Станислав Кузьменко

Предисловие автора к интернет-публикации  на сайте Русская провинция КОСТРОМА

Размещаемые здесь материалы были написаны специально для краеведческого журнала «Чухломская быль» (вышел в свет в декабре 2015 г.).

Основной объём публикации состоит из 3-х «блоков»: искусствоведческого (где я доказываю, что в основе Коровской церкви действительно лежит проект С. Воротилова), повествовательного (рассказ о работах на крыше храма, в которых я принимал участие) и мировоззренческого (для связи между первым и последним).  Вдохновляющим мотивом для всего сочинительства, естественно, послужили работы на крыше, уникальный опыт близкого общения с памятником. Но ограничиться описанием лишь этого опыта не получилось. Появившийся в итоге текст вышел далеко за рамки первоначального намерения, но наиболее полно отразил все обстоятельства, предшествовавшие и сопутствовавшие мероприятию. Все три «блока», как несложно заметить, тесно переплетаются, и именно в этом единстве они мне и дороги.

Написанное немного позднее дополнение посвящено осмыслению в общеисторическом контексте скудных сведений о монастыре – предшественнике существующей Коровской церкви.

Когда М. Шейко предложил мне разместить материалы в интернете, я несколько опешил. Не то чтобы я был совсем не готов к такому обороту. Но одно дело – думать о чём-то как о потенциальной возможности, и другое – дать конкретную «отмашку» на претворение потенции в жизнь. В качестве такого акта я поначалу захотел вычленить «нейтральный» историко-искусствоведческий аспект и «дать добро» лишь на него, но очень скоро понял, что это значит  – «резать по живому». Я ни в коем случае не сомневаюсь в искренности и важности остального изложения. Единственная причина, ввергшая меня в колебание – чувство неловкости перед о. Варфоломеем. С одной стороны, без него не состоялось бы мероприятие, т. е. я обязан ему самим вдохновением для сочинительства. С другой стороны, вряд ли в некоторых местах результат доставит ему удовольствие. Здесь получается этическая проблема, которую я для себя не могу однозначно решить.

https://kostromka.ru/kuzmenko/

Уже после выхода в свет в «Чухломской были» этих материалов, мне стало известно о том, что из Костромы в адрес о. Варфоломея поступали «претензии»: на каком основании представитель РПЦ занялся объектом, который РПЦ не принадлежит и, более того, является федеральным памятником? Дескать, нужно делить храмы на «свои» и «чужие». Я думаю, многим читателям и без меня хорошо известно, сколь неадекватны такие нападки реальному положению дел с охраной памятников в глубинке. В сложившейся ситуации огромное количество провинциальных объектов архитектурного наследия не имеет почти никаких шансов быть сколь-нибудь профессионально отреставрированными и фактически медленно разрушается. Так ли уж важно (ввиду, например, угрозы скорого обрушения сводов), кто именно заботится о заброшенном храме: профессиональный реставратор, сельский батюшка или любой другой неравнодушный человек – особенно если они это делают искренне и без каких-либо иных мотивов, кроме спасения памятника? Наличие подобных нападков является ещё одной причиной о. Варфоломею быть недовольным моей публикацией: из-за неё о проделанных работах станет довольно широко известно. Однако «претензии» появились совершенно независимо от меня, и для меня они не менее горьки, чем для батюшки. Смею думать, что моё изложение, хотя и не имело такой цели (и не могло её иметь), но по факту служит обстоятельной отповедью «претензиям».

 Как бы то ни было, материалы всё-таки напечатаны. А как говорили древние: littera scripta manet. От этого уже не денешься. Приходится брать на себя ответственность за написанное «по полной». Но ведь именно для этого я и стучал по клавишам! 

Для интернет-публикации я внёс в текст небольшие изменения.

Слово о Коровском храме

                                          о. Варфоломею с глубокой признательностью                                          а также  М. У.

Днём поднимались на крышу работать, а вечером <…> забирались туда просто так, помолчать, оглядеться вокруг. <…> Над могилами погоста, над рекой, полями и лесом… Тишина. <…> Смотришь близко-близко на выщербленный временем узор кирпичной кладки, трещинки, квадратную шляпку кованого гвоздя и понимаешь, что лет сто <…> сюда не заглядывал никто, только птицы да ветер… И всё здесь так и было – между землёй и звёздами. И наверное, будет. 

– О. Евгений, обоснуйте экономическую целесообразность вашего прихода.

– Владыко, скажите, а Евангелие… экономически целесообразно?

Михаил Веселов. Метельный звон

В сентябре ушедшего 2015 г. произошло знаменательное событие для села Коровье – впервые за многие десятилетия замечательный по своей архитектуре сельский храм, являвший до этого безотрадную картину запустения и разрушения, преобразился и повеселел. Разруха была побеждена созидательной энергией: взамен прохудившейся прежней кровли храм засверкал новой. О том, как это произошло, я здесь и хочу рассказать.

Следует сразу же отметить, что основная заслуга в этом деле принадлежит настоятелю храма с. Введенское о. Варфоломею, который организовал все работы, выхлопотал финансовую поддержку и нашёл рабочие руки. Однако обратить внимание введенского батюшки, много лет полноценно восстанавливающего свой храм, на ещё одну церковь, на целый месяц и притом существенно отвлечь его от своего большого дела (да, наверно, и от многих малых) суждено было мне. После того как процесс запустился, моя роль была в нём ничтожна, но именно для старта я был необходим. Это оправдывает моё намерение: помимо рассказа о пережитом событии, которое, собственно, и побудило меня «взяться за перо», поделиться опытом своего  видения главной достопримечательности с. Коровье. Здесь я сделал интересные наблюдения; и таким образом, сначала я хочу подвести читателя к пониманию ценности памятника, и затем перейду к описанию того, как мы его спасали.

Батюшка это предпринял по сугубо религиозным мотивам; я же хочу показать, насколько богатым наше восприятие церковных памятников делает просвещённый интерес – хотя, учитывая огромный отечественный опыт изучения, пропаганды и массового внимания к старинным храмам, монастырям, иконам и пр. в условиях светского общества, это всё равно, что стучаться в открытую дверь. Так сложилось, что от нашей истории, и особенно это касается совсем уж седой древности и тех необъятных просторов нашей родины, что называются глубинкой, сохранились главным образом церковные памятники. Что так будет, не могло не осознаваться, и в них концентрировалась созидательная энергия наших предков, передававших в церквях своё понимание прекрасного далёким потомкам. И мы, получившие это наследство, огромная часть которого сейчас пребывает в небрежении, независимо от отношения к религии должны помнить, что написал наш главный классик: «Уважение к минувшему — вот черта, отличающая образованность от дикости». Эту же мысль, но уже как свойство культуры, к которой он принадлежал, классик сформулировал и в более привычной для себя форме:

Два чувства дивно близки нам –
В них обретает сердце пищу –
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.

И я думаю, что это чувство – чувство любви к отечественной истории с её взлётами и горестями, к её материальным свидетельствам, прекрасным, волнующим и таким хрупким, – всё-таки не то же самое, что религиозное чувство, и гораздо естественнее последнего¹. Впрочем, я немного отвлёкся, ибо важнейшим в свете нашей темы мне представляется тот тезис, что с точки зрения дела мотивы совершенно не важны, если они дополняют друг друга, и дело делается. А ведь в деле-то смысл и состоит.

***

Я не хочу здесь говорить лично о себе, но в интересах повествования упомянуть кое о чём всё-таки надо.

Хотя сейчас у меня есть свои «апартаменты» в Коровье, с чем мне невероятно повезло, пребывание в этом селе для меня имеет вспомогательное значение по отношению к главному моему объекту – давным-давно вымершей деревне Пахтино², родине всемирно известного логика, социолога, художника и поэта А. А. Зиновьева, с которым мне посчастливилось быть знакомым. Вдохновившись его описанием чухломского «медвежьего угла» в автобиографической повести «Русская судьба, исповедь отщепенца», я захотел воочию увидать этот край. Впервые это случилось через месяц после смерти А. А. Зиновьева. Он завещал развеять свой прах в родной деревне, что и было вскоре исполнено его вдовой. Присутствие при этом событии было уже моим вторым посещением Пахтина. Потом я приехал, чтобы сделать оградку «по свежим следам», затем приезжал ещё и ещё, да так приобщился к этой вымершей живописной деревушке, что само собою захотелось построить здесь себе какое-нибудь пристанище. Собственно, от деревни-то ведь ничего не осталось, ни одного дома. Но красота, уединённость и энергетика места сделали своё дело – с 2009 г. из остатков брёвен с бывшей накануне валки леса я стал рубить небольшую избушку. Два года назад эти строительные работы были в основном завершены – получилось примерно то, о чём я мечтал ещё со школьных лет. Как это происходило – отдельная история, выходящая за рамки настоящего повествования, для которого важно то, что для работ в Пахтине мне был (и остаётся) нужен пункт сношений с цивилизацией и её благами, т. е. место, где можно удовлетворять бытовые потребности, закупаться в магазине, просто отдыхать и откуда можно добираться до Чухломы. Таким пунктом и стал ближайший к Пахтину посёлок – Коровье. Это закономерно не только с точки зрения доступности в настоящее время, но и в историческом плане: как-никак Коровье являлось центром волости, в которую входило Пахтино.

Поначалу я останавливался у местных жителей, но одною прекрасною весною мне посчастливилось обзавестись собственным углом³. В принципе, в Коровье хватает брошенных или выморочных домов, но почти все они доведены до такого состояния, что для приспособления их вновь под жильё потребовались бы большие восстановительные работы, которые мне заведомо было не осилить. И вот оказался пустым ещё один дом – хозяин переехал в Чухлому, а более претендентов на это жильё не нашлось. Если бы я его не занял, то, смею думать, спустя несколько лет его постигла бы судьба других бесхозных домов. К тому же в последнюю зиму перед моим вселением, когда квартира уже пустовала, порывом ветра снесло печную трубу, которая при падении разломала шифер. Без устранения этого повреждения дом постоянно бы отсыревал и стал бы гнить. Спросив разрешения у последнего хозяина жилья и заручившись согласием директора «колхоза», на балансе которого и состоит дом, я вселился и первым же делом залатал дырку в кровле. Впоследствии, на другой год, удалось восстановить и трубу. Так что кое-какие ремонтные работы всё-таки потребовались. Но они не идут ни в какое сравнение с тем, что пришлось бы делать в других квартирах.

Хотя, разумеется, квартира досталась почти пустой, но она сразу мне понравилась относительной опрятностью… ну и, конечно, положением. Дом находится недалеко от храма. К тому же место тихое: хотя Коровье довольно большой посёлок, в несколько десятков дворов, но на этой улице, которая ведёт от главной дороги к храму, сейчас почти никто не живёт. А ведь именно это и есть «исторический центр» Коровья: место, на котором стоит храм, было обитаемо уже с XIV в., когда здесь был основан монастырь Верхняя пустынь, просуществовавший до XVIII в. и от бывшего скотного двора которого и произошло название наследовавшего монастырю села. Сейчас с храмом соседствует кладбище – на его территории, по-видимому, и стоял монастырь. Рядом с домом не только храм, но и второй дореволюционный памятник Коровья – бывшая церковноприходская школа, ныне почта. Собственно, кирпичные храм и школа – это всё, что осталось от старого Коровья.  Аккурат между ними я и угодил. Повторюсь, что дом я не выбирал – сама судьба мне его дала в этой части села.

Пожалуй, именно такое соседство с храмом и обострило моё отношение к нему. Хотя, конечно, он привлёк моё внимание уже в самый первый приезд в эти края, но до появления своего коровского угла я его воспринимал как-то отстранённо. У меня уже был храм, который я считал «своим» – это приходской храм Пахтина, Троицкая церковь одноимённой слободы, как и Пахтино, давно вымершей: от села остались лишь наполовину разобранное здание церкви 1803 г. постройки да сильно заросшее кладбище. Троица находится примерно на полпути между Коровьим и Пахтином, несколько ближе к последнему. Собственно, возрождённое как жилое (пусть и в дачном режиме) Пахтино – это ныне единственная деревня на территории Троицкого прихода, и потому вполне естественно мне было проявить посильную заботу об этом памятнике. Он настолько густо зарос лесом, что его сложно было воспринимать даже с самой непосредственной близости. И вот в позапрошлом году мне удалось убрать деревья рядом с храмом. Это как-то само собой напрашивалось, что нужно сделать.

И вот – Коровье. Я уже давно хорошо понимал и чувствовал, что в архитектурном плане это самый ценный церковный памятник в округе. Мне довелось неоднократно встречаться ещё с несколькими памятниками: помимо Троицы, это храмы Озерков, Ильинского, Введенского (единственный из перечисленных приведённый, стараниями о. Варфоломея, в ухоженный вид), специально посетил Дорок, но ни один из них, да простит мне ревнивый в этом отношении о. Варфоломей, не может по совершенству архитектурных форм сравниться с Коровским храмом, который к тому же, по крайней мере в первоначальной основе, относительно хорошо сохранился. Это, разумеется, не отменяет того обстоятельства, что каждый из них мне по-своему дорог, с каждым связан неповторимый букет воспоминаний, отрадных и грустных.

***

Соборо-Богородицкий храм Коровья интересен и с архитектурной, и с исторической точек зрения. Это стало бы особенно очевидно, если бы какому-нибудь будущему исследователю удалось относительно подробно и обстоятельно, на основе твёрдых фактов осветить историю памятника – в отношении его благотворителей, его зодчего-подрядчика, культурно-исторической атмосферы, в которой он существовал, и знаменательных событий, которые в нём происходили. Кое-что, конечно, хорошо известно из общедоступной печати, а на основе привлечения внешних по отношению к нашему храму фактов можно строить предположения или хотя бы наметить направления поиска.

От упомянутого выше древнего монастыря коровский храм унаследовал разве что посвящение празднику Собора Богородицы, означающему поминовение круга персонажей, связанных с Девой Марией (это редкое посвящение иногда смешивается со статусом храма, который, якобы, сам был собором, хотя, конечно, в формальном плане он представлял собой обыкновенную приходскую церковь); ко времени строительства существующего здания (1797 г.) монастырь уже превратился в предание: лишь ветхие старики могли тогда иметь о нём непосредственное воспоминание. Само это время – вторая половина XVIII и начало XIX века – характеризуется преобладающей ролью в сельском храмоздательстве помещиков; лишь позднее вследствие развития капитализма в России социальный состав храмоздателей расширился. И действительно: в окрестностях нашего села располагалось несколько дворянских усадеб, среди которых выделялась усадьба Ивановское⁴. О богатстве её владельцев наглядно говорил кирпичный господский дом, по размерам и стилистике сходный со зданием присутственных мест в Чухломе, более известном сейчас как отделение Сбербанка (хотя, конечно, казённое здание Сбербанка гораздо «суше» и как городское сооружение лишено той гармоничной связи с сельским ландшафтом, которой был наделён усадебный дом). К огромному сожалению, дом в Ивановском был разобран почти до основания ещё в довоенные годы. К варварству уничтожения усадебного культурного наследия в большевистские времена добавилось современное варварство «чёрных копателей»: почти вся территория усадьбы (размером с небольшое футбольное поле) прошлой осенью была перепахана бульдозером. Без сомнения, были бы сметены и остатки дома, если бы на них за полвека запустения не выросла роща из довольно толстых деревьев. А ведь из культурного слоя квалифицированный и добросовестный археолог наверняка мог бы извлечь много ценной информации. Хотя бы можно было установить точный план усадьбы и как-то закрепить его на местности (весьма поэтичной, кстати), добавив ещё один пункт к списку туристически привлекательных мест района. Теперь эта информация в огромной степени утеряна… Вот так наша история уничтожается элементарной алчностью. И найдут-то, может, пустяки в вожделенном денежном эквиваленте, а памятник ведь навсегда погублен. Но разгул «чёрных копателей» – это отдельная, и притом грустная тема, которой больше не хочется здесь касаться.

Мне представляется несомненным, что владелец усадьбы Ивановское на рубеже XVIII-XIX вв. – Николай Петрович Лермонтов – напрямую связан с возведением Соборо-Богородицкого храма, хотя в литературе сведений об этом нет (сказано просто: возведён «на средства прихожан»). Как минимум, ивановский помещик пожертвовал значительную сумму денег (наряду с более скромными пожертвованиями других местных дворян и, быть может, богатых крестьян), но также, скорее всего, именно ему принадлежит выбор подрядчика и конкретного проекта. В пользу этого предположения говорят его организаторские способности у себя в усадьбе и активная общественная деятельность. Кроме того, Николай Петрович «крепко сидел» у себя в поместье (в Ивановском он прожил более 30 лет, вплоть до самой кончины), а эта прочность связи, по-видимому, и определяет отношение к местности, желание что-то сделать для её благоустройства⁵. Не всегда, конечно, такое чувство просыпалось у помещиков, но о Н. П. достоверно известно как о благотворителе. Какой-то акт пожертвования сделан четою Лермонтовых и в отношении Авраамиева монастыря, вследствие чего они получили право быть похороненными на его территории (самое почётное место для погребения в то время). На коровском же кладбище сейчас сохранилось лишь одно надгробие, связанное с семейством ивановского помещика – это памятник тайной советницы Матрёны Мартьяновны Слащёвой (урождённой Сипягиной), выдавшей дочку замуж за сына Николая Петровича Василия и таким образом породнившейся с Лермонтовыми. Но надо думать, что из тех надгробий, которые были взяты для укладки в фундамент фермы в 60-е гг., значительная доля приходилась именно на Лермонтовых и их родню⁶. Что характерно, памятник М. М. Слащёвой находится у алтаря церкви, в то время как надгробие ещё одного представителя дворянского рода, но не связанного с Ивановским,  – К. Нейландта – лежит у северной стены.

Хотя Николай Петрович и пожертвовал деньги на строительство кирпичного храма в близлежащем  селе, но сам продолжал жить в деревянном доме (упомянутый каменный дом в Ивановском построил Василий Николаевич). В этом нет ничего удивительного: обновить церковь в кирпиче считалось более насущной потребностью, чем жилой дом. К тому же каменный дом, хотя и был жильём статусным, но продолжал в какой-то мере оставаться делом личного предпочтения: всё-таки в условиях русского климата деревянный дом является более комфортным. Усадьбы с капитальными храмами, но деревянными барскими домами – вовсе не редкость. За примерами далеко ходить не надо: в усадьбе Введенское, одной из старейших и наиболее богатых в округе⁷, никогда не было капитального дворца. Последняя реинкарнация деревянного барского дома сейчас там мирно догнивает на задворках магазина, перед знаменитым парком.

***

Т. Н. Байкова в свой статье о Коровской церкви прямо написала, что здание построено по проекту замечательного архитектора С. А. Воротилова, но ни словом не обмолвилась про источник своей уверенности, и потому я скептически относился к её утверждению: во-первых, те творения Воротилова, лишь о которых я знал ранее, – колокольня церкви Спаса в Рядах и утраченные постройки костромского кремля – как-то не «вязались» с Коровьим, и во-вторых, зодчий умер в 1792 г., за несколько лет до возведения нашей церкви. Меня смущало также и то, что компетентные авторы посвящённого Чухломскому району тома серии «Памятники архитектуры Костромской области» назвали догадку Т. Н. Байковой не более, как «предположением». Мне удалось не только подвести под гипотезу прочный фундамент, так что она теперь в моих глазах выглядит как непреложный факт, но и пойти дальше в историко-архитектурных фантазиях.

В начале работы над этим сочинением я предпринял разыскания в Интернете; я сразу обнаружил перечень документированных и предписываемых Воротилову зданий и принялся подбирать фотографии ко всем подряд из пунктов этого перечня – их не так уж-то и много. Надо сказать, что мысль твёрдо обосновать связь Коровья с именем этого зодчего представлялась весьма заманчивой. От самой его личности, как можно судить даже по его краткой биографии и творениям, веет теплотой и обаянием. Ну и уж для Костромского края и собственно для Костромы его роль невозможно переоценить: найти более костромского, чем он, зодчего вряд ли возможно. Здания Воротилова ни много ни мало определяли лицо города, были его «визитной карточкой»: достаточно упомянуть сказочный Костромской кремль, ансамбль которого был главным делом в жизни архитектора. Но по какой-то исключительно жестокой иронии судьбы ни одно подлинное его церковное здание в Костроме не дожило до настоящего времени; лишь в 1970-е гг. была воссоздана колокольня церкви Спаса в Рядах.

Наиболее представительным собранием работ Воротилова в настоящее время обладает соседняя с Костромой Нерехта. Туда для начала и заглянем. На первый взгляд – разочарование. Это «тепло», но всё же недостаточно для твёрдых выводов. Вот импозантная Воскресенская церковь – хорошее традиционное барокко; наличники и вообще приёмы декорирования фасадов схожи с Коровьим, но общая структура здания иная. С другой стороны, обладающая явно общими с Коровьим композиционными чертами Преображенская церковь тем не менее демонстрирует совершенно иной стиль, иную выразительность – это в своём роде «авангардистский» памятник… Закончив с Нерехтой, ищу далее. Просмотрев почти все провинциальные постройки, возвращаюсь в Кострому, к её утраченным храмам, и вот – эврика! – не просто «тепло», а «очень горячо»: по сути, это тот же самый проект. Церковь Петра и Павла, авторство Воротилова точно документировано, год постройки – 1787. Теперь уже не остаётся место догадкам, ведь речь идёт не о каких-то отдельных чертах сходства, а о заимствовании всего произведения, с незначительными пропорциональными и декоративными вариациями. На первый взгляд, однако, вводит в заблуждение колокольня. Ведь колокольни – это своего рода «фирменный признак» мастера, их больше ни с чем не спутаешь (прежде всего речь идёт о завершении); у Петропавловской церкви типичная «воротиловская» колокольня, а у Коровской как будто иная. Но это впечатление обманчиво, и «виноват» в этом способ жестяного покрытия коровской колокольни – функционально и зрительно добротный, но не соответствующий задуманной Воротиловым образности завершения, которое, тем не менее, в кирпичной конфигурации выполнено совершенно адекватно⁸.

Сразу заметим, что церковь Петра и Павла проливает свет на одну загадку коровского храма. Дело в том, что у нашего сельского здания в центре северного фасада четверика во втором этаже имеется дверь, которая никуда не ведёт. В уже упомянутом томе свода «Памятники архитектуры Костромской области» высказывается предположение, что здесь был деревянный балкон, однако в натуре следов подобного устройства мне не видно. На самом деле здесь просто-напросто повторен дверной проём Петропавловского храма, у которого он сопровождается каменной двухмаршевой лестницей. В Коровье этой лестницы нет и не было, но дверной проём почему-то присутствует⁹. Такое «слепое» копирование говорит о чрезвычайной генетической близости двух памятников…

Петропавловская церковь находилась в самом центре Костромы, вблизи современного Театра кукол, что за Мучными рядами. С точки зрения микрорельефа она занимала выигрышное для обзора положение, обладала гармоничной связью с окружающей застройкой, замыкала створу одной из улиц, а в отношении вида с противоположного берега Волги можно сказать, что здание вносило достойную лепту в формирование цепи высотных доминант – словом, это была прекрасная архитектурная работа не только сама по себе, но и в градостроительном плане. Ей присущи лучшие качества русской церковной архитектуры вообще. Поэтому снос этого храма одновременно с ансамблем Костромского кремля в 30-е гг. является одной из тяжёлых утрат, существенно обеднивших облик города.

Отправной точкой для моей генеральной гипотезы послужило то наблюдение, что повторное обращение в провинции к подготовленным для Костромы проектам надо признать симптоматичным для творческой истории Воротилова (правда, скорее посмертной). Известно, что Богоявленский кремлёвский собор был скопирован – вплоть до повторения плановых размеров – в одном из сёл. Менее очевидна, но всё же довольно явственна ориентация на монументальную кремлёвскую колокольню проекта колокольни в другом селе¹⁰. Теперь к этому добавляется ещё и отголосок церкви Петра и Павла в Коровье; причём сельские здания, в отличие от городских, сохранились. Не хочется впадать в метафизику, но создаётся впечатление, словно зодчий предвидел судьбу своих творений в губернском городе и, распорядившись или согласившись, хотя бы в виде завещания (здесь сложно утверждать что-то определённое) на повторение их в провинции, он таким образом дал им путёвку в будущее. Удалённые друг от друга, эти памятники предстают перед нами словно разметённые историческим вихрем осколки утраченной старой Костромы…

***

И ведь Коровский храм не единственный, воплотивший проект воротиловской Петропавловской церкви в костромской глубинке! Так же тесно связана с ним церковь Воскресения в ныне заброшенном селе Бовыкино Антроповского района. Строго говоря, оба сельских храма не воспроизводят точно городской – каждому из них присущи индивидуальные особенности, отражающие творческий вклад зодчего-подрядчика (скорее всего, им был кто-то из близких Воротилову мастеров, с которыми он работал в Костроме), слегка видоизменявшего в каждом случае проект-основу (и поэтому это живое, интересное искусство, а не бездумное копирование), однако факт налицо: все эти здания очень близки друг другу. Не знаю, почему на очевидное сходство Коровья и Бовыкина не указали авторы издания «Памятники архитектуры Костромской области», из IX выпуска которого я и узнал случайно о Бовыкине, – ибо в прочих подобных случаях, в т.ч. гораздо менее очевидных, они перекрёстно указывают на сходство. Ввиду этого нельзя исключить, что существуют и другие типологически сходные здания, о которых мне не известно. Впрочем, в том же IX выпуске «Памятников…» значится церковь в заброшенном (опять!) селе Васьковка Парфеньевского района, значительно (на четверть века) более поздняя, но явно восходящая к тому же прототипу. Что же касается Бовыкина, построенного в 1796 г., то оно и хронологически чрезвычайно близко к Коровью. Это верный признак того, что мы имеем дело с работой одной и той же строительной бригады: сразу же после окончания работ в Бовыкине бригада перебралась в Коровье. Про церковь в Бовыкине в справочнике сказано, что она сооружена на средства помещика Александра Фёдоровича Илларионова. Думаю, если бы удалось обнаружить сведения о знакомстве этого помещика с Н. П. Лермонтовым, это можно было бы считать достаточным доказательством того, что именно Николай Петрович выступил инициатором возведения Коровского храма в том виде, который мы знаем.

Однако, если пофантазировать, история может предстать и вовсе в неожиданном свете. Я не специалист и потому просто не знаю, каким образом работала та архитектурная «биржа», которая сводила вместе заказчиков храмов (помещиков или представителей прихода – церковных старост) и зодчих. У меня есть сильное подозрение, что этот вопрос как с точки зрения массы частных случаев, так и их обобщений вообще плохо разработан. Иначе мы бы знали множество имён работавших в провинции архитекторов, тогда как фактически подавляющее большинство сельских храмов в общедоступной литературе в отношении их авторства предстаёт анонимным, а в тех случаях, когда утверждается авторство именитых зодчих, это обычно делается на основе самого памятника, а не письменных документов. В рассуждении об этой самой «бирже» можно предполагать, что существовало какое-то ведомство в губернском или крупном уездном городе, где заказчик на общих основаниях мог получить сведения о практикующих зодчих, например, чертежи их зданий, затем заказчик выбирал конкретного мастера, излагал ему свои пожелания, соответствующие нуждам прихода, мастер под заказ составлял индивидуальный проект и смету и, если последние устраивали заказчика, заключал ряд и приступал к строительству. Может быть, ведомство и не было правилом, а заказчик обходился «сарафанным радио» и по личным связям выходил на того или иного зодчего или ехал в какой-либо городок, славящийся своими мастерами (скажем, в Тотьму). Но что в остальном общая схема была именно такова – в этом можно быть уверенным. Прежде всего потому, что случаи буквального копирования храмов очень редки. Зодчие – среднеспособные или талантливые – предпочитали не повторяться; каждый проект – это творческий акт для конкретного случая. Так что сам по себе факт столь близкого сходства двух сельских храмов примечателен. Но это ещё не самое удивительное.

Дело в том, что проект Петропавловской церкви, прекрасный по своим эстетическим свойствам, с точки зрения функционирования в сельской местности представляется малоудобным, в чём-то даже бессмысленным, а кроме того излишне дорогим в исполнении. Ниже я поясню этот тезис, а пока выведем следствие из него: у кого-то из двух – или у заказчика, или у зодчего-подрядчика – должна была быть особенно сильная мотивация в реализации именно этого проекта. Если это заказчик, то это непременно должен быть человек богатый, с отменным вкусом, утончённый ценитель прекрасного, но волюнтаристского склада ума, потому что он в погоне за красотой мог пожертвовать нуждами целого церковного прихода, и притом на много-много лет вперёд. Мне этот вариант представляется маловероятным, и особенно из-за двойного воплощения проекта на селе. Скорее всего, «инициативный зуд» исходил от зодчего, и ему очень хотелось кого-либо уговорить взять этот проект. Поскольку это было сложно – рассчитывать на лёгкий успех ему не приходилось, – он одновременно начал прорабатывать множество вариантов, и взывать он мог исключительно к эстетическому чутью богатых помещиков. В принципе, ему достаточно было одного «попадания», но случилось то, на что он даже и не рассчитывал: благосклонность проявили два заказчика. На радостях мастер засел за чертёжную доску: сохранив основу проекта – так, чтобы она «бросалась в глаза», – он с помощью нюансов дважды модифицирует его, тем самым, с одной стороны, формально соблюдя принцип неповторяемости произведений архитектуры, а с другой стороны, проявив себя большим умельцем, ибо архитектура – это как раз и есть «искусство нюансов, хотя и выраженное в циклопических размерах» (Г. Давиташвили). И здесь, по моей гипотетической реконструкции, нужно видеть не что иное, как посмертное выполнение воли С. А. Воротилова, хотевшего дать жизнь своим костромским проектам в сельской местности. Подтвердить или опровергнуть это можно лишь путём тщательного архивного исследования, хотя такой поиск, скорее всего, вряд ли будет удачным, и заключённая в  архитектуре шарада так и останется доподлинно неразгаданной.

Основное достоинство проекта Петропавловской церкви состоит в том, что, сохраняя все положенные для церковного здания того времени части – собственно храм, трапезную и колокольню, – он демонстрирует насколько возможно при этом компактный, уравновешенный в профиле объём, достигающий с помощью определённых приёмов выразительности единства. Этот проект представляет собой неразрывное целое, его нельзя реализовать по частям, такой храм должен быть возведён сразу целиком. Для сельской местности это вовсе не тривиальный случай. Нередко ведь бывало так, что приход не мог оплатить строительство сразу всех трёх компонентов. Приоритетом, разумеется, был собственно храм, который сопровождался либо колокольней, либо трапезной; недостающая часть со временем непременно добавлялась¹¹, но это могло происходить существенно позднее и по проекту другого зодчего. Также один компонент мог впоследствии заменяться другим. Растянутая хронология часто приводила к стилистической разноголосице между отдельными частями получившегося в конце концов комплекса. Например, колокольня во Введенском построена на 40 лет позже самого храма и по проекту, который имел хождение «сам по себе» (по тому же проекту сооружена колокольня у храма в Лаврентьевском, совершенно отличного по стилистике от Введенского храма), причём богатая классицистическая пластичность великолепной колокольни¹² противостоит плоскостному и суховатому декору храма с трапезной. Проблему художественного синтеза храма и колокольни во Введенском мастерски решил уже в начале XX в. зодчий притвора (инженер В. И. Борткевич), связавший колокольню с трапезной и организовавший необходимый переход от одной стилистики к другой¹³. В Коровье таких проблем не возникало, но для этого заказчик должен был обладать приличными средствами, чтобы, как я уже отметил, возвести комплекс сразу целиком.

Коровье – двухэтажный храм. Этот признак имеет и функциональный аспект (исходный), и художественно-композиционный. С точки зрения последнего, двухэтажность путём увеличения (повышения) объёма, имеющего общий план, вносила весомый вклад в решение уже описанной задачи, а именно в заботу о компактной композиции архитектурных масс. Центр масс не «повисает в воздухе» где-то между четвериком и колокольней, точнее, не прячется в кровле трапезной, а как бы погружается в недра здания, что хорошо влияет на зрительное восприятие композиции. Это работает независимо от того, где будет воплощён проект – в городе или в деревне (хотя и в том, и в другом случае здание нуждается в запасе свободного пространства вокруг него и в хорошей обозреваемости).

Иное дело, если мы приглядимся к функциональному аспекту. Здесь мы обнаружим органичность для города и нонсенс для деревни. Что такое двухэтажный храм? – это объединение в одном здании зимней (тёплой) и летней церквей. Сама потребность в этих двух объёмах возникла как выход из противоречия между желанием иметь храм побольше, побогаче и сложностью (дороговизной) его отопления зимой. Где была возможность, строили два отдельно стоящих здания, причём второе было гораздо меньше и скромнее первого. Но в городе, где обычно нужно экономить пространство (скажем, в условиях плотной застройки), предпочтительнее как бы помещать одну церковь над другой – этот приём к тому же не был чем-то неожиданным, а базировался на хорошо знакомом древнерусской архитектуре варианте храма на подклете; подклет при этом несколько повысился, получил идентичное с остальным фасадом декоративное оформление и сменил функцию. Впервые такие двухэтажные церкви стали строить ещё в допетровское время, но особенно они характерны для эпохи барокко; они встречаются очень широко: мне знакомы примеры и в Смоленске, и в Иркутске. Здесь же отметим, что с точки зрения встраивания в городскую среду предпочтительна и определённая плановая конфигурация трапезной – неширокая, чтобы её вместе с храмом можно было разместить вдоль линии улицы. Кроме того, такой трапезной позволительно (ввиду немногочисленности прихожан) или желательно (ввиду ограниченности площади церковного участка) быть и не особо вытянутой в длину.

При перенесении в сельскую местность мы сталкиваемся с совершенно иными реалиями. На примере хотя бы нашего Чухломского района легко показать, что для села двухэтажная церковь – редкостная диковинка. Более обычна (особенно для времени преобладания деревянных церквей, давным-давно утраченных или сменённых каменными) ситуация с двумя отдельно стоящими храмами. Но наиболее распространённый у нас случай – один-единственный одноэтажный кирпичный храм на село. И объясняется это очень просто: в лесном ландшафте при относительно низкой плотности расселения обеспечение дровами не представляло особых хлопот, на дровах можно было не экономить¹⁴. В Коровье в верхнем этаже рамы одинарные; очевидно, как и следовало ожидать, имело место разделение на зимнюю нижнюю и летнюю верхнюю церкви. Но в силу отмеченного только что обстоятельства можно определённо утверждать, что не экономические соображения были причиной сооружения нашего двухэтажного храма (равным образом это касается и других подобных церквей в округе). К тому же экономия на дровах сопровождалась в нашем случае неудобствами, вряд ли её оправдывающими.

Речь идёт о способе доступа в верхний храм. Это сейчас туда ведёт торжественная лестница, а ведь изначально её не было, и здание было столь же замкнуто в себе и лаконично, как Бовыкино, избежавшее каких-либо переделок и потому позволяющее наглядно представить, каким было Коровье сначала. Эта архитектурная схема обладает столь завершённой формой, что ей чужды какие-либо добавления, это был готовый прекрасный кристалл. Даже каменную лестницу с севера, как в Костроме, к сельским храмам не пристроили. В Бовыкине, впрочем, на этом месте была устроена деревянная, следы от которой хорошо сохранились, а в Коровье и этого не было. Основной или даже единственный способ попасть наверх предоставляли деревянные же винтовые лестницы в притворе – как они были устроены, пока ещё можно проследить в Бовыкине. При этом отсутствовала желательная при входе в храм торжественность, лестницы очень тесные, а кроме того, поднять гроб с покойником для отпевания в верхний храм оказывалось и вовсе невозможным, так что отпевание независимо от времени года должно было происходить только под низкими сводами первого этажа – эта скорбная церемония также лишалась значительной доли торжественности. В Бовыкине, наряду с утратой наружной лестницы при северном фасаде, в последнее время оказались повреждёнными и основные винтовые лестницы, так что сейчас подъём наверх без дополнительных приспособлений сопряжён там с риском для жизни. Составители свода «Памятников…» на него и вовсе не решились, так что верхний храм остался ими необследованным. Вот так строгий замысел архитектора, вкупе с разрухой, которую он, конечно, не мог предусмотреть, приобретает следствием недоступность его произведения. В Коровье при капитальной перестройке здания в начале XX в. была оставлена лишь одна винтовая лестница, заключённая в специальную шахту, причём её значение было ограничено подъёмом на колокольню, и современная утрата этой лестницы на доступ в верхний храм не повлияла.

Помимо функциональных издержек, отметим также и то, что выкладка сводов является высококвалифицированной дорогостоящей работой, так что снабжение здания двойным комплектом перекрытий существенно удорожало строительство¹⁵.

Но и особенности подъёма, и дороговизна возведения не идут ни в какое сравнение с неудобством, связанным с миниатюрными для села размерами трапезной. Небольшая площадь храма, теснота во время праздничного богослужения – пожалуй, самый главный недостаток, вызванный применением городского проекта в сельской местности.

Исторически, на что указывает название, трапезная служила местом мирского схода, с застольем или без оного, праздничного или тревожно-будничного. Со временем она стала восприниматься как продолжение храма, соединяясь с ним широкой аркой. Собственно храм делался, как правило, бесстолпным, квадратным в плане и обладал небольшой вместимостью, трапезная же призвана была увеличить до нужных размеров пространство для молящихся, присутствующих на богослужении. И чем больше, люднее приход, тем больше должна быть трапезная. На существование здесь жёсткой зависимости указывают факты вынужденного расширения трапезной, как это имело место в Дорке, а в случае с чухломской Успенской церковью это происходило даже дважды. Если у многолюдного прихода позволяли средства, то зодчего сразу просили спроектировать трапезную повнушительнее. Так, очень сильное впечатление производит интерьер четырёхстолпной сводчатой трапезной во Введенском: и действительно, Введенский приход отличался многодворностью своих деревень – таких, как Петровское, Рыково и Бариново; сейчас все они, кроме Петровского, захирели, зато усилился центральный посёлок Якша, наследующий многолюдность Введенской волости.

В свете только что изложенного нет ничего удивительного в том, что у подавляющего большинства сельских и у части городских храмов трапезные более широкие в плане, чем главный четверик. Функционально это абсолютно закономерный и оправданный приём, затруднявший, однако, решение художественных задач. Архитектурные массы «распластываются» по поверхности; да и что касается взгляда в профиль – как бы широка ни была трапезная, она велика и в длину, а тем самым она значительно «отодвигает» колокольню от храма¹⁶; таким образом, высотные доминанты постройки оказываются разделёнными, и притом низким широким объёмом. Такие предпосылки препятствуют созданию компактной уравновешенной композиции, которая неизменно высоко ценилась древнерусскими зодчими и достижение которой было предметом их неустанный творческих исканий. Двухэтажный храм с короткой узкой трапезной был в своём роде компромиссным способом преодоления художественных ограничений, заложенных стандартной, каноничной в новое время схемой церковного здания ¹⁷. При компромиссе, как мы знаем, приходится чем-то жертвовать. И если в городе эта жертва была не столь ощутима, то крестьяне коровского и бовыкинского приходов с ней столкнулись в полной мере.

В Коровском приходе хотя и не было таких больших деревень, как во Введенском,  но всё же самих-то деревень было немало (около 30-ти), и в них в совокупности проживало значительное по численности население. По данным за 1863 г., количество жителей в приходах Коровской и Введенской церквей было примерно одинаковым (около 2-х тысяч человек) и существенно превышало населённость каждого из соседних приходов. Поэтому исходя из чисто статистических сведений совершенно невозможно понять, почему у коровского храма была трапезная, сильно уступавшая по размерам трапезным всех окрестных сёл¹⁸. В Бовыкинской церкви трапезная ещё меньше, равна по размерам алтарю – тем же самым соотношением обладает и Петропавловская церковь (исходный проект). Таким образом, на этом фоне мы всё же констатируем в Коровье небольшое увеличение трапезной (за счёт её удлинения). Это не лучшим образом отразилось на композиции архитектурных масс, но вместе с тем хорошо показывает, что для села размер трапезной представлял собою весьма чувствительный вопрос, совсем проигнорированный зодчим в хронологически первом сельском храме и вынудивший внести коррективы (весьма, впрочем, паллиативного свойства) во втором.

Терпение коровских прихожан в конце концов лопнуло, и в начале XX века были предприняты работы по приведению функций в соответствие с нуждами. Помимо уже упомянутой каменной лестницы с запада, организовавшей комфортный и торжественный вход в верхний храм, были добавлены два придела по сторонам от трапезной, при этом южный придел сообщался с трапезной двумя проходами, растёсанными из прежних окон, и таким образом южный придел увеличил собою общую площадь нижнего храма. Южный придел к настоящему времени утрачен. Авторы «Памятников архитектуры…» предполагают наличие у него сводчатого перекрытия, что было бы заманчиво вообразить, ибо такая конструкция содействовала бы  объединению пространств придела и трапезной, однако с этим предположением трудно согласиться.

Так или иначе, расширение затронуло лишь нижний храм, и с неудобствами удалось справиться лишь частично, ибо праздничные службы, ради которых это расширение и было произведено, должны были совершаться только под низкими сводами первого этажа, и присутствующим в приделе к тому же почти ничего не было видно.

Пристройки начала XX века были сделаны исключительно тактично, они индивидуализировали (на фоне других воплощений того же проекта) и обогатили облик нашего храма.  Во-первых, все пристройки были высотой в один ярус и совершенно не влияли на вид храма издалека, который очень ценился. Во-вторых, фасадный декор приделов был выполнен в духе оригинального памятника. В-третьих, лестница с парой симметричных двухмаршевых всходов явилась прекрасным связующим звеном между храмом и самим посёлком, развила связь между ними. Благодаря тому, что при взгляде с запада нижний храм теперь не просматривался, главный, верхний объём словно стал возвышаться на торжественном постаменте. Эффектность прежней конфигурации здания не пострадала – она (конфигурация) визуально лишь сократилась на один из двух идентичных ярусов, и это сокращение компенсировалось новым эффектом – торжественным развитием масс от одного яруса к другому, сменившим выразительность строгой вертикальной динамики. Подчеркну, что это касалось только взгляда с запада, но этот ракурс для села был главным. Впрочем, и отклонения от строго западного ракурса, как можно судить по фотографии 30-х гг., были весьма живописными; по натуре из-за утрат судить сейчас об этом сложно. Новая образность противоречила идеалу изначальной задумки, но это было сделано по-своему великолепно; это парадоксальным образом и искажало замысел, и одновременно обогащало его. Примеров такого рода, может быть, не так уж-то и много во всей мировой архитектуре.

Ликвидация южного придела, конечно, была варварским актом, но в данном случае этот акт по результату совпал с таким практиковавшимся в советской реставрации способом, как очистка древнего ядра от поздних наслоений. И после того, как в 2011 г. местными жителями был проведён субботник по очистке кладбища, когда многие деревья справа от храма были спилены, мы вновь можем наблюдать южный фасад со всею цельностью впечатления от оригинального здания.

Не знаю, почему в Бовыкине не было предпринято никаких попыток улучшения эксплуатационных свойств здания. Бовыкинский приход в 1863 г. по численности значительно уступал коровскому, составляя лишь 0,6 от последнего, однако он был сопоставим с приходами Дорковского, Озерковского и Ильинского храмов, обладавших обычными широкими трапезными. Может быть, бовыкинский приход был бедным¹⁹, а может, сельский сход решил не трогать изначальной красоты памятника. Это ведь Коровью повезло с мастерами, а Бовыкино таких высококлассных специалистов могло и не найти, вот и решили: пусть лучше останется, как оно при дедах было. Мы же от этого только в выигрыше.

Изрядно поговорив о всяческих издержках, вернёмся к обсуждению достоинств оригинального воротиловского проекта. К ним относится то, что сближает его с церковью Преображения в Нерехте, возведённой, кстати, в один год с Петропавловской в Костроме: скругленные углы трапезной (строго говоря, притвора) и алтаря, а также одинаковые декоративные фронтоны в завершении 2-го яруса на западном и восточном фасадах. Эти приёмы связаны друг с другом и работают на достижение одного эффекта: унификацию облика здания в объёме первых двух ярусов, вносящих наибольший вклад в цельный, стремящийся к компактности облик здания, ибо выше этих ярусов архитектурные массы становятся развитыми и дробными. Эта тенденция к компактности в наиболее последовательном и чистом виде проявляется церковью Преображения. Петропавловская церковь всё-таки в отношении используемых приёмов гораздо более традиционный памятник; здесь эта тенденция не господствует столь безраздельно, а мирно уживается с другими свойствами: здесь применены каноническое пятиглавие и старая добрая схема декорирования фасадов. Но роль «отличительных» приёмов и здесь такова, что мы с полным правом можем назвать их «изюминкой» проекта. Помимо отмеченного, они имеют ещё одно важное следствие, а именно образование такой тесной связи между трапезной и колокольней, что два нижних яруса колокольни и трапезная визуально воспринимаются как одно целое, они объединяются и противопоставляются остальным, верхним ярусам колокольни, которая как бы вырастает из общего двухъярусного объёма. Это именно то, что создаёт упомянутую выше неразрывную целостность проекта. Лишь на передней грани западного фасада колокольню как будто можно «прочитать» снизу доверху, однако этому препятствует фронтон, всё-таки отделяющий и здесь два нижних яруса от свободного тела звонницы. Фронтоны, кстати, у трёх памятников, базирующихся на одном проекте, разные. Наиболее удачным мне кажется полукруглый фронтон в Бовыкине, четчё всего задающий границу между трапезной и свободной колокольней, да и в завершении апсиды такой же полукруг неплохо смотрится; наименее слабый вариант я вижу в Коровье с его измельчённым и резковатым треугольником – с точки зрения восприятия всей вертикали колокольни на западном фасаде это делает ситуацию амбивалентной; впрочем, именно таким – повышение роли столпа звонницы – и мог быть замысел автора конкретно коровского проекта, в пользу чего говорят и наиболее укрупнённые среди трёх близких памятников пропорции колокольни. Таким образом, если отталкиваться от проекта Петропавловской церкви как исходного, то зодчий двух сельских храмов – а это несомненно один и тот же человек – мог в порядке эксперимента пойти по двум противоположным направлениям: сначала по пути усиления роли фронтонов, а потом их ослабления.

Остальные моменты касаются уже нюансов, в которых, впрочем, не менее ярко отражается талант зодчего и его глубокое постижение секретов своего искусства. В «Памятниках архитектуры…» эти нюансы характеризуются следующим образом: «понимание законов построения ордерной композиции проявилось в облегчении деталей от нижнего яруса к верхнему…». Почему-то оказалась не упомянутой одна связанная с этим черта, а именно та, что фасады каждого вышестоящего яруса уступчато отодвигаются внутрь от нижележащего. Эти переходы организуются энергично выступающими горизонталями междуярусных карнизов. В функциональном плане последовательное применение данного приёма оборачивается тем обстоятельством, ставшим особенно заметным после нашего обновления кровли четверика (когда специально ходишь в дождь поглядеть, как она работает), что проекция северного и южного свесов кровли падает не на землю, а на первый снизу карнизный выступ, который, как и вышележащий промежуточный выступ, покрыт жестью. В случае повреждения этих узких полосок металла будет намокать и соответственно портиться сам фасад. Правда, с этим негативным последствием предусмотрены были справляться желоба водостоков, сгонявших воду к трубам в углах здания. Но у исполнителей последней кровли ещё действовавшего храма не нашлось то ли средств, то ли умения для изготовления водостоков²⁰, и сохранившиеся до сих пор в углах четверика фрагменты труб остались ещё от предыдущего, бывшего до них поколения крыши. Наиболее важный вывод из только что изложенного состоит в том, что опять ради художественного эффекта были принесены в жертву функциональные качества, и красота оборачивалась сложностью эксплуатации здания и постоянной угрозой его повреждения. Но эта красота завораживает: храм хорош не только издалека, но и вблизи; при движении рядом с храмом, динамичном восприятии его форм хорошо чувствуется, как «играют» архитектурные массы; перспективное изменение форм, разнообразное их сочетание радуют глаз. Поистине роскошное искусство для сельской глубинки!

Форма сохранявшихся до последнего времени главок Коровского храма, не лишённая выразительности и ставшая такой привычной, столь же прочно связанной с обликом храма, как и лестница всхода, скорее всего, не является оригинальной. Я не знаю, как именно в специальной литературе именуется эта форма – назовём её незатейливо «луковичной на ножке», в отличие от классической луковичной формы, плотно сидящей на барабане. И костромской храм, и бовыкинский имеют классические главки, и эту форму завершений следует считать наиболее согласованной с архитектурой, в частности, с вытянутыми барабанами, а также с самим стремлением к компактности, в противовес излишней измельчённости членений. Любопытно, что в Петропавловской церкви угловые барабанчики, сугубо декоративные, были раскрашены таким образом, чтобы имитировать настоящие, световые барабаны. Хоть эта претензия немного смешная и наивная, но тем не менее даёт совершенно чёткое указание, что пятиглавие костромского храма – это апелляция к пятиглавию больших «серьёзных» церквей. Строго луковичная форма глав этой задумке и отвечает. Такие же главы мы должны предполагать изначально и в Коровье. А появление тех, к которым мы привыкли, связано, по-видимому, с распространённостью глав «на ножке» в округе. Для плотников, а, может, и для вкусов самого населения таковые были наиболее обычными, вот и решили они формы церкви в один из ремонтов несколько приблизить к местным архитектурным стандартам. Последние главки были сделаны «дёшево и сердито» гладкими, но предыдущие были, как и следовало ожидать, чешуйчатыми – на это указывают обнаруженные нами во время кровельных работ чешуи от предыдущего покрытия.

***

Я уже упоминал о том, что достоинства проекта наилучшим образом сказываются при определённой роли здания в ландшафте, которая блестяще была обеспечена в том месте, для которого проект и предназначался – в начале современной улицы Островского в Костроме. Здесь нельзя не привести одну цитату, что «не само здание как таковое было нужно человеку, а здание, поставленное в определенном месте, украшающее его, служащее гармоническим завершением ландшафта» (Д. Лихачёв). Что же мы видим в этом отношении в воплощениях того же проекта Воротилова в Бовыкине и в Коровье?

Я не знаком в натуре с Бовыкинской Воскресенской церковью, и тем не менее по описаниям и фотографиям создаётся впечатление, что здание находится в плохо соответствующем ему ландшафтном окружении: местность ровная и обильно заросшая лесом. Разумеется, заброшенность бывшего села так или иначе должна была обернуться наступлением леса, но всё равно – если здание было наделено активной ролью в ландшафте, её не заглушишь за несколько десятилетий зарастания.  И наоборот: если исходно визуальной связью со зданием обладало лишь пространство, заключённое в радиусе одной-двух сотен метров, то в течение самого короткого времени после запустения памятник густо «занавешивается» зарослями. Именно это и произошло с моей Троицкой церковью, и подобную экологию я могу предполагать в Бовыкине. Однако спокойные формы Троицкой церкви прекрасно гармонировали с условиями равнинного высокоствольного леса, лишь для погоста немного расступившегося, – в силу этих условий она изначально не могла претендовать на выдающуюся ландшафтную роль. Ничего подобного нельзя сказать о Бовыкинском памятнике, тем более, что здесь налицо особая забота зодчего об облегчённости, стройности и изысканности облика здания. Эти формы так и рвутся показать себя на широкий простор, но красавицу-церковь, как птицу в клетку, по чьей-то жестокой воле упрятали в зелёные кандалы. И это ещё одна загадка в копилке уже отмеченных, позволяющая нам предполагать интересную историю, попытку реконструкции которой я и предпринял выше. Даже если я и далёк в ней от истины, реальный сюжет всё равно был совершенно нетривиален – уж это-то можно утверждать наверняка.

К счастью, в Коровье воротиловский проект был воплощён в адекватной ландшафтной стихии, хотя и совершенно не похожей на то, что мы видим в Костроме.  Место для Коровского храма тщательно выбиралось и выверялось на местности, ибо известно, что он был возведён не точно там, где стоял деревянный монастырский храм, а отстоял от него на 30 саженей (т. е. примерно на 60-70 м). Такая корректировка, несомненно, была обусловлена поиском наиболее оптимальной позиции для совокупности далёких перспектив: при сложной геометрии обширных полей и довольно разнообразном рельефе даже разница в десяток-другой метров могла оказаться существенной для того или иного визуального направления. Дело в том, что во время основания монастыря пашни здесь было очень мало, а по прошествии четырёх веков (XV — XVIII в.) ландшафт превратился из практически дикого состояния – моря непроходимых лесов – в развитый аграрный пейзаж с далями, мягкими оврагами, петляющей у лесной опушки речкой, с привольно раскинувшимися на пригорках деревнями… Думаю, этот пейзаж, расстилающийся от Коровья по долине Виги в сторону Скрипина и Волкова, можно считать образцом глубоко характерного, типичного среднерусского сельского ландшафта. И местоположение кирпичного храма отвечало произошедшим за века изменениям, а не опиралось на безоговорочную преемственность от древнего церковного места.  Надо учесть, что современный ландшафт нельзя отождествлять с таковым в конце XVIII в., ибо соотношение пашни и леса продолжало находиться в динамике, а теперь ещё и началась деградация культурного ландшафта, и какие-то перспективы, выходящие некогда на храм, могли оказаться утерянными или искажёнными. Так, сейчас сложно оценить, насколько хорошо воспринимался храм с противоположного берега Виги, на котором находилась часть прихода. Но несомненно, что положение здания на мысу, выделяющемуся в долине речки, должно было использоваться. На фото 30-х гг. видно, что высотное соотношение храма с деревьями кладбища совершенно иное, чем сейчас: тогда здание властно возвышалось над низкой растительностью²¹ и, надо полагать, хорошо просматривалось с противоположного берега; к настоящему же моменту эти деревья сильно разрослись, и перестал расчищаться от леса другой берег, с которого ушла жизнь. Так что сейчас сохранились лишь перспективы на церковном же, коровском берегу. Вероятно, именно в связи с этими перспективами была несколько укрупнена колокольня по сравнению с прототипом. Сейчас наиболее далёкой перспективой является направление в сторону Волкова; можно полагать, что раньше колокольня просматривалась в этом направлении с расстояния не менее 2-х — 3-х км – это много для относительно равнинной лесной местности. Господство храма над местностью легко ощутить, поднявшись на колокольню, что стало возможным в связи с нашими работами. Хотя взгляд, куда бы ни поворачивался, всё равно упирается в лес, но переход от далёкого леса к небу приобретает характер горизонта. Когда темнеет, становятся видны красные огоньки вышек сотовой связи в Чухломе и в Серапихе… Спустясь на землю, отметим, что на восприятие памятника сейчас очень сильно влияют деревья кладбища: со стороны Коровья картина выглядит как зелёный фасад, на фоне которого выступает храм, и вместо кругового обзора, желательного для здания, на самом деле получается полукруговой. Но и теперь, только лишь в определённое время года, когда обнажатся деревья, сквозь их строй проступает пространственная глубина, и тогда, особенно ясными вечерами, одинокий храм, носящий суровый отпечаток времени, приобретает какое-то эпическое и монументальное звучание…

Требование свободного от застройки пространства рядом с церковью – так уж сложилось – оказалось реализованным вследствие разрухи в современном селе. На фотографиях 60-70-хх гг. видны строения (склады, магазин) перед кладбищем и на линии между храмом и кирпичной почтой – все они в настоящее время не существуют. Из оставшихся самый ближний к храму двухквартирный дом уже при мне был наполовину разобран – и разобрана как раз обращённая к храму квартира. Таким образом, между селом и церковью возник довольно обширный пустырь, чего никогда не было в прежние времена. Седой храм, много повидавший на своём веку, охраняющий покой почивших сельчан, не терпит повседневной суеты рядом с собой…

И всё же очень хорошо, что столь замечательный памятник существует в пока ещё довольно крупном жилом селе, к которому проложена дорога. Пока живёт село, сохраняется возможность относительно лёгкого восстановления его памятника. Но трагедия запустения сельской глубинки совершенно не считается с архитектурной ценностью церквей, и нередко получается так, что значительные объекты культурного наследия оказываются вдали от жилья. И если каким-нибудь чудакам придёт в голову восстанавливать тот или иной заброшенный объект, это натолкнётся на ряд специфических трудностей не только технического, но и идеологического порядка. Нужно предельно чётко отвечать на вопросы: зачем и для кого, и в этом-то и может заключаться главная проблема, ибо здесь самые общие, пафосные и безусловно справедливые ответы «не прокатят». Немыслимо вложить уйму сил и средств в объект, не предусмотрев догляд и не устроив качественную дорогу. К счастью, от подобных проблем мы были избавлены в Коровье именно в силу того, что это цивилизация. А вот Бовыкину – почти равнозначному памятнику –  повезло куда менее…

***

Повествуя о взаимосвязи нашего храма с ландшафтом, я уже дошёл до современности, однако нужно ещё остановиться на разборе главной исторической легенды, связанной с памятником. Легенда гласит, что храм в Коровье в 1824 году посетил император Александр I с супругой. Об этом сообщала надпись, сделанная в интерьере церкви, к настоящему моменту утраченная, поэтому о её содержании мы можем судить лишь со слов тех, кто её видел. К сожалению, этих людей уже нет в живых, так что и подробно расспросить теперь некого. Разумеется, найти независимые сведения о посещении коровской церкви императором было бы весьма заманчиво. Однако, если главную искусствоведческую легенду удалось с успехом подтвердить и развить, то историческую легенду мы должны решительно отвергнуть. Да, действительно, царь ехал в октябре 1824 г. с востока на запад по Вятскому тракту, пролегавшему через южную часть Чухломского уезда. Но Коровье находится в стороне от тракта, ближайший пункт которого – с. Бушнево – удалён от Коровья по прямой на 16 км. Если остановки царя в городках и сёлах при тракте и посещение их храмов были само собой разумеющимся, то зачем, по какой веской причине нужно было сворачивать с тракта на какой-то просёлок (а просёлки, конечно, содержались не как магистрали), довольно далеко уклоняться от тракта и затем снова на него возвращаться, – непонятно. Теоретически, конечно, это могло произойти, почему бы и нет, однако у нас есть точные сведения о хронологии проезда Александра I через Парфеньев и Галич, которые делают версию совершенно невероятной. Утром 14 октября (по старому стилю)²² царь был на литургии в Воскресенском соборе Парфеньева, в Парфеньеве же он и обедал, а уже в 2 часа пополудни того же дня он приехал в Галич²³. У августейшего экипажа просто-напросто не было ни малейшего времени, чтобы свернуть с тракта, лошади и так мчались во весь дух. Да и если взять шире – хронологию передвижения царя в пределах всей Костромской губернии, – то видно, что путешествие было по меркам времени стремительным и торопливым, без проволочек. Кроме того, из всех описаний путешествия Александра I на Урал, доступных в интернете, явствует, что царь был в поездке один, без супруги. Ну что ж, не было в Коровье Александра I – так не было, он лишь промчался на санях в 16-ти км; жаль, конечно, однако образ храма от этого нисколько не потускнел. Всё равно здесь жизнь была не замкнутой, а сообщалась со столичными и губернскими городами: многие прихожане были московскими, питерскими и прочими отходниками. Сама архитектура храма словно подготавливала с детства будущих мастеров к восприятию городских сооружений, была ступенькой в большой мир, отрадным воспоминанием в тяжёлые будни вдали от дома и утешением в старости, когда крестьяне, возводившие и благоустраивавшие русские города, возвращались на покой в родной край.

Конечно, важен и сам аспект времени, возраста памятника. Хотя в архитектурном наследии нашей страны есть хрестоматийные древние храмы, по меркам которых наша церковь очень молода, всё равно те два века, в течение которых она существует – это впечатляюще для сельской местности, русского климата и русских условий, в которых вообще мало что сохраняется. Даже на фотографии 1966 г., сделанной с колокольни, Коровье выглядит совсем не так, как сейчас: кроме кирпичной почты да конторы с клубом вдали, общего с современностью практически ничего нет (в том числе и опрятности, хорошо заметной в 66-м г.). Сколько таких «смен декораций» могло произойти за двухвековой период, сложно себе и представить. Менялись строительные материалы, самый облик домов. Те избы, среди которых впервые поднялся наш храм, несколько отличались от того образа деревенской избы, к которому мы привыкли и который сам теперь превращается в диковинку. Самый быт с тех пор невероятно изменился. Только что сказанное касалось сельского масштаба, но ведь и в масштабе страны, большой истории 2 последних века – сколько всего в них уместилось! Столько смен общественных формаций не знал ни один предшествующий равновеликий временной промежуток. Храм застал ещё классическую крепостническую Россию. Впечатляет, что он был современником Пушкина. И даже чуть-чуть его старше…

Нельзя не отметить, что подавляющее большинство деревень, относящихся до революции к коровскому приходу, в настоящее время не существует, пав жертвой коллективизации, укрупнения колхозов и рыночных реформ 90-х. Вообще очень сложно, находясь в интерьере храма, соотнести его в своём сознании со знакомыми мне окрестными пустошами, или вовсе утратившими всякие очевидные признаки деревни, или ещё скрывающими в своих зарослях развалины домов. Этот интерьер – единственный осязаемый, видимый ныне элемент навсегда исчезнувшей культурной среды, связывавший её воедино. Среда исчезла, а связь осталась… А само здание выглядит на фоне вяло текущей жизни современного окружения, совершенно чуждого ему, словно пришелец из другой эпохи.

***

Каким же я увидел коровский храм, когда начал здесь появляться? Ещё были на месте 3 малые главки с крестами, центральная же глава давным-давно упала на запад, разрушив при этом соответствующий скат четверика и кровлю трапезной. Может быть, кровля трапезной сгнила и обвалилась раньше; тем не менее, именно на её остатках лежала большая глава. Северо-восточная главка уже при мне свалилась на кровлю алтаря. На местах, лишившихся кровли, стали расти деревца и кустарники. Целая рощица появилась между западными барабанами четверика, а на трапезной неплохо себя чувствовали берёзы, поднявшиеся на высоту двух ярусов колокольни.

Утраты в кровле самым драматичным образом отразились на состоянии живописи интерьера; медленно, но неуклонно разрушалась и кладка сводов. Больше всего в этом отношении пострадала трапезная, практически полностью лишившаяся росписей и пол которой был устлан толстым слоем вывалившихся из кладки кирпичей, так что само состояние свода внушало и внушает опасения. В алтаре обвалилась штукатурка широкой полосой в месте примыкания к четверику, «Тайная вечеря» в «конхе» выцветала прямо на глазах. Не столь тяжкая картина была в четверике, где на плоскостях стен уцелели значительные участки живописи, но состояние сводов также не вселяло оптимизма: западный свод, что не мудрено, полностью обнажился, на других же сводах выпады грунта и шелушение живописи носили фрагментарный характер, причём процесс явно продолжал развиваться: так, сравнивая свои фотографии северного свода (где живопись сильно потускнела, плохо читается и потому не бросается в глаза) 2012 и нынешнего, 2015, года, я констатировал значительный выпад штукатурки, забравший с собой полностью или частично фигуры 3-х ангелов. Битая штукатурка и птичий помёт столь густо устилали пол четверика, что совершенно скрывали его доски. Чувство безотрадности усиливал и ветер, безо всяких препятствий гулявший по храму и наметавший зимой громадные сугробы. Подытоживая сказанное, подчеркну, что судьба живописи напрямую зависела от тех остатков металлической кровли, что ещё хоть как-то держались на четверике и над «конхой» алтаря.

В принципе, с тех пор как восточная главка продавила кровлю алтаря, динамика разрушений была медленной и постепенной, не вызывавшей резкого прилива тревоги – постоянная-то тревога, заглушаемая сознанием того, а что я один могу сделать, конечно, давала о себе знать. До каких-то мероприятий в храме руки дошли только в этом июне. Захотелось вдруг подмести пол в четверике и частично в трапезной, чтобы стало почище и чтобы можно было мониторить новые разрушения. Да удалось наконец соорудить шаткий и небезопасный подъём на трапезную, о котором я думал ещё с тех пор, как только-только обзавёлся в Коровье домом (точнее, мне хотелось подняться на колокольню, но путь туда идёт по верху трапезной). На трапезной я срубил всю более или менее крупную растительность. Ликвидировал и кое-какие кущи перед храмом, закрывавшие вид на него от моего дома. Всё это, конечно, были не более как декоративные меры.

И вот в том же июне одною ночью случился жутковатый ураган, когда вспышки молний просто сливались в своего рода постоянное освещение. Чухломичи хорошо должны были его запомнить, потому что в городе он наделал немало беспорядка. Пострадало и Коровье, в частности, ветхая крыша храма. Сорванные листы металла ветром разметало по кладбищу. Словно рёбра скелета, обнажились стропила на большом участке южного ската четверика. И тут я должен сообщить, что самый ценный, на мой взгляд, участок росписей находится именно на южном своде.  На этом лоскуте живописи, каким-то чудом сохранившем полноту колорита, запечателены силы небесные – сонм ангелов. Ангелы были, как я говорил, и на северном своде, но там они сильно пострадали и в силу этого не оставляли никакого ясного впечатления. А тут – группа великолепных ангелов, ну просто бросающаяся в глаза, господствующая в интерьере храма. В стародавние времена ангелов было принято изображать в одеждах византийских императоров, коровские же ангелы сменили национально-династическую принадлежность, демонстрируя, словно на показе мод, облачения русского императорского дома. И вот эти-то ангелы из-за июньской бури очутились под угрозой исчезновения, ибо, как я уже показал, живопись долго не живёт, если над нею протекает кровля. Эти ангелы, как оказалось, и спасли весь храм.

***

Первая моя психологическая проблема, которую требовалось преодолеть, заключалась в том, что я всё привык делать сам и в одиночку. Я на полном серьёзе раздумывал над тем, чтобы, когда у меня появятся кое-какие деньги (в июне их не было), накупить досок и рубероида и, сделав лестницу на четверик и подняв её (боже мой! как?), самому заняться защитой ангелов. К концу августа у меня такие деньги появились, но теперь уже было чувство нерешительности от предстоящих трудностей в исполнении. Сезон уходил, предпринять что-то нужно было непременно до зимы. Ещё в июне у меня сама собою возникла идея поговорить с введенским батюшкой – я был уже много лет наслышан о нём как о яркой личности, хорошем организаторе не только в собственно церковных делах, но и в плане сельского благоустройства. Больше никаких идей у меня не было. И ровно в последний день лета, собрав свою волю, словно перед неизвестной, может быть, тяжёлой процедурой, но которую непременно нужно пройти, я наконец решился. Всё равно ведь нечего терять, а попытать судьбу надо. Потом ведь сложно будет себе простить, если памятник пропадёт, а ты не все возможности использовал.

Так вот, вторая проблема такова, что я атеист, и потому из-за весьма присущего нашему священству прозелитизма (настойчивого стремления обратить в веру) я предпочитаю избегать такое общение. «Общее место», которое меня особенно трогает, также сводится к тому, что раз я атеист, какое мне дело до храмов; для страны с богатейшей светской культурой это, конечно, чересчур. Я заранее был уверен в том, что такого разговора было не миновать, и всё же я пошёл на него, потому что для меня самое важное – попытаться спасти памятник. Мой главный тезис, который я озвучил потом в непростом общении с батюшкой, заключается в том, что люди во взаимодействии друг с другом должны руководствоваться теми ценностями, которые они разделяют. Если таковые имеются (в нашем случае это то положение, что старинные храмы следует оберегать), – то это достаточная платформа для сотрудничества. А сотрудничая, надо уважать взгляды друг друга и не навязывать свои, т. е. оставить в стороне всё то, где участники (не люблю слово «партнёры») точно не договорятся. Само собою понятно, что если верующий человек не то что регулярно участвует в культе, а даже принял монашеский обет или священнический сан, то его уже ничто с этого пути не свернёт²⁴. Однако точно так же надо понимать, что сознательный атеист, ставший таковым в силу условий воспитания, образования, опыта знакомства с иной позицией и соответствующих размышлений, не изменит своим убеждениям (случаи помутнения психики из-за горя или сильной боли не в счёт). Резюмируя эту тему, я хочу сказать, что готов уважать взгляды ближнего, в том числе и религию, в качестве его личного выбора и его личной суверенной территории, но лишь в том случае, если в этих взглядах не содержатся оскорбительные мотивы, и если ближний проявит такую же готовность в отношении меня²⁵. Обыкновенно же при общении с верующими идентификация себя как атеиста (т. е. честное раскрытие карт) воспринимается как повод меня «исправить» или рассматривать меня как «неполноценного»²⁶. При этом понятно, что в принципе что-то доказать можно лишь находясь в поле рациональных аргументов, которые религия избегает, как чёрт ладана, распространяясь по совсем другим каналам, в числе которых – детская индоктринация и психологическая предрасположенность к религии. Кто воспитывался без религиозного воздействия от старших, кто получил хорошее образование, у кого критический склад ума, богатые социальные связи и много практической деятельности, для того фактическое содержание религии значит не больше, чем древнегреческая мифология, которую вряд ли сейчас кто-то рассматривает всерьёз, хотя культурному человеку полезно её знать. Как же могут договориться сторонники разных взглядов на мироздание при столь разных предпосылках для своих взглядов? Скорее всего, они просто-напросто поссорятся, если начнут спорить на околорелигиозные темы²⁷. Зато они прекрасно поладят, рассуждая о том, как делать крышу на храме, сколько для этого нужно гвоздей и досок. Сам совместный труд – мощный социальный клей. В перерыве можно потравить какую-нибудь байку. И жизнь прекрасна!

Здесь я всё же могу позволить себе высказать собственное мнение. В своё время религиозная идеология была неизбежна и закономерна, и христианство, православие в частности, сыграло великую историческую роль. Тем не менее, «историческое развитие религии состоит в её постепенном исчезновении» (И. Дицген) – как факт это вряд ли кто-то оспорит, ибо общество, в котором мы живём, слава богу, предоставляет возможность выбора, коренным образом отличаясь от того времени, когда религия господствовала безраздельно – с мелочной регламентацией всех сторон жизни, церковными поборами, кострами, кольями, плетьми и остракизмом для отступников. Я полагаю, что мало кто из современных верующих, не испытывающих насилия для выражения своей веры, отправляющих обряды по велению души и воспринимающих это положение как само собою разумеющееся (но которое на самом деле является завоеванием светского общества!), был бы в восторге, попади он вдруг в атмосферу тех времён, хотя, может, на словах он ими и восхищается (вот, дескать, наши благочестивые предки и т. п.). Я даже не говорю о том, что без ослабления религии был бы невозможен научно-технический прогресс, благами которого мы все пользуемся, да и не можем не пользоваться, если хотим оставаться в социуме. Защищая религию, при этом никто не хочет жить в землянке или курной избе (можно, конечно, избежать такой «участи», вообразив себя князем, боярином, заморским купцом или воеводой, однако столь присущая верующим скромность, надо полагать, должна препятствовать подобному воображению). Как выразился А. Зиновьев, «попы, выступающие по телевидению, – трудно изобрести большую историческую нелепость». Для возвращения религии её утраченных позиций необходимо ограничить всеобщее образование 3-мя классами церковноприходской школы, а это ни одна страна, желающая уцелеть в современном мире, позволить себе не может.

Как грандиозный аспект в далёком прошлом нашей страны православие, конечно, представляет большой интерес. Оно оставило значительное наследие, просто не отделимое от образа России, в этом смысле сросшись с нею. Однако как идеология православие исчерпало себя²⁸ – все религии преходящи, – лишь язык прекрасного универсален и хорошо понятен хоть две тысячи лет назад, хоть двести, хоть сейчас. Вот та реальная сила, что сплачивает народы сквозь поколения. Сейчас должно быть неважно, по чьему заказу или с какими целями создавалось прекрасное в прошлом – точнее, это имеет чисто исторический интерес²⁹. Все притязания современной церкви рассматривать старинные произведения русского искусства (архитектуры и живописи) как исключительно церковные должны быть решительно отклонены: это столь же абсурдно, как провозгласить Парфенон достоянием лишь поклонников Афины и Зевса. Надо ведь иметь в виду, что раньше у одарённых людей просто не было возможности проявлять свой талант иначе, как во славу религии – их так воспитывали, к этому приучали, к этому призывали, принуждали и лишь за это вознаграждали. Сейчас же мы в истолковании наследия прошлого можем отделить существенное от несущественного, зёрна от плевел³⁰. В этом привилегия нашего просвещённого (надеюсь) века. Точно так же мы можем сейчас отделить в религии универсальные моральные ценности, которые в ней безусловно содержатся, от всей совокупности прочих предписаний, не имеющих никакого отношения к морали и образующих религиозный культ в его конкретике и обременительности. Причём эти моральные ценности, как сейчас показали учёные, коренятся в человеческой природе, в эволюционной истории человека, и не нужно придумывать никаких сверхъестественных законодателей для их санкционирования. Истинно моральные люди совершают нравственные поступки не потому, что они в каждом случае думают, как к этому отнесётся бог, а потому, что в этом они находят удовлетворение, т. е. такова их природа.

Так уж получается, что я сильно отвлекаюсь в своём повествовании от заявленной темы. Просто хочется воспользоваться возможностью и выразить наболевшее, и я надеюсь, что благосклонный читатель мне простит. Возвращаясь к теме, я хочу подчеркнуть, что для меня безусловный приоритет – сохранение памятников родной старины и беспрепятственная возможность общения с ними. И я могу относиться к церкви как к полезному институту лишь в той мере, в какой церковь способствует решению данной задачи. В этом смысле роль современной церкви весьма различна, даже противоположна в крупных городах, культурных центрах, с одной стороны, и провинцией, сельской глубинкой, с другой стороны.

В большом городе и его исторически значимых пригородах (старинных удельных центрах, ближних монастырях и пр.) в последнее время просто не было заброшенных храмов, все они так или иначе использовались, и выселение церковью культурных организаций, прежде всего музеев (так называемое «возвращение» храмов церкви³¹), я рассматриваю сугубо негативно. Церковь никогда в плане сохранения памятников не будет лучше музея – прежде всего потому, что, в отличие от музея, это в её функции не входит³². Точнее говоря, церковь сохраняет памятник лишь как орудие для своего идеологического влияния, он для неё лишь средство, а не ценность в себе. Если в этом отношении она сочтёт памятник «неудобным», она с лёгкостью может пойти на его исправление. Ныне покойный директор Государственного института искусствознания А. И. Комеч писал: «В распространенном сейчас стремлении отдать все, даже самые трудносохраняемые памятники в неконтролируемое церковное использование непонимание или намеренное пренебрежение художественными ценностями соединяется с незнанием того, сколько потеряла русская культура от варварства пользователей XVII-XIX вв., сколько сил положили лучшие представители исторической науки и краеведения в борьбе против своевольного невежества собственников, и церковных в том числе. Протестуя против очевидного тоталитарного варварства коммунистов, не надо забывать и об обычном варварстве невежественных собственников, для которых владение объектом всегда превыше его общечеловеческой, художественной, внефункциональной значимости». Можно привести, скажем, такие примеры из уже просвещённого XIX века (более древним временам предъявлять претензии как-то неудобно), когда из-за стремления к ложно понимаемому «благолепию» было уничтожено несколько средневековых фресковых ансамблей³³. Лишь в конце XIX века были заложены основы культурного отношения к древним храмам. Как было отмечено в приведённой цитате, революция в своих крайностях сама доходила до хорошо известного варварства (иллюстрацией чего являются, в частности, вышеприведённые примеры по Костроме), но в общем и целом не смогла затормозить процесс, который неуклонно, не без проб и ошибок, но набирал обороты. Непреложный факт, что в советские годы было отреставрировано или даже спасено, восстановлено после войны множество первоклассных церковных памятников, причём некоторые работы не имели мировых аналогов (длившееся около двух десятилетий воссоздание росписей церкви Спаса на Ковалёве в Новгороде, превращённой фашистской артиллерией в груду осколков). Нельзя не привести такой пример: летом 1941 г., в самый трагический период войны, государство нашло средства на срочное укрепление внезапно треснувших сводов древнего Дмитриевского собора во Владимире, которые в противном случае непременно бы обрушились. В скобках замечу, что подавляющее большинство по крайней мере реставраторов архитектуры, по авторитетному свидетельству В. В. Кавельмахера, было атеистическим – искренне, а не из-за опасения «не вписаться» в принятый общественный формат. И теперь, уже на этой основе, «возвращать» церкви значимые объекты, в которые была вложена уйма квалифицированного труда и которые требуют специальных условий пользования, – это преступление перед культурой³⁴. Сохранение таких объектов, вместо манифестации этой задачи у музея, ставится в зависимость от произвола церковного начальства. Разумеется, бывает такое начальство, которое проявляет должное понимание и добрую волю – здесь мне незачем возмущаться всеми без разбора. Так, очень бережно относится к своему чудо-собору Снетогорский монастырь во Пскове³⁵. Но ведь может быть (и бывает!) по-другому. Яркий пример этому – царская резиденция в XVII в. Саввино-Сторожевский монастырь в подмосковном Звенигороде, переведённый в 1995 г. из музейного ведения в почти полное распоряжение РПЦ, и ставший вскоре известным из-за скандалов в связи уничтожением живописи XVIII в. в одной церкви и повреждением живописи XIX в. в другой³⁶. То, что руководство музея не то что «без боя» (пусть обречённого на неудачу, ибо решение уже было принято), но даже с энтузиазмом сдало прекрасный монастырь церковникам, высушившим ансамбль до «евроремонтного» состояния, и куда по религиозным праздникам съезжаются «братки», чьи «крутые тачки» на виду у честного народа «освящают» «мнихи-бессеребреники» – я не сомневаюсь, получит должную оценку у потомков. К сожалению, для истории нашей родины это симптоматично, что интеллигенция порой не справляется с грузом моральной ответственности перед народом своей страны. После 1917 г. это и стране, и самой интеллигенции очень дорого обошлось. Крайне неприятный случай произошёл и после передачи РПЦ Ипатьевского монастыря, когда на территории его Нового города полностью сгорел редчайший памятник деревянной архитектуры XVIII в. – церковь из села Спас-Вёжи, изображение которой и сегодня можно встретить на сувенирной продукции, продающейся в Костроме. Музейных работников за такую халатность как минимум уволили бы с «волчьим билетом», а скорее всего, отдали бы под суд, но начальство монастыря, словно получившее заочную индульгенцию за все грехи, благополучно избежало какой бы то ни было ответственности.

В глубинке ситуация иная. Здесь преобладают памятники не захватывающие своей древностью или совершенством, а, скажем так, добротные, служащие хорошей иллюстрацией вкусов своего времени. Пожалуй, здесь наиболее важный аспект — не столько формы зданий сами по себе, сколько их (зданий) ландшафтная роль³⁷. Без них невозможно представить исторический русский пейзаж: неразрывна их связь с той конкретной местностью, в которой каждое из них существует. Сколь ценен классический русский ландшафт, столь ценны и эти важнейшие его элементы. Сколь обширен этот ландшафт, столь многочисленны и они. Очень небольшая от общего количества доля церквей продолжала, с некоторыми перерывами, функционировать в советские годы в качестве действующих и не была разорена. Во всём Чухломском районе, кроме городской Успенской церкви, я знаю лишь один такой пример – с. Шартаново. Подобные случаи – объективно самые оптимальные для сохранности церквей в условиях местности, где лишь крайне редко мог найтись памятник, который имело смысл музеефицировать (как, например, храм погоста Бережки при усадьбе Щелыково в Островском районе³⁸). В такой местности никто лучше, чем религиозная община, не мог позаботиться о памятнике³⁹. Вторая, подавляющая по численности группа храмов или давным-давно была разорена и заброшена, или какое-то время использовалась в хозяйственных нуждах, но, в конце концов, тоже пришла в запустение и упадок. Как правило, никакие органы охраны памятников такими храмами не занимаются⁴⁰, их очень много в сельской России, и здесь ведущая роль в их сохранении – когда такие акты имеют место быть – принадлежит церкви, в случаях возможности восстановления прихода, или местной инициативе. Любое такое восстановление храмов – безусловно благое дело, ибо никакие возможные в таких случаях издержки (скажем, чрезмерное повреждение подлинной кладки при неаккуратной вычинке, отсутствие пиетета к росписям) несопоставимы с опасностью разрушения памятника. Любое использование, пусть даже не самое тактичное к подлиннику, лучше, чем заброшенность, – это аксиома. Поэтому в провинции деятельность церкви не вызывает никакого отторжения, скорее напротив. Именно здесь открывается широкое поле для сотрудничества с церковью в деле сохранения культурного наследия России для всех тех, кому оно дорого. Как частный случай такой тенденции и можно рассматривать моё обращение за помощью к введенскому батюшке.

***

Чуть только познакомившись с ним во дворе его дома, с которого открывается изумительный вид на село Введенское с двумя храмами, я сразу же приступил к изложению дела. Поскольку я смотрел на вещи с чувством меры, не надеясь ни на какое чудо, я просил об организационной помощи в тех масштабах, которые сам мог полностью или по большей части оплатить. Я не кривил душой и действительно вёл речь лишь о заделывании рубероидом «дыры» над ангелами. Рассчитывая на пару-тройку дней, я мог бы принять у себя дома людей, если бы их нашёл батюшка. В такой форме моя просьба вызвала недоумение у о. Варфоломея: с одной стороны, он не понимал, зачем это нужно (лишь один скат, а не весь храм; какие-то росписи), а с другой, он сетовал на занятость людей. Может, сыграла свою роль и моя резковатость. Расстались несколько холодновато, батюшка записал мой телефон и обещал связаться, если вдруг что придумает, но призвал особо не рассчитывать.

Однако не прошёл я и сотни метров от его дома, как он неожиданно позвонил и предложил пообедать вместе с ним, на что я с удовольствием согласился, повернув обратно. Как это хорошо известно тем, кто в курсе, именно за трапезой невозможно скрыть, что ты атеист. При разговоре во дворе ведь речь шла исключительно о деле, а моё отношение к вере принималось априори положительным. Выяснение же за трапезой столь существенного пункта, надо думать, добавило подозрительности батюшке в мой адрес. После обеда ему довольно спешно надо было ехать в Чухлому, так что он мог меня подбросить от Введенского до поворота на Коровье. В пути беседа продолжалась в полемическом ключе. И тут, несмотря на дела в Чухломе, батюшка поворачивает в Коровье. На такое развитие сюжета я совсем не рассчитывал, ибо в храме нам пришлось вместе подниматься на трапезную, а подъём туда, как я уже писал, был сделан мною довольно опасным: я не думал, что кто-то ещё им воспользуется. За себя отвечать – это одно, а тут довелось поволноваться за другого человека, тем более, облечённого саном. Слава богу, обошлось благополучно. Батюшка осмотрел объект, ничего особенного при прощании не сказал, и, потеряв на Коровье приличное время, отправился по заждавшимся делам в Чухлому.

Моя жизнь собралась было продолжаться своим чередом, да не тут-то было. Поскольку никаких сигналов от батюшки не поступало, да и психологически я не был готов на столь скорую реакцию, в обеденное время следующего дня – первого дня осени – я направился, как обычно пешком, в «Чухломбург», что-то нужно было купить. Прошёл я всего лишь до Лукинской горы (это 10 минут пешком от Коровья), и тут навстречу несётся белый потрёпанный судьбой «Жигуль» со складной металлической лестницей на багажнике и тормозит передо мной. Хорошо, что мне довелось предварительно познакомиться: это Толя Кудинов, «правая рука» батюшки и видный деревенский работник. В начале июля мне нужно было увезти небольшой груз из Введенского в Коровье, и я пытался найти водителя, который бы на это согласился. В сельской администрации мне и дали Толин телефон, мы договорились и благополучно привезли груз на этом самом «Жигуле» в Коровье. И вот теперь наше эпизодичное знакомство обернулось важными последствиями. Узнал-то ведь меня он: у меня плохая память на лица, да и на машины. С Толей вместе ехал парень Рома, тоже каким-то образом связанный с церковными делами. Смутно соображая, что всё это значит, сажусь в машину и еду обратно в Коровье, к храму. Чуть вскоре приезжает и батюшка.

Начиная с этого момента, я фактически перешёл на положение подчинённого, ибо инициатива уже исходила не от меня; события разворачивались независимым от меня чередом, а я лишь к ним приспосабливался, добавляя скромные пожелания. Надо сказать, что это было фактором огромного облегчения для меня, ибо, во-первых, я чувствовал, что дело важно не только и даже не столько для меня, и во-вторых, добровольно подчиняться чужой воле и обстоятельствам всё-таки проще, чем самому принимать решения и держать ответственность за всё – особенно в таком деле, с которым ты в одиночку точно не справишься, но которое, ты точно знаешь, нужно делать. Я не задавал лишних вопросов, сразу как-то это осознав, и, впервые поднявшись по лёгкой привезённой Толей лестнице на четверик, принялся с самозабвением вырубать разросшиеся тут древеса и кустарники. Меня просто захватила волна эйфории: я наконец «дорвался» до того, что так долго хотел и что представлялось таким несбыточным.

Батюшка же принимал решения по ходу дела. Оказывается, он и вчера поднялся на трапезную уже имея умысел: прикинуть, хватит ли ихней лестницы или нет. Решение одного вопроса делало возможным или даже вынуждало к рассмотрению следующего, и так продолжалось вплоть до окончания работ, т. е. никакого изначально имевшегося генерального плана не было, тем более, что вопросы с финансированием тоже решались батюшкой в режиме реального времени – уверенности, что удастся найти соответствующие средства и всё получится, не было. Так вот, за осмотром южного ската следует вердикт: обнажившиеся из-за бури жерди обрешётки слишком гнилые, чтобы на них стелить рубероид, поэтому их надо заменить на что-то новое. После удаления же с низа ската всей обрешётки стало хорошо видно, насколько прогнили тут и несущие стропила (как к ним приколачивать новые доски?), а также мауэрлат. И у батюшки оформляются намерения. Я не знаю, сколько всего ему удалось найти спонсоров и кто они (я не был посвящён в эту сторону дела); я познакомился только с одним (может быть, и главным), приехавшим по просьбе батюшки на следующий день. Это Евгений Бедов, владелец мебельного производства в Чухломе. Затем приехали доски, а ещё чуть позже – кровельный металл, и завертелось нечто такое, о чём я и помыслить не мог, когда обращался за помощью к о. Варфоломею.

По прибытии досок были сразу же сделаны прочные лестницы на колокольню (т. е. на уровень верха трапезной) и на четверик, так что вертикальные перемещения уже стали осуществляться без риска для жизни. Первую неделю мы работали втроём: Толя, Рома и я; даже батюшка, в перерывах организационных хлопот, вносил трудовую лепту. За эту неделю был сначала полностью очищен от старых кровельных конструкций тот самый южный свод, под которым скрываются мои ангелы, затем здесь сделаны новые стропила, настлана обрешётка, и вот уже этот скат засверкал новым металлом. За первой неделей должен был последовать перерыв, так как батюшке нужно было уехать в Москву, да к тому же как раз на эту неделю прогноз передавал дожди. Решено было пока не обдирать металл с остальных скатов, чтобы своды во время дождя не промокали, но зато было сделано всё, чтобы южный скат закрыть полностью – пришлось это завершать под уже начинавшимся дождём. Я получил распоряжения на время перерыва, и мы расстались.

Основная моя функция, когда я временно остался один, была, конечно, сторожевая, ибо было заготовлено много стройматериала – досок, металла, здесь же была спрятана тяжёлая станция-генератор, и за всем этим мне надлежало вести дозор. Деловые же пожелания, во-первых, касались барабанов. Из сказанного выше читатель должен был понять, что к моменту начала наших работ уцелели всего две малые главки (на одной даже каким-то чудом держался крест). Их пришлось искусственно обрушить, иначе они непременно упали бы сами в ближайшие годы, и тогда вся наша работа пошла бы насмарку. Когда их обрушили, стало ясно, что угловые барабаны представляют собою пустотелые цилиндры кладки, открытые сверху. Вот эти-то полости и надо было закрыть, чтобы там не скапливался снег, туда не капал дождь и т. п. Нуждался в защите и свод главного барабана. Батюшка предлагал закрыть барабаны плоскими щитами, я же наивно надеялся, что удастся устроить пирамидальные скатные конструкции. До работ на барабанах у меня всё равно руки в перерыв не дошли, зато я выполнил другое распоряжение, которое поступило раньше и обладало приоритетом.

Какая судьба уготована в нашем предприятии трапезной, я не имел тогда ни малейшего понятия. Ещё во второй день работ с неё были сброшены остатки старой кровли: жестяные листы и сгнившие фрагменты стропил, а также лежавшая здесь большая луковица центральной главы. Ну, думал я, значит так надо в плане расчистки пути к четверику, чтобы удобно было с досками и металлом подходить. Однако за этим последовало распоряжение: заняться бортами – выступающими выше свода участками фасадных стен, на которые опиралась кровельная конструкция. Мне с трудом верилось, что на трапезной что-то удастся сделать (дай бог разобраться с четвериком!), однако, как говорится, приказ есть приказ. Метеопрогноз оправдался: несколько дней кряду шёл дождь, – и как только небо прояснилось, я приступил к этим бортам. Они очень сильно пострадали как из-за многолетнего увлажнения и вымораживания, так и из-за корней деревьев и кустарников; общий вид здесь сильно напоминал руину. А задача была –  расчистить кладку до такого уровня, с которого она становится прочной.  Вслед за удалением покрывавшей кладку дернины, древесных пеньков и корней пришлось полностью разобрать два верхних ряда кирпичей и частично третий. Также – насколько хватило времени – я сбросил толстый почвенный слой с периферийных участков свода.

Я уж заждался, когда возобновятся большие работы, и вот звонит батюшка и сообщает, что дополнительно нанимает во Введенском новых людей, они приедут оценить, что предстоит делать, и я должен теперь поскорее расчистить от всего лишнего остальные скаты четверика. Эта директива снимала бывшую до этого неопределённость, ибо восточный скат, сохранившийся лучше других, при первых обсуждениях решено было не трогать. Похоже, крыша в итоге приобретёт однообразный яркий облик…

***

Далее работа продолжалась ударными темпами почти без перерывов вплоть до самого конца. Этому способствовала совершенно необычайная для сентября погода. Обычно в это время года довольно пасмурно – по меньшей мере, погода отличается непостоянством. Нынешний же сентябрь, за исключением единственной недели – той самой, на которую приходился вынужденный перерыв – был ясным и не по-осеннему жарким. Природа возместила осенней погожестью ненастное лето, и я даже от кого-то слышал такую шутку: не было лета летом, так хоть в сентябре его увидели. Нечего и говорить, что для кровельных работ, при которых своды так или иначе пребывают некоторое время открытыми и уязвимыми для осадков, да и для труда самого по себе это было очень благоприятное обстоятельство.

Рома к этому времени уехал на заработки, зато теперь на храме стучала молотками, ревела бензопилами, звенела болгаркой, можно сказать, целая бригада: в иные дни было до 8-ми человек. Установился своего рода распорядок дня. В начале 9-го часа утра к храму подъезжала первая машина, а чуть позже к ней присоединялся белый «Жигуль» Толи. Я, к стыду своему, в это время ещё спал – такой у меня суточный ритм, и меня или будил звук мотора, и я сонным глазом в окно наблюдал за появлением у храма машин, или вовсе, просыпаясь и выглядывая в окно, я уже заставал там людей за делом. «Накушавшись  чаю» и придя в себя, я сам отправлялся на подмогу. Примерно к часу дня привозил обед батюшка. Поначалу, ещё до недельного перерыва, имели место попытки приготовления еды в моём доме, однако у меня лишь одна электроплитка, и батюшка решил, что будет намного проще, если он будет готовить обед у себя и в таком виде доставлять его в Коровье. Это освободило меня от многих хлопот, и к тому же я должен сказать, что в это время я питался так, как я не могу позволить себе в одиночку. Более того, батюшка исправил бывший в моём доме недостаток в тарелках, стаканах и столовых приборах, и теперь всё это завелось у меня в избытке. Однако, всё равно пространства в квартире не хватало, и для обеда приходилось разделяться на две группы. За обедом (моя очередь была во второй группе) нередко следовал идеологический диспут с батюшкой, по итогам которого мы вырабатывали мудрое решение, как нам общаться друг с другом дальше, однако оно всё равно соблюдалось плохо, и нам порою приходилось взаимно извиняться. После обеда совместные работы продолжались до вечера, до отъезда введенских тружеников, я же потом какое-то время оставался на крыше один, встречая на ней великолепные закаты. Однако не закаты были тому причиной, а моя инициатива, принявшись за которую, я уже не мог отступить и был вынужден её заканчивать в условиях, когда время «поджимало».

События стали развиваться очень быстро – гораздо быстрее того размеренного темпа, когда мы малым составом только начали. Собравшаяся теперь разношёрстная бригада бойко взялась за остальные скаты четверика, начиная с восточного и продолжая против часовой стрелки, при этом сразу же часть сил была задействована на трапезной. Решение о том, как делать крышу на трапезной, пришло не сразу; к совету даже привлекался человек, заставший храм ещё в целости. Сначала предполагалось установить горизонтальные поперечные балки (с одной стены на другую) по образцу прежней стропильной системы. Однако, во-первых, для этого нужны были 9-метровые брёвна (именно такова ширина трапезной), а во-вторых, требовался кран, чтобы поднять их наверх. В конце концов, сошлись на варианте, который позволял обойтись наличными материалами и силами. Этот вариант заключался в следующем. Предварительно борта (те самые, которые я чистил в перерыве), где требовалось, были надложены новым кирпичом для создания горизонтали, на которую укладывались брусья-мауэрлаты, скреплявшиеся с кладкой при помощи анкеров. Только лишь эти мауэрлаты послужили опорой для  Λ-образных стропил, снабжавшихся для жёсткости ригелями (делавших стропила А-образными).

Я же очутился в стороне (точнее говоря – на высоте) от всей этой сутолоки, взяв себе отдельную задачу. Меня не оставляла мысль всё-таки покрыть барабаны, особенно центральный. Ну просто негоже было его чем-то не увенчать, иначе пострадал бы самый вид церкви, прежде всего силуэт. Церковь без купола – всё равно что птица без крыльев, люстра без лампочки или ракета без боеголовки. Вот и взялся я мастерить пирамидальную 8-мигранную (по числу граней барабана) конструкцию. Можно сказать, что это мой скромный персональный вклад в новый облик церкви. Похоже даже, что никто, кроме меня, на центральный барабан и не забирался. Так что я имел привилегию наблюдать за восхитительными картинами, открывавшимися со столь высокой позиции. Впрочем, наслаждаться видами особо не было времени, ибо взятая мною работа стала затягиваться сверх ожидания, а дела на четверике побежали с непостижимой быстротой, так что я рисковал утратить самую опору для своей лестницы, т. е. доступ на купол, до завершения своего намерения. Вот и пришлось немного понервничать, к тому же под конец потребовались операции, плохо совместимые со спешкой по соображениям безопасности – высота, как-никак⁴¹. К счастью, мне помогли с нарезкой металла болгаркой – только так удалось управиться. Правда, результат получился не вполне удовлетворительный: с некоторых ракурсов хорошо видно, что моя пирамидка нахлобучена криво. В оправдание могу сказать, что ставка была сделана прежде всего на функциональность (чтобы не протекало), и что с главных ракурсов (со стороны подъездов к селу) изъяны не бросаются в глаза. Остальные барабаны пришлось закрывать Толе (я бы не успел), и уже без вариантов – простыми плоскими щитами. Мне удалось лишь настоять на том, чтобы вместо недолговечного рубероида батюшка позволил взять на это дело несколько листов металла из «основного фонда»⁴². К тому моменту, как Толя принялся за щиты, уже была в разгаре настилка листов на восточном и северном скатах, так что её пришлось приостановить, пока не были закрыты оба восточных барабанчика. Толя это сделал весьма оперативно.

После того, как я закончил с куполом и у меня отлегло на душе, долго думать, чем именно себя дальше занять, не пришлось. Вводился в действие заключительный акт, хронологически наложившийся на завершение предыдущего. В принципе, наступление каждого нового этапа было и неожиданностью, и большой радостью для меня. Вот и теперь – на грузовике-ГАЗе приехали леса. Леса незаменимы для подъёма на крышу алтаря. И сценарий теперь приобретает логическую завершённость. Лишь бы ничто не помешало его реализации! Шутка ли: ещё не полностью был закрыт четверик, только-только начали устанавливаться стропила на трапезной, а часть сил уже снимается и перебрасывается на новый участок. На алтаре выпало работать только товарищам из близкого круга батюшки: Толе, Диме, Роме, вернувшемуся с заработков и присоединившемуся к нам «под занавес», – ну и мне, грешному. Толя собирает леса, действуя сам и давая распоряжения, как человек, для которого эта работа вполне привычна. 5-тиярусная конструкция соответствует 10-ти м. И совершенно новые впечатления: тоже высота, но виды другие; вместо села и дальних просторов – лес кладбища, кроны деревьев которого поднимаются выше самого храма. Одна близкая и высокая ёлка так и вовсе касается своими лапами алтарной крыши. Спокойная и пока ещё тёплая осень, тишина и благодать. Повторяется уже ставшая привычной схема действий: сначала удаляется весь хлам с повреждённой части кровли, в том числе упавшая главка, несколько лет назад эту кровлю и продавившая, и затем решается судьба более или менее уцелевшей части. Поскольку над алтарём устроен треугольный фронтончик – воротиловский изыск, – кровельная конструкция здесь включает т. н. «кукушку» и довольно сложна. К счастью, именно здесь, при «кукушке», хорошо сохранились стропила, и их решено было не трогать. Это и послужило важнейшем фактором нашего успеха на алтаре, существенно сэкономив нам силы. Более нигде на всём храме мы не оставили несущие элементы предыдущей кровли, только тут – над конховой частью алтаря.  Нужно было лишь кое-где укрепить уцелевший стропильный конгломерат, затем вставить между ним и четвериком три новые А-образные стропилины и покрыть всё вместе обрешёткой.

До тех пор, пока дело не дошло до настилки металла, алтарный свод был обнажённым, а ведь сентябрь подходит к концу, и хорошая погода стоит уже подозрительно долго, так что когда наконец небо стало заволакиваться пеленою лёгких туч, мне довелось поволноваться за судьбу потухшей, но всё ещё читающейся «Тайной вечери» в интерьере – как прежде я беспокоился из-за своих ангелов. Одною ночью даже поморосило, но провидение всё же уберегло наш алтарь, отложив существенную переориентацию погоды вплоть до завершения всех работ. Коллектив, закрывавший трапезную, управился ранее нас, и ощущение многолюдного большого предприятия сразу же спало, а мы остались последними. На нашу долю выпало и счастье осознать победу. Батюшка даже привёз к финальной трапезе бутылку вина, и все, кто хотел, получили возможность сказать торжественную речь. Батюшка в том, что всё удалось, видел реализацию божественной воли, я же поблагодарил всех собравшихся и выпил за союз верующих и «беспартийных».  За лесами и прочим инвентарём на другой день приехал грузовик, после чего я вновь остался один.

Как ни стремительно пролетел за только что описанными хлопотами сентябрь, всё же я успел привыкнуть к установившемуся ритму, и когда он пресёкся, наступило тяжело переживающееся переходное состояние – возможно, оно многим знакомо, когда резко приходится менять привычки и образ жизни, или когда напряжённое ожидание чего-то, делающее жизнь целеустремлённой и яркой, вдруг исчезает по причине достижения этого «чего-то», и наступает своего рода апатия. А тут ещё и погода подыграла, вместо одной крайности – сухости и аномальной для сентября жары – ударившись в другую: уже 7 октября начал падать снег, и не слегка и сразу же тая, а весьма основательно, покрывши за 3 дня землю довольно густым покровом. Необычайное зрелище было при ещё не полностью облетевших деревьях, зелёных кустах сирени, цветущих осенних цветах. А у меня ведь ещё много забот, к которым пройденный большой этап меня вынуждал по принципу «сказал А, говори Б».

Недопустимо, конечно же, было бы оставлять образовавшееся вокруг храма месиво из сброшенного сверху старья – это и некрасиво, и небезопасно из-за торчавших гвоздей. Но к этому я приступил позднее, а в первую очередь я занялся заколачиванием окон храма полиэтиленом. Мысль об этом была вполне естественной, ибо очень странно было бы защитить храм сверху дорогой красивой крышей и по-прежнему позволять залетать внутрь дождю и снегу, в то время как исправить сие несоответствие – сущий пустяк по сравнению с крышей. Выполнение этой несложной задачи, правда, сильно затянулось против ожидания. Грустновато всё же после пережитого опыта совместной работы очутиться одному. Справившись с окнами, я смог насладиться замкнутостью интерьера – тем качеством, которого ему явно не хватало прежде. Помимо этого, я счёл нужным сделать прочную постоянную лестницу для того, чтобы забираться на свод трапезной (и оттуда на колокольню), – в той самой шахте в притворе, где некогда находилась винтовая лестница и где я сделал первый шаткий подъём, по которому пришлось подниматься батюшке при ознакомительном визите. Шахта в последнее время была пустой, зияя при взгляде в проём рядом со входом в верхний храм, и поэтому опасной. Теперь же я перекрыл в этом уровне шахту мостком, а в проём вставил прочную закрывающуюся дверь. В итоге были соблюдены требования безопасности, а подъём наверх стал и комфортным. Он так или иначе необходим, чтобы следить за состоянием кровли трапезной и оперативно реагировать, если будут какие-то неполадки. Да и свободный доступ на колокольню – весьма привлекательная штука. Кстати, после того, как я соорудил внутри здания только что упомянутую лестницу, отпала нужда в приставной внешней лестнице, использовавшейся при кровельных работах. Её я затащил на колокольню, и в колокольне теперь можно забираться на самый ярус звона – давно, правда, лишившийся перекрытия, на котором стояли звонари. И если уж не расхаживать там, то просто подняться на высоту и обозревать оттуда окрестности теперь стало доступно. Для меня это своего рода дополнительное вознаграждение за перенесённые труды.

Лишь закончив всё, что планировалось собственно для храма, я взялся за наведение порядка у его стен. Это произошло весьма своевременно – у меня были лишь три дня до того, как неожиданно (я не всегда слежу за прогнозом) повалил снег, и завершать уборку завалов сброшенного с крыши старья пришлось уже во вполне зимних условиях…

Идея создания этого сочинения пришла мне в голову ещё в разгаре тех работ, которые я должен был сделать сам после обновления кровли. Всё то время, что я обдумывал и писал эти страницы, я продолжал заниматься храмом и жить рядом с ним. К слову сказать, я прежде никогда так долго кряду не оставался в Коровье. За это время мне повезло существенно продвинуться в обживании дома, который прежде был почти пустым, а теперь в нём появилось некоторое подобие уюта, что вряд ли бы получилось при иных обстоятельствах. Так что, образно выражаясь, не только я позаботился о храме, но и он обо мне. Возвышенное дело оборачивается ещё и полезным бытовым следствием. Вот как бывает в этой жизни!

Мне бы хотелось, чтобы читатели увидели в моём изложении нечто большее, чем частную историю, занимательную саму по себе. Если бы это было так, я не решился бы её напечатать, хотя бы в силу того, что о. Варфоломей избегает публичности – то ли из скромности, то ли по каким иным причинам, но это его право, так что если я в чём-то его нарушил, предав гласности что-то лишнее, то прошу у батюшки прощения. Да я и сам такой: у меня, например, никогда не возникало потребности поведать urbi et orbi о моей деятельности в Пахтине из-за глубоко личного отношения к нему. В случае же с Коровским храмом я считаю очень важным рассказать о том, что теперь чувствую, знаю, сделал в связи с ним, и веские причины для этого должны извинить в глазах батюшки мою чрезмерную болтливость.

Во-первых, мои поверхностные наблюдения, на которые меня вдохновили наши работы на крыше, позволяют сделать вывод об особой ценности Коровского храма – хотя бы в масштабах Костромской области. Я просто не имею права так эгоистично «личностно присвоить» храм, как я это сделал с созданным мною уютным мирком в Пахтине. Между национальным достоянием и реализацией моих собственных фантазий всё-таки огромная дистанция. Возможно, – я искренне надеюсь на это, – найдутся профессиональные искусствоведы, которым мои наблюдения покажутся интересными, и они смогут их уточнить или развить. Во-вторых, я считаю наш опыт очень позитивным примером, достойным распространения. Сейчас общество расколото по идейным установкам, и крайне важно показать, что соотечественники могут и должны забыть о разногласиях, объединяясь для важного дела. К самому этому делу я и хочу призвать – пусть оно станет платформой для согласия⁴³. Я глубоко благодарен тем людям, которые совершили пожертвования для нашего храма. Это тоже очень оптимистичное обстоятельство. Быть может, пример жертвователей и такого замечательного организатора, как о. Варфоломей, ещё кого-то вдохновит на аналогичные деяния. Заброшенных, разрушающихся храмов у нас ведь очень много.

И самый первый, вернейший кандидат на такую заботу – Спасо-Преображенский собор в Чухломском кремле. Много ведь не надо – достаточно хотя бы обновить кровлю, как мы сделали в Коровье,  – это остановит разрушение и без того изуродованного в советские годы храма, которое особенно прогрессирует в последнее время. Такое мероприятие было бы несопоставимо полезнее и гораздо дешевле, чем «воссоздание» часовни на площади перед зданием администрации («Белым домом»). Но для этого нужно, чтобы сердце скорбело о подлинном историческом сокровище (беда которого заключается в том, что оно неприметно в современной застройке), а не помышляло о показном «благодеянии».  Ибо  планирующееся выделение средств на строительство абсолютно нового объекта⁴⁴ смотрится странно на фоне крайне плачевного состояния старинного городского собора.

Мы почему-то охотно сетуем на утраты русской культуры в годы «воинствующего атеизма», но при этом остаёмся халатно равнодушны, если нам предоставляется возможность повлиять на судьбу того или иного памятника ныне. Например, минувшим летом в Чухломе при проведении ремонтных работ в одном доме (замене подгнивших нижних венцов) были обнаружены 2 мраморных надгробия в его фундаменте. Хозяин дома, узнав об этом, естественно, не захотел продолжать жить на надгробиях, и попросил их оттуда убрать. Встал вопрос: что же с ними делать дальше? Работники, на мой взгляд, поступили грамотно и сделали всё, что могли. Они дали знать музею и обратились к администрации кладбища. Ни с той, ни с другой стороны содействия они не получили, и, будучи вынуждены надгробия куда-то увозить, выгрузили их у заброшенной часовни в одной из ближних к Чухломе деревень, предварительно сфотографировав. Я никого не хочу винить, ситуация ведь нестандартная и формально ни к чему не обязывавшая. А вот теперь сообщаю, – если с памятниками что-то случится, чтобы сведения о них не пропали, – что первый из них принадлежал крестьянину деревни Стёпаново Евгению Яковлевичу Боброву (умер предп. в 1890 г.), а второй – крестьянину деревни Тимофеевской Матвею Дмитриевичу Шорину (умер в 1877 г., жил 64 года), причём ближайших родственников и того, и другого без труда можно обнаружить на чухломском кладбище, где сохранились памятники Ивана Евгеньевича Боброва⁴⁵ (умер в 1911 г., жил 66 лет) и Анны Терентьевны Шориной (скончалась в 1881 г., жила 65 лет). Очевидно, фигурирующие на первых надгробиях лица были погребены рядом с фигурирующими во вторых, но варварское изъятие мраморных памятников для бытовых нужд действовало избирательно. Так почему же неожиданно обретённые фрагменты родной истории не вернуть на законное место? Ну хорошо, предположим, администрация кладбища ни в какую не захочет, так что – неужели в центре города не найдётся клочка земли, где бы их можно было надёжно сохранить? Зачем они лежат теперь в той деревне, с которой обозначенные лица никак не связаны? Если кого-то отталкивает такая тематика, то сообщаю (не говоря уже об интересе потомков), что, во-первых, надгробия с эпитафиями считаются важным историческим источником⁴⁶, а во-вторых, существуют примеры практики (например, в Подмосковье), когда ценные старинные надгробия, с которыми на современных погостах порою обращаются, как к мешающим глыбам, в целях их сохранения перевозятся в надёжное место, к тому или иному действующему храму, издаются об этом проспекты, пишутся статьи и т. п. Иначе где она, «любовь к родному пепелищу…», с которой я начал свою заметку? К счастью, ничего непоправимого с нашими двумя надгробиями пока не произошло, и я надеюсь, что ошибка будет исправлена. Даже лично готов в этом участвовать.

В заключение я хочу поблагодарить всех лиц из с. Введенское, трудившихся на крыше нашего храма, и всех жителей с. Коровье (в т. ч. персонально Игоря Розанова), внёсших лепту в сбор средств для этого дела.

Коровье, октябрь-ноябрь 2015 г.

Примечания:

Основные источники

1. Памятники архитектуры Костромской области. Каталог. Выпуск VI. Чухлома, Чухломский район. – Кострома, 2004.
2. Памятники архитектуры Костромской области. Каталог. Выпуск IX. Антроповский район. Парфеньевский район. Островский район. Судиславский район. – Кострома, 2007.
3. Байкова Т. Н. Соборо-Богородицкий храм с. Коровье // Вперёд. Чухлома, 2002. 18 апреля. 4. Байкова Т. Н. Усадьба Ивановское // Вперёд. Чухлома, 2002. 1 августа
4. Демидов С. В. Архитектор С.А. Воротилов. Интернет-публикация: http://kostromka.ru/kostroma/land/03/demidov/4.php
5. Бочков В. Н. Старая Кострома. Улица Островского. Интернет-публикация: http://kostromka.ru/bochkov/145.php
6. Бовыкино. Интернет-публикация: http://ferzunkin.blogspot.ru/2013/09/blog-post.html
7. http://www.old-churches.ru/ – сайт о церквях Костромской губернии.
8. Вознесенский Е.П. Воспоминания о путешествиях высочайших особ благополучно царствующего Императорского Дома Романовых в пределах Костромской губернии. – Кострома, 1859. – С. 50-54. Интернет-публикация: http://starina44.ru/e.p.-voznesenskiy.-puteshestvie-imp2
9. Беляев И. Статистическое описание соборов и церквей Костромской епархии. – СПб, 1863.

Приложение:  

Верхняя пустынь в средневековом ландшафте

Уделим долю внимания исчезнувшему монастырю – Верхней пустыни, деятельность которого самым существенным образом влияла на антропогенную трансформацию окружающего ландшафта – ландшафта, в который органично вписался после упразднения обители «главный герой» нашего повествования – Соборо-Богородицкий храм. Само слово «пустынь» некогда обозначало монастырь, основанный на отшибе от людей, в глухом лесу. Для определения исходного характера местности (т. е. по состоянию на 3-ю четверть XIV в.) нам приходится полагаться исключительно на значение этого слова, поскольку самый старый письменный документ, содержащий сведения о населённости территории и степени её хозяйственного освоения – это Дозорная книга 1615 г. по Чухломе и её уезду, специально составленная для «подведения итогов» Смутного времени. Оригинальная её публикация 1902 г. частично воспроизведена в 3-м и 5-м номерах «Чухломской были», что следует признать весьма полезной акцией. Данные «дозора» мы обсудим несколько ниже. Пролить свет на интересующий нас здесь вопрос, за неимением документов XV-XVI вв., могли бы профессиональные археологические раскопки, которые, насколько мне известно, в окрестностях Коровья ещё не проводились.

Что касается личности основателя 3-х обителей в Чухломском краю – преподобного Авраамия – то живых её черт до нас не дошло, а имеющееся описание носит очевидный трафаретный характер, что немудрено ввиду того, что Житие Авраамия составлялось не «по свежим следам» (как, скажем, в случае Сергия Радонежского, который потому видится нам ярким, конкретным историческим персонажем), а спустя почти два века после кончины монаха-подвижника, самый даже год которой представляется в точности неизвестным. Вероятно, интерес к составлению Жития Авраамия появился в связи со знаменитыми Макариевскими соборами середины XVI в., когда были канонизированы для общерусского почитания многие местночтимые «угодники». Недостаток сведений о самом святом составители «запоздалых» Житий компенсировали описанием «чудес», что тоже следует признать трафаретным приёмом агиографии. Потому вместо опоры на конкретные факты мы вынуждены прибегать к анализу общей ситуации, в рамках которой в XIV-XV вв. на русском Севере появлялись многочисленные обители.

Пафос их основания связан прежде всего с распространением общежительного устава. В соответствии с идеалом горячего сторонника этого устава – Сергия Радонежского, – всё имущество в монастыре должно быть общим, а питаться братия должна трудами рук своих. Начинание было подхвачено учениками Сергия, к которым относился и Авраамий Чухломский. По мнению В. О. Ключевского, не последнюю роль в монастырской колонизации играло и «стремление почувствовавшего свою силу инока иметь свой монастырь, из послушника превратиться в хозяина». Историк также писал, что «осуществление идеи настоящего иночества надобно искать в пустынных монастырях». При этом было бы весьма опрометчиво полагаться на религиозную концепцию, согласно которой ищущие уединения монахи выбирали места для своих пустыней «по наитию», по «знамениям свыше». Точнее, часть из них действительно так и поступала, но в силу этого история не сохранила нам ни их имён, ни сведений об их делах, обречённых на неудачу. Лишь дальновидность основателя могла обеспечить его детищу жизнеспособность. В чём именно должна была заключаться эта дальновидность? В том, чтобы выбирать для новых обителей «места, достаточно перспективные с точки зрения дальнейшего хозяйственного освоения территории». Это касалось как в той или иной степени обжитых земель, так и настоящей «глуши». И это требовало от потенциальных игуменов адекватной экономической грамотности. Они должны были уметь выявлять «ключевые позиции территорий, которые сулят основательные выгоды в перспективе» (Г. Прошин). Здесь уместно привести слова В. Похлёбкина, человека светлого ума: «В XIV-XV вв. эта категория (монашество – С. К.) не была столь же никчёмной и праздной, как в XIX веке. Она выполняла в средневековом государстве разнообразную роль. Были здесь и свои учёные, и мастера-техники, были и изобретатели алхимики, … были и учёные философы, и историки-летописцы…». Разумеется – всё в рамках уровня того времени. Правильно распознать и оценить всю совокупность местных факторов (например, климатические и почвенные условия, настроение местного населения) одномоментно было крайне сложно, и отшельничество давало возможность малозатратным способом произвести «разведку» территории. От результатов «разведки» зависела судьба пустыни, варьировавшая от скорого роспуска до превращения в крупную обитель. Не менее важным фактором была и поддержка со стороны властей, которой для успешности начинания разумнее всего было запастись заранее.

Теперь рассмотрим, что конкретно представляла собою экономическая база жизнеспособных монастырей того времени. Здесь практика очень сильно разошлась с идеалами отцов-основателей. Именно практика убедительно показала, что прокормиться лишь трудами рук своих ни один монастырь не может. Хозяйственное самообеспечение в условиях русского Севера требовало такой самоотдачи, которая не оставляла бы места никаким иным видам деятельности, в том числе тем, которые считались для монахов главными: молитве и богослужению. Даже идеологи нестяжания – истинные продолжатели дела Сергия (принципиально не принимавшего в свой Троицкий монастырь земельных вкладов) – это прекрасно понимали в тщетных попытках найти выход из противоречия между  отстаиваемой моралью и жёсткой необходимостью. Их течение не было сколь-нибудь влиятельным, и без покровительства великокняжеской власти, вынашивавшей проекты сокращения монастырских имений, вряд ли бы долго продержалось. В среде монашества главенствующее положение заняли осифляне, нашедшие своеобразную моральную «увёртку»: дескать, стяжания обители как целого, которые декларировались «божьими стяжаниями», не противоречили обету личного нестяжания. Проще говоря, осифляне отстаивали право своих монастырей владеть сёлами, вкладывавшимися князьями и боярами «на помин души». Экономическое благосостояние таких обителей зиждилось на феодальной эксплуатации, что было вполне в духе социальных норм того времени, тем более, что среди пострижеников монастырей тогда преобладали выходцы из имущих слоёв общества. Именно эксплуатация крепостной рабочей силы давала средства наиболее богатым обителям вести широкое строительство. И если сейчас при слове «монастырь» возникает образ торжественного каменного ансамбля, то это потому, что основная масса рядовых обителей ушла в небытие, и их теперь даже сложно себе вообразить.

Среди трёх основанных прп. Авраамием под Чухломой обителей лишь монастырю на озере удалось выбиться в классические монастыри-феодалы, ибо уже в XV в. ему были пожалованы сёла и соляные варницы, которые в дальнейшем приумножались новыми стяжаниями. Они позволили обители не только уверенно существовать, но и украситься в XVII в. каменными зданиями, создать архитектурный ансамбль большой художественной ценности (к сожалению, облик ансамбля потерял в поэтичности из-за сухих и скучных построек середины XIX в., которые хорошо смотрятся лишь издалека). Остальные два монастыря – Великая пустынь и Верхняя пустынь – были распущены в связи с введением штатов в 1764 г. Они оставались неизменно деревянными, но сам факт столь длительного существования (около 4-х веков) говорит о том, что и они располагали стабильной экономической базой, хотя и более скромной, чем обитель на Чухломском озере. Конкретные данные относительно двух лесных пустыней крайне скудны. Нашей Верхней пустыни посвящена заметка С. Егоровой в газете «Вперёд» (21 октября 2000 г.). И всё же собранные здесь сведения достаточно красноречивы. В середине XV в. обитель обладала соляной варницей в Солигаличе. Это очень приличный источник дохода в то время. Кроме того, известно о пожаловании великим князем Василием III Ивановичем деревень вблизи монастыря. Вот на этом факте мы должны подробно остановиться, используя для его интерпретации соображения общего порядка. «Первой хозяйственной заботой… монастыря было приобретение окрестной земли» (продолжаю цитировать Ключевского). Крестьяне в отношении собственных перспектив в связи с этим проявляли редкостную прозорливость. Именно поэтому многие пионеры монашества в случае близкого соседства с земледельцами сталкивались с враждебным отношением последних. Примеры подобного рода встречаются в житиях многих северных отшельников (например, Кирилла Белозёрского, Антония Сийского), хотя авторы житий, разумеется, умалчивали о мотивах враждебных актов крестьян, изображая их как необъяснимые вспышки агрессии – иначе говоря, как происки нечистой силы. На самом деле крестьяне приходили со следующими словами: «Почто в нашей земле построил еси монастырь? Или хощеши землями и сёлами нашими обладати?». Если монастырь-покровитель или светские власти присылали подкрепление, то сопротивление крестьян удавалось сломить, и они смирялись. Однако в ситуации с нашей пустынью, по-видимому, обошлось без подобных неприятностей. Просто потому, что местность на самом деле была безлюдной. В таких случаях тоже имели место земельные пожалования, но оговаривались они весьма специфическим образом. В отличие от монастыря, возникшего на обжитой территории (например, неподалёку от Москвы), в жалованной грамоте которому князья очень подробно перечисляли населённые пункты, вкладывавшиеся в монастырь, пустынь в лесной глуши наделялась землей приблизительным образом, например, определением радиуса округи, подлежащей освоению монастырём. Приблизительность состояла в том, что сами единицы измерения были очень подвижными, да и кто будет точно вымерять землю в бескрайних лесах? Дальнейшее зависело уже от самого монастыря. Окажется во главе его хозяйственно сметливый человек, сумеет привлечь на свои земли крестьян – глядишь, то тут, то там расчистится лес под пашню и жильё, появится деревенька. И лишь когда сеть деревень оформится, приобретёт более-менее стабильный вид, – вот тогда успешная обитель станет нуждаться в грамоте, скрупулёзно точно подтверждающей её владения, право собственности на такие-то деревни. По-видимому, именно такой характер и имела жалованная грамота князя Василия нашему монастырю. Она просто-напросто легитимизировала уже достигнутое им состояние.

Чем же мог привлечь крестьян на свои земли монастырь? Мы совершенно точно знаем, что у монастыря того времени были в распоряжении два рычага стимулирования. Во-первых, это облегчение феодального гнёта. Церковь тогда была освобождена от всех форм поборов и повинностей в пользу государства (надо заметить, что это ещё в условиях татарского ига, ложившегося тяжким бременем на плечи обычного тяглового населения), она распоряжалась прибылью с принадлежащей ей собственности исключительно по своему усмотрению. В её власти было как нещадно эксплуатировать крестьян, так и ослабить их бремя феодальной зависимости. В истории имело место и то, и другое, однако для обсуждаемого периода следует признать за правило всё-таки режим льготного обложения для монастырских крестьян. Уж для нашего случая это справедливо в наибольшей из возможных мер. На монастырские земли должны были стремиться переходить в первую очередь крестьяне, жаждавшие облегчения своей участи. Во-вторых, монастырь мог их привлечь передовыми формами хозяйствования, дававшими лучший результат при меньших расходах труда. Речь идёт о системе трёхполья, более прогрессивной по сравнению с подсечным земледелием и двупольем. Именно монастыри Московского княжества стали впервые на Руси массово внедрять трёхполье на своих землях в первой половине XV в., заимствовав новый метод хозяйствования на православном Востоке и опередив в этом отношении Западную Европу примерно на век. Сведения на этот счёт приводятся в широко известном труде В. Похлёбкина «История русской водки». Надо сказать, что во время княжения Дмитрия Донского и впоследствии, кроме периода острой междоусобной брани среди его потомков (2-я четв. XV в.), Галичское княжество, куда входила Чухлома, было прочно связано с Москвой, и эти связи могли благоприятствовать распространению передового хозяйственного опыта центральных московских земель на галичские просторы. Разумеется, земли под Галичем и Чухломой далеко не такие плодородные, как земли под Москвой, однако относительный выигрыш от введения нового способа должен был быть примерно одинаков. Повсеместное применение трёхполья в обсуждаемой местности зафиксировано, по крайней мере, Дозорной книгой 1615г.

Обрисовав важнейшие тенденции, присмотримся теперь, с помощью Интернета, к спутниковой съёмке территории к востоку от Чухломы. Конечно, интерпретируя современный ландшафт в русле реконструкции того, что происходило в средневековье, нужно быть чрезвычайно осторожным, однако нельзя не обратить внимание на то, что деревни (или оставшиеся от них урочища) явно концентрируются при местах, где стояли оба лесных монастыря (позднейшие сс. Коровье и Озерки), образуя вокруг них обширные «конгломераты» пахотных полей. Особенно чётким воспринимается «конгломерат», тяготеющий к Озеркам (Великой пустыни). Вне обоих «конгломератов», в т. ч. и между ними, пашня распределяется рассеянно, пока на удалении не начинают встречаться другие более или менее оформленные «конгломераты», тоже обусловленные той или иной формой крупного владения или общего хозяйственного управления в прошлом. Итак, у нас есть основания предполагать наличие в далёком прошлом факторов, делавших земли вокруг нынешних Коровья и Озерков особенно привлекательными для заселения и освоения крестьянством. Ничто не противоречит пониманию этих факторов как созданного монастырями режима экономического благоприятствования на их угодьях, становившихся своего рода «территориями опережающего развития» (по современной терминологии).

Я полагаю, что у нас есть источник, позволяющий относительно точно представить себе первоначальный земельный надел Верхней пустыни и даже словесный способ, каким он был задан. Этот тезис я не могу обосновать рационально, это исключительно предмет интуиции. Источник, о котором идёт речь, – та самая Дозорная книга 1615 г. В ней имеется раздел «Волость Верхняя пустыня». Предвосхитив нижеследующие выводы, надо сразу подчеркнуть, что средневековая «Верхняя пустыня» гораздо мельче Коровской волости в составе Костромской губернии, т. е. Дозорная книга донесла до нас отголосок весьма старинного административного деления, в нашем случае, возможно, даже восходящего к XIV в. В заинтересовавшем нас перечне имеется множество топонимов, идентичных тем, которые можно встретить на картах, составленных до коллективизации, например, в 1928 г. (современные карты ввиду исчезновения с тех пор многих деревень значительно беднее топонимами). Опираясь на эти топонимы, можно определить границы волости «Верхняя пустыня». Они «ложатся на местность» плотным «пятном», внутри которого на карте 1928 г. нет таких названий, которых нельзя обнаружить в списке 1615 г. (за исключением усадьбы Нескучново – названия, очевидно связанного с более поздней эпохой). Иными словами, в пределах вычленяемого «пятна» почти все без исключения топонимы, которые сейчас могут быть привязаны к местности, – безусловно древнего происхождения. Мы также можем быть уверены в том, что остальные деревни и пустоши, перечисленные в том же разделе старинного документа, находились где-то внутри этого «пятна», а не за его пределами. Это следует из того, что на карте 1928 г. окружающие «пятно» топонимы идентифицируются по Дозорной книге уже как относившиеся к иным административным единицам, в частности, «Федкове слободке», «волости Великая пустыня», «Чухломскому Окологородному стану». Соотношение наименований, относившихся к жилым деревням в том объёме, который сохранялся ещё в 1930-х гг., и являвшихся топонимическим наследием досмутного времени, и наименований, вышедших из обихода в связи с исчезновением соответствующих посёлков в Смутное время или несколько позднее, составляет, по моим подсчётам, 25:37. Таким образом, плотность размещения деревень была до Смуты в 1,5 раза больше, чем перед коллективизацией, но при этом надо иметь в виду, что деревни в те далёкие времена были сплошь малодворными (в 2-5 дворов). Закономерно, что среди названий, вышедших из употребления в XVII-XVIII вв., половина приходится на топонимы, обозначенные в Дозорной книге как «пустоши» – т. е. деревни, в Смутное время не только обезлюдевшие, но и разрушенные; деревням этой группы не суждено было возродиться. Однако часть пустошей 1615 г. была потом всё-таки заселена с сохранением прежних наименований, что позволило последним удержать привязку к местности до настоящего времени. На месте одной из тех пустошей до сих пор стоит деревня Маланино (остальные вновь стали пустошами, но уже после коллективизации). Основная масса удержавшихся топонимов связана всё же с деревнями, в которых в 1615 г. теплилась жизнь (16) или хотя бы сохранялись избы и прочие постройки (3).

При анализе реконструированной конфигурации волости «Верхняя пустыня» обращает на себя внимание тот факт, что она включает в себя отрезок реки Виги (оба берега) и бассейны двух её притоков – левого речки Лебзинки (Подонжи) и правого речки Копытовки. Точнее, наиболее близкие к впадению в Вигу участки этих притоков. Если допустить отождествление пространства волости с угодьями, переданными при учреждении пустыни в её распоряжение, то вывод напрашивается сам собой: первичное описание угодий привязывалось именно к речной сети. Все ли возникшие на этой территории за 1,5 века деревни официально были закреплены за монастырём грамотой Василия III или нет – сказать сложно по причине отсутствия в моём распоряжении текста грамоты (который, скорее всего, и не сохранился). Такой акт официального закрепления, между прочим, мог обозначать для подвергнувшихся ему деревень конец режима экономического благоприятствования.

Во всяком случае, Верхняя пустынь с её владениями не только не нуждалась ни в каких дотациях, но, наоборот, сама стала источником «кормления» для вышестоящих церковных инстанций. В 1681 г. монастырь предполагалось передать в кормление Костромскому епископу, но фактически он перешёл в ведение Галичского архиерейского дома.

Стабильным было экономическое состояние монастыря и в XVIII в. В 1703 г. в нём, в дополнение к главной двухшатровой (!) церкви Собора Богоматери, строится новая церковь Илии. На колокольне было 4 колокола. В 1729 г. обе церкви сгорели, однако вскоре обе они были выстроены заново: первая в 1730 г., а вторая в 1737 г. Совершенно очевидно, что причиной закрытия монастыря был не экономический упадок, а специальные административные меры, проводившиеся самодержавной властью в рамках секуляризации церковных имуществ. Формальной причиной для закрытия могла послужить малая численность братии (положенная по штатам численность братии в монастыре низшего, 3-го, класса определялась в 12 монахов). Точной даты закрытия неизвестно. В «Памятниках архитектуры Костромской области» вероятное время определяется как 40-50-е гг. Во всяком случае, формальным рубежом может считаться 1764 г. – учреждение штатов при Екатерине II. Все церковные земли были тогда переданы в ведение коллегии экономии. Справедливости ради необходимо упомянуть, что для прежних монастырских крестьян, переведённых в разряд «экономических», это обернулось неслыханным разорением – вместо прежнего 1 рубля подушной подати, в 1768 г. нужно было платить уже 2 рубля, а в конце царствования Екатерины – по 3 рубля и более (сведения Г. Прошина). Доходы с прежних монастырских земель теперь стали поступать в казну, которая и выделяла жалование штатным обителям согласно их распределению по классам (заштатные обители должны были изыскивать средства для существования сами или распуститься), а основная часть доходов теперь шла государству, что и составляло главную цель реформы.

Деревянные церкви упразднённой Верхней пустыни были обращены в приходские. Как именно и когда прекратили они своё существование – неизвестно. Вероятнее всего, они дожили до строительства кирпичного храма и были разобраны в связи с этим. По сути, не сама сохранившаяся доныне церковь, а красота окружающего её пейзажа является памятником древнему монастырю. Но многовековая пашня, запущенная в последнее время, уже зарастает молодым лесом, и через каких-нибудь 40-50 лет о ясных перспективных далях можно будет забыть. Если в стране серьёзно не поменяется социально-экономическая обстановка, ждать преломления тенденции просто наивно. Ибо здесь действуют масштабные факторы, не подвластные воле сельских, районных и даже губернских администраций.

Коровье, 18-20 декабря 2015 г.

Иллюстрации: