Л. А. Парийский[а]

В местах, воспетых Н. А. Некрасовым. Шода

С собакой

Шода – деревня по берегу реки Мезы, притока реки Костромы. Шода чувствует себя в деревнях избранной деревней, не то, что все: «У нас Некрасов жил». И по всей деревне, от первой до последней избы, разлито это удовольствие ощущения исключительности. Жители – единоверцы, держатели, хранители старого обряда. Не ждалось, что позволяют себе так принимать освежающее, поновляющее жизнь как изящная литература, писатели. Старовер – строгий, не улыбающийся, всегда в чину, в державном благолепии, чурающийся мирских человеков. Оказалось – легкие, открытыми глазами смотрящие люди, нисколько из них нет того «исподлобья», коим так страдают дичающиеся люди глухих, самих в себе замкнувшихся углов. Вот Иван Гаврилович, с отцом Николай Алексеевич охотился. Иван Гаврилович на реке, тянет из проруби какую-то рыболовную снасть. – Иван Гаврилович, хотелось бы с вами поговорить. – Пожалуйте ко мне. Иван Гаврилович – старик, невысокого роста, крепкого сложения, с красноватыми прожилками на щеках. Хотелось бы видеть в нем сына того высокого, длинноватого ростом, верзилистого сложения охотника, что имел счастье быть подручным Н. А. Некрасова на охоте. Неужели и отец Ивана Гавриловича был его же комплекции – так это сводит все на заурядность...

Домик в три окна с белеющими наличниками; домик разваливается, необходимо, не откладывая, сфотографировать. Вот в этом самом дому и был у нас Николай Алексеевич.

Сановито ли, барственно входил он в эту лесенку, в крыльцо или взмахивал через приступки балующимися, подравнивающимися с крестьянами барчонком?

– В горенке, в сельнике у него и кровать была. Изба обыкновенная, крестьянская, только по-староверски чистенькая. Маляница, пиво... Гостем оказался. Так это смягчает допрос, расспрашивание.

В Иване Гавриловиче и в его старушке видна захваченность в их рассказываньи о Николае Алексеевиче. Многие у них бывали. В шкафу для чайной посуды стенки оклеены листком из журнала «Искра» с портретами писателей, в числе их и Николай Алексеевич.

– Как Николай Алексеевич у вас был? Уже таким облыселым был?

– Да, да.

– Где же ему помнить, – вступается старушка, – невелик он был.

– 8 лет мне было, помню все-таки... Бывало, выглядываем на них из- за уголка, украдкой, как они собираются.

– У него постарше брат есть, рядом избы-то... Тот поболе тогда был, поболе помнит.

– Вот на часы, большие-то, куплены на Николая Алексеевича деньги. «На, – говорит, – Гаврило, купи себе часы, у тебя часов нет». Дал 5 целковых, тятинька и купил.

Иван Гаврилович толкнул маятник – часы нейдут.

– Как познакомились Ваш отец с Николаем Алексеевичем?

– Как, как... В Костроме. Тятинька весь город дичью кормил, набьет целую телегу и везет. Дичи было видимо-невидимо, охотников наперечет (ружей-то не было), тятинька сам и ружья делал, слесарничал. Попроще дичь на базар сдавал, а красную, вишь, губернатору поставлял. Николай Алексеевич как наезжал в Кострому – останавливался в номерах, вот где теперь окружной суд.

На охоту Николай Алексеевич на 3-х тройках ездил: одна для него, другая – для всякой обснарядки для охоты; у него на жалованьи жил Кузьма-охотник, коломенский он был, здоровенный такой, только из-за охоты нарочно его и держал, – так на этой тройке – Кузьма, на третьей – кухня. Богатый был барин.

Николай Алексеевич приехал в Кострому, и посылает Кузьму: поди, говорит, поищи охотника здешнего, чтобы нам места показал. Кузьма и пошел. Тятинька-то, это, на базаре дичь сдал, а дупелей нанизал на веревочку и несет, вишь, губернатору; идет у собора, вдруг сзади по плечу его хлоп, так, чу, он и обмер. А это Кузьма.

– Ты что, спрашивает, охотник?

– Охотник?

– Тебя-то и надо, пойдем, барин тебя требует. И пошли. Приходят в номера, в окружной суд, Николай Алексеевич – к себе тятиньку, все расспросил.

– Ну, говорит, Кузьма, налейте ему двусоставную... Пей, говорит тятиньке. Тятинька выпил, дух заняло – наикрепчайшая водка.

– Теперь, говорит, неси дичь губернатору, дичь оставь – деньги я заплачу. Тятинька и не вышел, так тут у них, в каморке, и уснул – сшибло с крепкой водки. Потом дичь губернатору отнес.

– Скажите его высокобродию, что Гаврило-охотник дичь принес, а денег не спрашивает.

И ушел. Так и познакомился тятинька с Николаем Алексеевичем. Николай Алексеевич сутки по трое жил у нас – охотились все тут вон, в низине, Ляды называется; дупелей там погибель было, куницы водились. Как приедет, бывало, – вся деревня возле него, всех деньгами заградит. Братец у тятеньки – Семен Яковлевич – еще и сейчас жив, так тетенька-то Дарья только охапочку сенца подбросила лошадке Николая Алексеевича – сейчас трешницу вынул. Тятиньке рублей по 70 давал за трои-то сутки. Маменьку за стряпню все хвалил: «Ах, Маремьянушка, до чего ты щи варить мастерица!» И ее наградит. Тятиньку с собой звал – газету разносить, на хорошее жалованье. Николай Алексеевич был московским газетчиком.

– Если бы к Семену Яковлевичу побывать?

– Можно. Да он еще ходит, я сюда позову.

Семен Яковлевич на моленье.

– Да уж он стар, древний старик и как будто и не в себе, заговаривается... А он должен хорошо помнить Николая Алексеевича. «Коробейников» Николай Алексеевич написал по тятинькину рассказу. Летом тятинька на охоте рассказал Николаю Алексеевичу, а через зиму Николай Алексеевич приехал и книжку стихов о коробейниках привез, тятиньке подарил; все хранилось, да тот возьмет почитать, другой – поистрепалась... А тут писарь взял – так у него и пропала. Перевелся он от нас из Мискова – тятинька заходил к нему за книжкой, говорит: ребята изорвали.

– Фамилия-то писаря?

– Кадушкин.

– Не чуть, где теперь?

– Пропал.

– Был у нас мужик такой, хитрый, негодный, Давыд Петров из Сухорукова, из деревни, вот он и убил коробейников, ограбил, – с них и разжился, кабак имел; под конец господь покарал – ослеп под старость. Тятинька и ружье-то, из которого Давыд застрелил, коробейников, делал. Поднес тятинька Давыду да все и выспросил, как он убил.

– Вот, говорит, видят они, что я не с добром возле их – шли они прямиком, тропкой, из Сухорукова к Закобякину, – отговаривать меня стали, а я из одного стволика хлоп – только по-заячьи верескнул, из другого – снопиком повалился.

Тятинька такую ему взвесил: «Разве я по тебе ружье мастерил?» У Николая Алексеевича есть в стихах:

– Где же вы стихи достали?

– Учительница давала, мы все его стихи читали. Старушка оказалась любительницею чтения. Газету выписываем. Училище есть.

– Три версты. Не ходят наши. Сами учим деток, каждый в своей избе. Плохо с этим. Деревня большая, народ бы богатый...

Иван Гаврилович пасеку имеет, ульи рамочные; он при должности – объездчик, сторож в казенном лесу.

Дальше легенды.

Деревня носится с памятью Николая Алексеевича, образовались наслоения, дающие возможность продлить рассказыванье о Николае Алексеевиче столь многим, интересующимся им, выскребающим в жителях Шоды до самомалейшей крупинки о Николае Алексеевиче.

– У Николая Алексеевича были две усадьбы в Ярославской губернии: Карабиха и Грешнево, сады были при них на несколько верст. Тятинька бывал. Чего-чего в садах не было. Была 25-летняя ягода, так и называлась – 25-летняя, тятинька-то ее видел – уж с арбуз была... Как исполнилось ей 25 лет, Николай Алексеевич торжество устроил, государь выезжал смотрел.

Одно поместье было у Николая Алексеевича родовое, а другое – в карты выиграл.

Был у него винокуренный завод, 12 кабаков было.

Была у Николая Алексеевича собака Оскар. 700 рублей была цена. И пропала. Сутки, двое, трое – нет. Кузьма с ног сбился. На третью ночь Оскар царапается в дверь и в зубах кошелек. 600 рублей принес. Где взял никто не знает. Николай Алексеевич заявленье подал. 10 лет деньги лежали.

К Семену Яковлевичу. Идем под окнами, видим – в избе молятся перед сном, всей семьей. Так и не привелось видеть Семена Яковлевича, брата Гаврилы Яковлевича Захарова, сотоварища по охоте Николая Алексеевича.

Федор Гаврилович, старший сын Гаврилы Яковлевича, ничего не придал к рассказу Ивана Гавриловича. И на Федоре Гавриловиче видна заученность рассказа, не впервые рассказываемого. Да Федор Гаврилович и городской человек, маклер. На Федоре Гавриловиче заметней навеянное городской публикой обаяние личности, повергающей в преклонение мир.

– Я был лет 14-ти... И мне хотелось с ними на охоту. Потихоньку взял тятинькино ружьецо, забежал вперед, подстерег их, выскочил: «Тятинька, тятинька, я двух чирков убил!» И показываю. Думаю: «Уж теперь возьмут с собой». Николай Алексеевич и говорит: «Охотник охотника родит». Так это мне запомнилось.

Старообрядчество явно выцветает; так бы хотелось увековечить эти остатки людей по старой вере в их обстановке, нашей, местной, воспетой Н. А. Некрасовым равнины безлесной и шири поднебесной, на этой подтопляющей воде, в их костюмах, в их пении, в их церковности, в их внутренней жизни – увековечить «стиль» их жизни.