо этого, во Введенском на значительных поверхностях фасадов применена т. н. «прорезка», когда строители посередине шва прочерчивали хорошо выраженную борозду. В Коровье «прорезку»  можно встретить лишь на отдельных фрагментах кладки. Как написано в интернете, этот способ довольно часто применялся в северных губерниях во второй половине XIX в. По манере обработки швов наши сельские памятники кардинально отличаются от построек кирпичного стиля, для которых характерна т. н. расшивка, когда специальным инструментом швам придавалась определённая выпуклая  форма.

Любопытной технологической чертой, свойственной обоим памятникам, является наличие многочисленных ничем не замаскированных следов от пальцев строительных лесов.  Чтобы читателю было понятно, о чём речь, приведу цитату из книги «Гражданская архитектура», составленную М. Романовичем (СПб., 1903): «При строениях более значительной высоты (чем 4 аршина — С. К.) устраиваются… так называемые коренные леса. Леса эти состоят из стоек, длиною соразмерных вышине здания (с прибавлением конца, врываемого в землю). Стойки размещаются одна от другой на 2 сажени, а от стены строения, сообразно его вышине, от 4,5 до 7 аршин… К стойкам приставляются (прикрепляются — С. К.) короткие вертикальные брёвна, называемые ушаками… На ушаки, по верхним концам их, кладутся продольные параллельные стене брёвна, или сляги, на сляги кладут одним концом пальцы, которых другой конец входит в углубления, оставляемые в стенах на глубину ½ кирпича… На пальцы употребляются брёвна, или при узких лесах — накатник (брёвна небольшого диаметра — С. К.). Сверх пальцев делается настил из 2,5-дюймовых получистых досок.» Эта цитата почти буквально повторяет текст одноимённой книги А. Красовского [25], впервые выпущенной в 1851 г., отражая, таким образом, практику, принятую в XIX в. После того, как леса убирались, в стене оставались те самые углубления, в которых находились концы пальцев. Если здание потом планировалось покрыть штукатуркой, то эти углубления заполнялись фрагментами кирпичей на растворе, и слой штукатурки затем их благополучно маскировал. Такую практику можно заметить, скажем, на трапезной Коровской церкви, на фасадах которой из-за длительного отсутствия кровли осыпалась штукатурка. Однако для зданий, у которых кладка должна быть открытой, согласитесь, подобные следы совершенно не желательны. И если они всё же фиксируются, то это говорит или об экономии, или о нарочном пренебрежении к наилучшему результату. Ибо, как пишет А. Красовский, «если хотят возвести строение чисто, чтобы на нём не оставалось гнёзд от оконечностей пальцев…, то леса делаются с двумя рядами стоек; один ряд ставится возле самой стены, а другой — на расстоянии, равном ширине лесов.»

Следы от пальцев лесов на фасадах коровского и введенского домов представляют собой углубления, внутри которых на подтёках раствора ясно читается профиль тонких брёвен, стёсанных внизу. В Коровье некоторая часть углублений была всё-таки обработана вложением фрагментов кирпичей и затиркой раствором, но прочая часть осталась зиять на фасаде — так или иначе, все эти следы хорошо заметны. Они расположены горизонтальными рядами в 2-3 уровня. Больше всего углублений у обоих памятников в том ряду, который проходит во Введенском на уровне пят перемычек окон 1-го этажа, а в Коровье — 3-мя рядами кирпичей ниже пят перемычек окон. Высота этого ряда над уровнем земли в Коровье изменяется от 2,6 м до 3,2 м (в связи с расположением здания на склоне рельефа), а во Введенском составляет в среднем 2,8 м. Несложно заметить, что этот показатель соответствует рекомендации в книге Красовского: «Первый ярус лесов должен отстоять от поверхности земли на 4 аршина (2,84 м — С. К.)». Расстановку следов от пальцев в этом ряду  можно также связать с рекомендацией книги: «Взаимное расстояние пальцев должно быть таково, чтобы настланные на них доски не гнулись, расстояние это при 2,5-дюймовых досках равно 2,5 аршинам (1,78 м — С. К.)». На первый взгляд, в наших домах следы от пальцев расставлены чересчур щедро: по одному с каждой стороны каждого проёма (с некоторыми исключениями), т. е. на простенки приходится по 2 углубления. Связано это с необходимостью устроить первый настил именно на уровне проёмов. При таком условии альтернативой реализованному варианту было бы соотношение один простенок — один палец, и тогда расстояние между пальцами было бы около 2 м на торцевом фасаде и около 2,5 м на главном, что больше рекомендованного книгой расстояния. Возможно также, что строители имели в распоряжении существенно более тонкие доски, чем 2,5-дюймовые.

В Коровье, с его одним не полностью сохранившимся этажом, этот ряд на истинных фасадах практически и единственный; ещё одно углубление находится у северо-западного угла дома на уровне человеческого роста: по-видимому, оно было связано с конструкцией, имевшей вспомогательное значение (например, для опоры лестницы). Во Введенском же на уровне с такой низкой высотой имеется несколько углублений: 3 на главном (вероятно, тоже для вспомогательных структур) и 5 на тыльном (здесь, скорее всего, был устроен дополнительный ярус лесов). Верхний этаж Введенского дома «запятнан» следами от пальцев значительно экономнее (кроме тыльного фасада). По-видимому, это объясняется тем, что ближние к фасаду концы пальцев 2-го яруса лесов по большей части опирались на самостоятельные стойки (я полагаю, установленные на пальцы 1-го яруса), и лишь некоторая часть для устойчивости яруса была заведена в кладку. Так что сверх необходимой меры, при принятой каменщиками системе установки лесов, фасады они всё же старались не уродовать.

Тыльная сторона коровского дома (т. е. бывшая внутренняя перегородка), в отличие от истинных фасадов, испещрена 2-мя рядами пальцевых следов. Верхний из этих рядов по уровню в точности соответствует истинно-фасадному, а другой находится всего на 8 рядов кирпичей ниже. Поскольку кладка этой стены всё равно должна была быть скрытой за штукатуркой, каменщики устраивали здесь свои леса так, как им было удобнее, без оглядки на красоту получавшейся поверхности.

Несмотря на большое сходство применённых технологий, можно зафиксировать и некоторые нюансы, свидетельствующие, вероятно, о работе разных строительных артелей в Коровье и Введенском. Например, уже упоминалось характерное для Введенского использование «прорезки» при обработке швов. Вообще, кладка введенского дома на  субъективном уровне ощутимо отличается от таковой коровского дома, но формализовать это различие довольно затруднительно. Не вдаваясь в такие детали, можно отметить ещё два любопытных сюжета. Во-первых, во Введенском не весь дом, как в Коровье, выложен в верстовой системе перевязки кирпичей. Нижняя часть введенского здания, до уровня 3-го ряда  кирпичей над подоконниками, набрана иным способом — цепной перевязкой (напомним: это когда последовательно чередуются ряды тычков и ряды ложков). Вероятно, этот способ часто применялся артелью, работавшей во Введенском, и она начала возводить дом в привычной технике, но потом «спохватилась» и перешла на ту систему, которая предписана проектом. Во-вторых, между знаками, присутствующими на кирпичах обоих сооружений, имеется явственное различие.

Наиболее массовыми среди знаков на кирпичах в Коровье и единственным типом знаков во Введенском являются т. н. счётные метки, которые вообще часто встречаются на зданиях XVIII-XIX вв., хотя известны и более ранние примеры (XVI-XVII вв.). При первом приближении счётные знаки выглядят как чёрточки и (или) вдавленные точки на кирпичах, причём число точек варьирует, обычно не превышая 10-ти. Знаки эти были нанесены ещё до обжига кирпича и представляют собою способ учёта изготовленной партии сырца. Из единственной имеющейся на данный момент публикации, специально посвящённой этому вопросу [26], можно почерпнуть следующее. «Потребность счёта изготовленной продукции естественна при любом производстве. Наиболее трудоёмкой стадией в процессе выделки кирпича является формовка сырца. Контроль за качеством формовки и учёт количества сделанного кирпича вёлся вскоре после формовки, когда сырец ставился для просушки «на тычок», «на-попа», то есть не плашмя, не на боковое ребро, а на торец, вертикально… И только на тычках ставились клейма и счётные метки. Тому, кто считал кирпичи, необходимо было время от времени делать остановки для фиксации уже сосчитанного числа штук сырца. Чтобы не ошибиться и не считать отдельные кирпичи дважды, на последнем, например, сотом сырце, делалась засечка-рез и ставилась точка, на двухсотом — рез и две точки и так далее (это лишь один из возможных вариантов — С. К.). Одновременно на палочке-бирке, заостренным концом которой делались засечки и ставились точки, наносилась очередная зарубка. По внешнему виду счётные метки можно подразделить на чёрточки-резы (для краткости далее будем называть их резами), метки, состоящие только из точек, и метки, сочетающие в себе резы и точки. Расчёты показывают, что резы служат какими-то вспомогательными метками, а непосредственно связанными с обозначениями чисел оказываются только метки, содержащие точки. Счётные метки на кирпичах служат образцом… архаической, народной системы записи чисел. Эта система не была строго регламентирована. Можно проследить индивидуальные предпочтения отдельных счётчиков: одни ограничивались только точками, другие сочетали точки и резы… О том, что счёт кирпича велся сотнями или тысячами штук (а не какими-либо другими мерами), говорят многочисленные письменные источники.»

Расчёты, проделанные автором цитируемой статьи, строились по следующей схеме. Метка на тычке при укладке содержащего её кирпича в фасадный слой стены могла с равной вероятностью оказаться как на наружной поверхности, так и внутри стены. Поэтому, если посчитать на достаточно большом участке фасада, сколько всего на нём встречается тычков с метками и сколько без меток, то найденное таким образом соотношение меченых к немеченым кирпичам будет занижено в два раза по сравнению с истинным. С учётом этой корректировки, можно оценить, в какой пропорции к немеченым кирпичам находятся как кирпичи с любыми метками вообще, так и кирпичи с метками разных типов (с резами и с точками). Для подобных расчётов нужно иметь достаточно большую выборку, чтобы минимизировать статистическую погрешность. Из приводимых автором статьи примеров хронологически наиболее нам близкий — Тихвинская церковь в Коломне (1858-1861 гг.). Всего на обследованных поверхностях её фасадов было учтено 4570 тычков. Среди этого количества встретилось 117 меток, в т. ч. 23 метки с точками (включая комбинацию точек и реза), и 94 метки только в виде реза. Выполненные на основе данной выборки расчёты привели к таким выводам: тем или иным способом помечен каждый двадцатый кирпич, а каждый сотый кирпич имеет метку, содержащую то или иное количество точек. Отсюда ясно, что количество точек обозначает число сотен. А резы служили вспомогательными метками, позволявшими не сбиться со счёта. То, что в данном примере вспомогательными знаками метился именно каждый двадцатый кирпич, исследователь объясняет следующим образом: «Если предположить, что счёт сырцов велся не поштучно, а парами (что очень вероятно, так как сырцы в сушильном сарае, скорее всего, устанавливались в виде двойного ряда «в ёлочку», с проходом между рядами для удобства переворачивания сырцов с целью ускорения просушки), то каждая десятая пара отмечалась резом, а пятидесятая получала метку с точками.»

Ещё до знакомства с цитированной статьёй я провел учёт разных знаков на всех фасадах  коровского дома. Метки в виде реза, диагонально пересекающего тычок, встречаются довольно часто: таковых я насчитал 54. Меток же, содержащих то или иное количество точек (от 1 до 8) оказалось 13, причём большинство из них (11) сочетаются с резом. Очевидно, что сначала наносился рез, а потом точки, потому что точки в своём расположении, как правило, зависимы от реза (следуют вдоль него). Пропорция меток с точками к меткам в виде только реза, таким образом, получается 13/54=0,24, т. е. те же один к четырём, что и в предыдущем примере. Для меня посчитать все тычки на фасадах было бы непосильным подвигом, но, учитывая, что пропорция одних меток к другим совпала с таковой в приведённом примере, вряд ли приходится сомневаться, что не отличались и частотные показатели этих меток в массе всех кирпичей.

Во Введенском метки я не считал, а ограничился лишь констатацией их качественного отличия от коровских. Общая система, правда, идентична с коровской: среди меток встречаются как метки в виде реза (наиболее распространённые), так и метки в виде различного количества точек (тоже от 1 до 8).  Но метки в виде точек во Введенском в принципе не сочетаются с резом. Потому и способ их нанесения был иной: как правило, метки образуют один или два горизонтальных ряда, а диагональное или иное расположение  встречается редко. Таким образом, различие в применяемых способах мечения сопоставимо с различием в почерке между разными людьми.

Помимо счётных меток на тычках, в Коровье имеются и знаки на ложкáх. Три знака в виде «ёлочки» я нашёл на тыльной стороне здания. Поскольку изначально это интерьерная стена, которая предназначалась для оштукатуривания, знаки-«ёлочки» должны были быть скрыты. Можно предполагать, что они тоже являлись счётными — например, они могли обозначать тысячу. Кроме этого, на главном фасаде имеются 2 знака, обладающих самостоятельным смыслом. В восточную угловую лопатку главного фасада встроен кирпич с переданным точками изображением 8-миконечного креста. Крест установлен на небольшой горке, а по сторонам от его основания намечены (так же, точками) символы страстей. Сейчас я сам удивляюсь, что очень долго не мог этот знак распознать, т. к. крест повернут на 90º относительно осмысленного положения. Лишь свежий взгляд опытного человека внёс ясность в вопрос о природе знака. Ещё один интересный знак расположен над восточным окном ризалита. Композиционно он напоминает первый, только вместо креста из горки вырастает то ли дерево, то ли большой пальмовый лист, по обеим сторонам которого помещены два маленьких четырёхконечных креста. Рисунок выполнен линиями, дополненными точками на концах веточек пальмового листа и крестиков. Очевидно, сначала знак представлял собою «ёлочку», которая вскоре кем-то из мастеров была превращена в описанный знак. Ничего подобного этим знакам во Введенском не обнаружено.

Сравнение между двумя памятниками может быть распространено и на перспективы их дальнейшего существования. Если церковный дом во Введенском сейчас находится в надёжных руках, в нём живёт большая дружная семья, то будущее коровского дома весьма туманно. В 1990 г. по соседству с ним было выстроено новое здание, с переводом в которое школа была повышена в статусе до неполной средней. Какое-то время школа функционировала на два здания; в старом здании бывший учебный класс был переоборудован под кабинет труда, где были установлены различные станки, а в другом помещении оставалась школьная столовая. В 90-е гг. в силу известных причин положительная динамика сменилась на депрессивную, вследствие чего школа вернулась к состоянию начальной, а в 2011 г. была и вовсе упразднена. В кабинете труда в старой школе произошёл небольшой пожар, а станки после продолжительного простаивания были вывезены. Внутренняя обстановка старой школы сейчас производит впечатление разрухи и бесхозяйственности. О здании заботиться практически некому. Возможности почты, занимающей лишь треть дома, весьма ограничены. В нынешнем году мне удалось залатать наиболее существенные прорехи в крыше над школой, однако надолго ли этого хватит?

Хочется надеяться, что мне не придётся стать свидетелем уже не поддающегося ремонту упадка интересного памятника старины.

Выражаю признательность за содействие Е. Л. Балашовой (Чухлома), Т. Ю. Павловой (Кострома) и О. М. Зиновьевой (Москва), а за консультации — А. В. Алексееву (Москва).

Коровье, Москва, октябрь 2016 г.

Сокращения

ЦПШ — Церковно-приходская школа
КЕУС, ЕУС — Костромской епархиальный училищный совет
КДК — Костромская духовная консистория

Литература и источники

1. Памятники архитектуры Костромской области. Каталог. Выпуск VI. Чухлома, Чухломский район. — Кострома, 2004.
2. Памятники архитектуры Костромской области. Каталог. Выпуск IV. Солигалич, Солигаличский район. — Кострома, 2002.
3. Доклад по начальному народному образованию Костромской губернии. — Кострома, 1900.
4. Начальная школа и условия народного образования в Костромской губернии. Вып. I: Захаров А. Доступность школы и грамотность населения в Костромской губернии. — Кострома, 1913.
5. Очерк развития народной школы в Костромской губернии. — Кострома, 1913.
6. Опыт основного периодического школьно-статистического обследования начальных школ Костромской губернии. Ч.1. Земские школы. — Кострома, 1913.
7. Народное образование в Кологривском уезде, Костромской губернии, 1865-1909 гг. Историко-статистический справочник. — Кологрив, 1910.
8. Ведомость Костромского Епархиального Училищного Совета о церковных школах Костромской епархии за 1911 гражданский год. — Кострома, 1912.
9. Никольский Н. М. История русской церкви. — М., 1983. С. 416-418.
10. Красницкая Т. А., Мухина Ж. В. Второклассные школы в Российской империи в конце XIX – начале XX века. // Международная студенческая электронная научная конференция «Студенческий научный форум 2012». Интернет-публикация: http://www.rae.ru/forum2012/214/490
11. Гончаров М. А., Плохова М. Г. Церковно-приходские школы и их место в подготовке учителей в России в конце XIX — начале XX в. // Вестник Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета. Серия Педагогика. Психология, 2012, № 2(25). Интернет-публикация: http://cyberleninka.ru/article/n/tserkovno-prihodskie-shkoly-i-ih-mesto-v-podgotovke-uchiteley-v-rossii-v-kontse-xix-nachale-xx-v
12. Калачёв А. В. Церковно-приходская школа в системе начального народного образования // Вестник Балтийского федерального университета им. И. Канта. 2011, №4. Интернет-публикация: http://cyberleninka.ru/article/n/tserkovno-prihodskaya-shkola-v-sisteme-nachalnogo-narodnogo-obrazovaniya
13. Государственный архив Костромской области (ГАКО), ф.130, оп.11доп., дд.7-8; ф.130, оп.11, д.2162; ф.441, оп.1, д.118; ф.503, оп.1, дд. 4, 6, 8, 13, 20, 34; ф.Р1115, оп.1, дд.71, 147, 157, 242.
14. Немного из истории села [рукопись в библиотеке с. Коровье].
15. Байкова Т. Н. Соборо-Богородицкий храм с. Коровье // Вперёд. Чухлома, 2002. 18 апреля.
16. Байкова Т. Н. Храм Живоначальной Троицы [c. Федькова Слободка] // Вперёд. Чухлома, 2004. 9 сентября.
17. Байкова Т. Н. Цилимово //Вперёд. Чухлома, 2014. 24 июня. Интернет-публикация: http://газета-вперед.рф/article/487/
18. Брезгина Г. В. Алфавитные примерные списки священно-церковнослужителей Костромской епархии по состоянию на 1890, 1900, 1910, 1917 гг. Интернет-публикация на сайте Государственного архива Костромской области: http://kosarchive.ru/
19. Дудин В. А. Жертвы политических репрессий Солигаличского района: священнослужители и миряне. Интернет-публикация: http://soligalich.prihod.ru/2013/08/01/dudin-v-a-zhertvy-politicheskix-repressij-soligalichskogo-rajona-svyashhennosluzhiteli-i-miryane/
20. Беляев И. Статистическое описание соборов и церквей Костромской епархии. — СПб., 1863.
21. Краткие статистические сведения о приходских церквах Костромской епархии. Справочная книга. — Кострома, 1911.
22. Костромская губерния. Список населённых мест по сведениям 1870-72 гг. — СПб., 1877.
23. Список населённых мест Костромской губернии. (По сведениям 1907 г.) — Кострома, 1908.
24. Романович М. Е., сост. Гражданская архитектура. Части зданий. Том IV. Изд. 4-е. — СПб., 1903. С. 431-434.
25. Красовский А. Гражданская архитектура. Части зданий. Изд. 2-е. — М., 1886. С. 81-82.
26. Чернышёв М. Б. Счётные метки на кирпиче // Вестник литературного института им. А. М. Горького, Москва. 2006, №1. Интернет-публикация: http://engineering-ru.livejournal.com/473562.html

Примечание. Цитаты из архивных источников набраны в тексте курсивом. Все выделения жирным шрифтом в цитатах — мои. Фотографии и рисунки, если не указано иное, принадлежат автору.

Приложение

Таблица 1.

Вверху — схематический план старой школы с. Коровье, отражающий современное состояние.  Обозначения: 1 — вход в отделение почты, 2 — откос окна несохранившейся части здания; 3 — бывшие дверные проёмы, превращённые в окна; 4 — место примыкания поперечной капитальной перегородки; 5 — вход в бывшую школу; 6 — замурованные заподлицо со стеной дверные проёмы; 7 — дверной проём, замурованный одним слоем кирпичей; 8 — бывший дверной проём на восточном фасаде, превращённый в окно. Стрелкой показано место зондажа, открывшего край фундамента дома.

Внизу — план из паспорта Коровской начальной школы за 1946/47-1949/50 уч.гг.

(ГАКО, ф.Р1115, оп.1, д.147).

Таблица 2

Таблица 2а

Таблицы 2 и 2а. План усадебной земли ц. Собора Богородицы с. Верхняя Пустынь. Копия с подлинного документа, составленного в октябре 1897 г. (ГАКО, ф.130, оп.11доп., д.7).

  Обозначения: 2 – сторожка, 3 — дом диакона Зотикова, 4 — каменный церковный дом, 5 — сарай священника, 6 — амбар его же, 7 — сарай Преображенской, 8 — сарай священника, 9 — амбар его же, 10 — амбар Преображенской, 11 — дом Сергеевой (?), 12 — дом Преображенской, 13 — дом священника, 14 — дом диакона Беловского, 15 — скотная изба его же, 16 — погреб и баня священника, 17 — конюшня его же, 18 — мякинница его же, 19 — сарай и погреб диакона Беловского, 20 — конюшня его же, 21 — амбар его же, 22 — мякинница его же, 23 — баня его же,  24,25 — сараи диакона Беловского, 26 — овин с крытым током его же, 27 — сарай священника, 28 — овин с кр. током его же, A-B, C-D – земли крестьян с. Коровье.

(Между прочим, план фиксирует наличие у церкви приделов уже в 1897 г., которые, таким образом, появились существенно раньше лестницы на 2-й этаж, датирующейся началом XX в.)

Таблица 3. Фотографии с. Коровье, снятые с одной точки (нижний ярус колокольни) в 1966 и 2016 г. Обозначения: 1 — школа, 2 — клуб, 3 — детский сад. Фото 1966 г. из частного архива, с. Коровье

Таблица 3- рис. 1

Таблица 3- рис .2