Кострома и костромичи
Василий Розанов на Павловской улице, у дома, в котором провел свое детство. Фото 1894 г.
В Костроме археологический съезд. Любознательные люди, глаз которых устремлен в древность и в этнографию, эту пребывающую древность, со всех концов съехались туда. Друзья, один тифлисец и один харьковец, шлют оттуда письма мне, полные одушевления и почему-то любовью к самому месту съезда, городу Костроме. В Костроме теперь большой праздник; она открывает у себя Романовский музей, где будут храниться говорящие камни старины, и уже похожие на камень какие-нибудь харатейные (пергаменные) свитки и всякие письменные и печатные драгоценности.
Это хорошо. Желательно, чтобы богачи-магнаты, каких, кажется, в Костроме нет, а по России их много, приняли участие средствами в этом Романовском музее. Впрочем, сорок лет назад в Костроме, уже за городом, были богатые фабрики Шилова, Мухина и, кажется, Зотова. Живы ли они теперь? Они стояли за городом. В их черных трубах, неизмеримо огромных корпусах, а особенно в страшно сильных кулаках «фабричных» костромичи видели что-то пугающее, страшное, неодолимое. Я сам помню, как меня, мальчиком, стал колотить подросток с фабрики, — без всякой причины, встретив на улице. Я наклонил голову и спину: «Только бы не по лицу, — остальное не важно. И только бы не убил». О сопротивлении не было и мысли.
Костромичи народ тихий и мокрый от постоянных дождей. Есть поговорка, сложенная ими о себе:
Кострома
Такая-то сторона.
Вместо «такая-то» вставлено другое слово, не очень печатное. Как я узнал уже взрослым, «Кострома» есть имя языческого божества, должно быть женского или бабьего, которое перешло в название города. Но, конечно, сами костромичи об этом не знают; это им должны теперь внушить археологи.
Сам город представляет собою смесь огромных и красивых, все новых, казенных зданий и небогатых обывательских домов, которые к окраине переходят в рухлядь. Я жил в рухляди. Как за уголок завернуть, выходила улица в поле; и немножко еще пойти — открывались мельницы, с их огромными фантастическими крыльями. А там и леса, с грибами. Тут, на всполье, стояла старая-старая береза, уже без листьев, помнится. Верно, теперь ее срубили «для благоустройства». По березе этой узнавалось, что «уже близко дом». А «дом» — это было царство небесное для усталого до последнего изнеможения собирателя грибов. В страшный лес я, конечно, ходил с большими. У больших большой шаг: за ними бежишь, бежишь, и никак они не остановятся. Не обращают никакого внимания.
Леса еловые. Сосен я не помню, должно быть, оттого, что на сосну надо поднимать голову кверху, а ель вся перед глазами, и ее невозможно не заметить, даже маленькому. Грибов было множество. Однако полные верхом корзины несли только какие-то «знающие места бабы», должно быть колдуньи. Они были старые и всегда серьезные, уходили в лес с рассветом. А когда мы шли в лес, часов в семь утра, они уже возвращались назад. Мы собирали корзины до половины. Грибы — боровики. Ягод не помню, кроме нашей домашней «садовой малины», кислых яблок и как «объеденья» — вишен и крыжовника.
Костромичи все «акают». Говор их прелестен по мягкости, благозвучию и некоторой гортанности. Говорят «бываат», а не «бывает».
Из лесу приезжали к нам угольщики продавать на базар уголь, так как мы жили около «Сенной площади», со всяким громоздким товаром. Приезжали с вечера и ночевали, а рано утром везли уголь на базар. Когда они садились «хлебать» (ужинать), всегда я сидел перед ними и смотрел им в рты. Очень вкусно казалось, оттого, должно быть, что они ели с аппетитом. Руки и лица их были черные от угля (от налета), а души, должно быть, белые. За ужином неумолкаемо шел говор, смех и прибаутки. Такого веселого народа я потом не видал: горожане много угрюмее, печальнее. «Ну, чадо мое, гороховое»… так это и звучит в ухе. Особенные же весельчаки были старики. Молодежь была серьезнее.
После грибов самое большое удовольствие была ловля раков. Для этого отправлялись «в ночное» на реку Кострому, сливающуюся тут же с Волгою. Река Кострома несравненно глубже Волги: так глубже, что уже за 2 сажени от берега имеет сажени две глубины, и дальше — многосаженная глубина. Зависит, конечно, от крутых берегов, падающих прямо вниз в этом месте: мне же от глубины ее, а может быть, и оттого, что Волгу я знал только «теоретически», Кострома казалась уважительнее и грознее Волги. «Чуть оступился с плота и упал в воду — спасенья нет». В Волге же смерть не была так близка и неизбежна. Ловили сетками из мочала, сплетенными крест-накрест на обруче от испорченной кадки, кладя на нее камень (груз) и приманку. Раки были черные и огромные или красные небольшие. Наслаждение видеть, как 2-3, иногда 4 рака расползаются от приманки в сторону, к краям сетки, но еще не доползли до края, и вот быстрым движением выхватываешь сетку из воды и хватаешь раков! Это наслаждение ни с чем не сравнимо. Из воспоминаний о классической гимназии ловля раков единственно отрадное в моей памяти.
Ночью зажигали костер и пекли раков поменьше. Побольше берегли домой. Холодно. Пронизывающая сырость. Чуть-чуть дремота, не могущая перейти в сон. Но вот толчок в бок старшего: показалась утренняя зорька. Торопливо спускаемся вниз, перешагиваем (осторожно) с плота на плот и подымаем с вечера закинутые сетки: первый улов всегда хороший.
Осенью, с сентября, начинались дожди. Они были ужасны: с утра моросит, вечером моросит, всегда моросит. Дождь косой, неприятный, в лицо. Стоишь на крыльце, поутру: опять дождь, безнадежный. Ни выйти, ни поиграть. Сиди дома. А дома одно удовольствие: география Корнеля со своими проклятыми островами и полуостровами, да 90-й псалом царя Давида.
Безнадежно! И я плакал.
Имя Сусанина все знают в Костроме, грамотные и неграмотные. Сусанин — слава Костромы, гордость Костромы. От Сусанина все костромичи — патриоты. Умереть за царя, уморить ляхов (имя «поляков» в низшем классе неизвестно) — мечта, кажется, с детства. Непонятна маленькая неделикатность: отчего бы раз в год не командировать московскую оперу в Кострому для представления там «Жизни за Царя» Глинки? Это так дешево, костромичи своим прекрасным духом так заслужили этого, серьезная благодарность к Сусанину, естественно, внушает эту мысль, а плоды непременно были бы так хороши. Воспитанники гимназии, семинарии, Григоровской женской гимназии и городских училищ непременно должны бы видеть в картинах и звуках величайшее событие своего города. Но наши министры просвещения, все такие «патриоты», не догадались выпросить этого простого и легкого распоряжения.
Памятник Сусанину — хорош. Он «губернский», скромный, не столичная краса: но закруглен в мысли и форме. На круглой колонне бюст Михаила Феодоровича в шапке Мономаха; у подножия колонны — молящийся Сусанин, прижав руки к груди, стоит на коленях. Все это — на кубическом постаменте, одна сторона которого покрыта барельефом, изображающим, помнится, сцену убийства в лесу Сусанина «ляхами».
Единственная политическая тема, занимавшая в то время и низы, заключалась в вопросе: «Кто выше, губернатор или архиерей». Ибо их было по одному в каждом городе. Соглашались, что «может быть, губернатор выше архиерея, но зато московский митрополит выше губернатора». Последнее почему-то составляло утешение.
Из церквей помню Козьмы и Дамиана, ближайшую; Алексея Божия человека — в сторонке; Покрова Богородицы — много подальше, но зато великолепную.
Директор гимназии Шафранов, инспектор Рогозинников, батюшка Виноградов, учитель русского языка — Мусин, французского — Морен, были прекрасные люди и педагоги. Потом были классики, но уже сухие и страшные. Из чехов. По моему дурному учению это была terra incognita, может, поэтому и страшная.
И хоть там были эти ужасные дожди, а все-таки хочется сказать, что это — благословенный край. Такой добрый, тихий и провинциальный!
Впервые опубликовано: «Новое время». 1909. 2 июля. №11962.
***
Въ Костромѣ археологическiй съѣздъ. Любознательные люди, глазъ которыхъ устремленъ въ древность и въ этнографiю, эту пребывающую древность, со всѣхъ концовъ съѣхались туда. Друзья, одинъ тифлисецъ и одинъ харьковецъ, шлютъ оттуда письма мнѣ полныя одушевленiя и почему-то любовью къ самому мѣсту съѣзда, городу Костромѣ. Въ Костромѣ теперь большой праздникъ; она открываетъ у себя Романовскiй музей, гдѣ будутъ храниться говорящие камни старины, и уже похожiе на камень какiе-нибудь хартейные (пергаменные) свитки и всякiя письменныя и печатныя драгоцѣнности.
Это хорошо. Желательно, чтобы богачи-магнаты, какихъ, кажется, въ Костромѣ нѣтъ, а по Россiи ихъ много, приняли участiе средствами въ этомъ Романовскомъ музеѣ. Впрочемъ, сорокъ лѣтъ назадъ въ Костромѣ, уже за городомъ были богатыя фабрики Шипова, Мухина, и, кажется, Зотова. Живы ли онѣ теперь? Онѣ стояли за городомъ. Въ ихъ черныхъ трубахъ, неизмеримо огромныхъ корпусахъ, а особенно въ страшно сильныхъ кулакахъ «фабричныхъ» костромичи видѣли что-то пугающее, страшное, неодолимое. Я самъ помню, как меня мальчикомъ, сталъ колотить подростокъ съ фабрики,- безъ всякой причины встретивъ на улицѣ. Я наклонилъ голову и спину: «только бы не по лицу,- остальное не важно. И только бы не убил». О сопротивлении не было и мысли.
Костромичи народъ тихiй и мокрый отъ постоянныхъ дождей. Есть поговорка, сложенная ими о себѣ:
Кострома Такая-то сторона.
В это «такая-то» вставлено другое слово, не очень печатное. Какъ я узнал уже взрослымъ, «Кострома» есть имя языческого божества, должно быть женскаго или бабьяго, которое перешло въ названiе города. Но, конечно, сами костромичи объ этомъ не знаютъ; это имъ должны теперь внушить археологи.
Самъ городъ представляетъ собою смѣсь огромныхъ и красивыхъ, все новыхъ казенныхъ зданiй и небогатыхъ обывательскихъ домовъ, которые къ окраинѣ переходятъ въ рухлядь. Я жилъ въ рухляди. Какъ за уголокъ завернуть, выходила улица въ поле; и немножко еще пойти - открывались мельницы съ ихъ огромными фантастическими крыльями. А тамъ и лѣса съ грибами. Тутъ, на всполье, стояла старая-старая береза, уже безъ листьевъ, помнится. Вѣрно теперь ее срубили «для благоустройства».. По березѣ этой узнавали что «уже близко домъ». А «домъ» - это было царство небесное для усталого до послѣдняго изнеможенiя собирателя грибовъ. Въ страшный лѣсъ я, конечно, ходилъ съ большими. У большихъ большой шаг: за ними бѣжишь, бѣжишь, и никакъ они не остановятся. Не обращаютъ никакого вниманiя.
Лѣса еловые. Сосенъ я не помню, должно быть оттого, что на сосну надо поднимать голову кверху, а ель вся передъ глазами и ея невозможно не замѣтить, даже маленькому. Грибовъ было множество. Однако полныя верхомъ корзины несли только какiя-то «знающiя мѣста бабы», должно быть колдуньи. Онѣ были старыя и всегда серьезныя, уходили въ лѣсъ съ разсвѣтомъ. А когда мы шли въ лѣсъ, часовъ въ семь утра, онѣ уже возвращались назадъ. Мы собирали корзины до половины. Грибы - боровики. Ягодъ не помню, кромѣ нашей домашней «садовой малины», кислыхъ яблокъ, и, как «объядѣнья» - вишенъ и крыжовника.
Костромичи все «акаютъ». Говоръ ихъ прелестенъ по мягкости, благозвучiю и нѣкоторой гортанности. Говорят «бываатъ», а не «бываетъ».
Изъ лѣсу прiѣзжали къ намъ угольщики, продавать на базаръ уголь, такъ какъ мы жили около «Сенной полщади», со всякимъ громоздкимъ товаромъ. Прiѣзжали съ вечера и ночевали, а рано утромъ везли уголь на базаръ. Когда они садились «хлебать»(ужинать), всегда я сидѣлъ передъ ними и смотрѣлъ имъ въ рты. Очень вкусно казалось, оттого должно быть, что они ѣли съ аппетитомъ. Руки и лица ихъ были черныя отъ угля (отъ налета), а души, должно быть, бѣлыя. За ужиномъ неумолкаемо шелъ говоръ, смехъ и прибаутки. Такого веселаго народа я потомъ не видалъ: горожане много угюмѣе, печальнѣе. «Ну, чадо мое гороховое»... такъ это и звучитъ въ ухѣ. Особенные же весельчаки были старики. Молодежь была серьезнѣе.
После грибовъ самое большое удовольствие была ловля раковъ. Для этого отправлялись «в ночное» на рѣку Кострому, сливающуюся тутъ же съ Волгою. Рѣка Кострома несравненно глубже Волги; такъ глубже, что уже за 2 сажени отъ берега имѣетъ сажени двѣ глубины, и дальше - многосаженная глубина. Зависитъ, конечно, отъ крутыхъ береговъ, падающихъ прямо внизъ въ этомъ мѣсте: мнѣ же отъ глубины ея, а можетъ быть и оттого, что Волгу я зналъ только «теоретически», Кострома казалась уважительнѣе и грознѣе Волги. «Чуть оступился съ плота и упалъ въ воду - спасенья нѣтъ». Въ Волге же смерть не была такъ близка и неизбѣжна. Ловили сѣтками изъ мочала, сплетенными крестъ-на-крестъ на обручѣ отъ испорченной кадки, кладя на нее камень (грузъ) и приманку. Раки были черные и огромные или красные небольшiе. Наслажденiе видѣть, какъ 2-3, иногда 4 рака расползаются отъ приманки въ сторону, къ краямъ сѣтки, но еще не доползли до края, и вотъ быстрымъ движенiемъ выхватываешь сѣтку изъ воды и хватаешь раковъ! Это наслажденiе ни съ чѣмъ несравнимо. Изъ воспоминанiй о классической гимназiи ловля раковъ - единственно отрадное въ моей памяти.
Ночью зажигали костеръ и пекли раковъ поменьше, побольше берегли домой. Холодно. Пронизывающая сырость. Чуть-чуть дремота, не могущая перейти въ сонъ. Но вотъ толчокъ въ бокъ старшаго: показалась утренняя зорька. Торопливо спускаемся внизъ, перешагиваемъ (осторожно) съ плота на плотъ и подымаемъ съ вечера закинутыя сѣтки: первый уловъ всегда хорошiй.
Осенью, съ сентября, начинались дожди. Они были ужасны: съ утра мороситъ, вечеромъ мороситъ, всегда мороситъ. Дождь косой, непрiятный, въ лицо. Стоишь на крыльцѣ, поутру: опять дождь, безнадежный. Ни выйти, ни поиграть. Сиди дома. А дома одно удовольствiе: географiя Корнеля со своими проклятыми островами и полуостровами, да 90-й псаломъ царя Давида.
Безнадежно! И я плакалъ.
Имя Сусанина всѣ знаютъ въ Костромѣ; грамотные и неграмотные. Сусанинъ - слава Костромы, гордость Костромы. От Сусанина всѣ костромичи - патрiоты. Умереть за царя, уморить ляховъ (имя «Поляковъ» въ низшемъ классѣ неизвѣстно) - мечта, кажется, съ дѣтства. Непонятна маленькая неделикатность: отчего бы разъ въ годъ не командировать московскую оперу въ Кострому для представленiя тамъ «Жизни за Царя» Глинки? Это такъ дешево, костромичи своимъ перкраснымъ духомъ такъ заслужили этого, серьезная благодарность къ Сусанину естественно внушаетъ эту мысль, а плоды непремѣнно были бы такъ хороши. Воспитанники гимназiи, семинарiи, Григоровской женской гимназiи и городскихъ училищъ непремѣнно должны бы видѣть въ картинахъ и звукахъ величайшее событiе своего города. Но наши министры просвѣщенiя, все такiе «патриоты», не догадались выпросить этого простого и легкаго распоряжения.
Памятникъ Сусанину - хорошъ. Онъ «губернский», скромный, не столичная краса: но закругленъ въ мысли и формѣ. На круглой колонѣ бюстъ Михаила Ѳеодоровича въ шапкѣ Мономаха; у подножiя колоны - молящiйся Сусанинъ, прижавъ руки къ груди, стоитъ на колѣняхъ. Все это - на кубическомъ постаментѣ, одна сторона которого покрыта барельефомъ, изображающимъ, помнится, сцену убiйства въ лѣсу Сусанина «ляхами».
Единственная политическая тема, занимавшая въ то время и низы, заключалась въ вопросѣ: «кто выше. губернаторъ или архiерей». Ибо ихъ было по одному въ каждомъ городѣ. Соглашались, что «можетъ быть губернаторъ выше архiерея, но зато московскiй м}трополитъ выше губернатора». Послѣднее почему-то составляло утѣшенiе.
Изъ церквей помню Козьмы и Дамiана, ближайшую; Алексѣя Божiя человѣка - въ сторонкѣ; Покрова Богородицы - много подальше, но зато великолѣпную.
Директоръ гимназiи Шафрановъ, инспекторъ Рогозниковъ, батюшка Виноградовъ, учитель русскаго языка - Мусинъ, французскаго - Моренъ, были прекрасные люди и педагоги. Потомъ были классики, но уже сухiе и страшные. Изъ Чеховъ. По моему дурному ученiю это была terra incognita, может быть поэтому и страшная.
И хоть тамъ были эти ужасные дожди, а все-таки хочется сказать, что это - благословенный край. Такой добрый, тихiй и провинцiальный!
Публикацию подготовили: И. Х. Тлиф, А. В. Соловьёва, С. С. Смирнов.
Василий Васильевич Розанов (1856 — 1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века.
