А.П.Чехов

А.И. Ревякин
Творческая история пьесы «Вишневый сад»  1

1

31 января 1901 г. в Художественном театре состоялась премьера пьесы «Три сестры». Пьеса имела крупный успех, хотя вся значительность и красота ее были осознаны многими зрителями позднее. 1 марта Вл.И. Немирович-Данченко телеграфировал Чехову из Петербурга: «Сыграли "Трех сестер", успех такой же, как в Москве… играли чудесно… Первый акт, вызовы горячие. Второй и третий подавленные. Последний овационные» 2. В начале марта того же года М. Горький сообщал ему о спектакле, виденном в Петербурге: «А "Три сестры" идут — изумительно! Лучше "Дяди Вани". Музыка, не игра» 3.

Но пьеса, явившаяся большим событием в театральной жизни, оставляла у зрителей все же тяжелое впечатление. «Я не знаю произведения, — писал театральный критик П. Ярцев, — которое было бы более способно "заражать" тяжелым навязчивым чувством… "Три сестры" камнем ложатся на душу» 4.

Чехову захотелось создать произведение бодрое, радостное.

В первой половине 1901 г. в сознании драматурга ни идея, ни сюжет, ни персонажи будущей пьесы еще не приобрели какой-либо ясности. Он еще не нашел для нее и заглавия. Отчетливо было лишь стремление написать веселую пьесу, комедию. 7 марта 1901 г. писатель сообщал О.Л. Книппер: «Следующая пьеса, какую я напишу, будет непременно смешная, очень смешная, по крайней мере по замыслу» (П., т. 9, с. 220) 5. 22 апреля 1901 г. он подтвердил: «Минутами на меня находит сильнейшее желание написать для Художественного театра 4-актный водевиль или комедию. И я напишу, если ничего не помешает, только отдам в театр не раньше конца 1903 г.» (П., т. 10, с. 15).

Первые контуры замысла начинают возникать в сознании Чехова, очевидно, лишь с осени 1901 г. С 17 сентября по 26 октября драматург находился в Москве и часто посещал Художественный театр. 19 сентября он присутствовал на премьере «Дикой утки» Г. Ибсена. Антон Павлович «не мог смотреть без улыбки» на артиста А.Р. Артема, исполнявшего роль старика Экдаля, и говорил: "Я же напишу для него пьесу. Он же непременно должен сидеть на берегу реки и удить рыбу..." И тут же выдумал и добавил: "...А Вишневский 6 будет в купальне рядом мыться, плескаться и громко разговаривать". — И сам покатывался от такого сочетания» (Станиславский, т. 5, с. 352) 7.

На одной из репетиций, которые Чехов посещал в этот приезд в Москву, артисты Художественного театра настойчиво упрашивали его написать новую пьесу. «Ему чудилось, — вспоминает К.С. Станиславский, — раскрытое окно, с веткой белых цветущих вишен, влезающих из сада в комнату. Артем уже сделался лакеем, а потом ни с того ни с сего — управляющим. Его хозяин, а иногда ему казалось, что это хозяйка, всегда без денег, и в критические минуты она обращается за помощью к своему лакею или управляющему, у которого имеются скопленные откуда-то, довольно большие деньги.

Потом появилась компания игроков на бильярде. Один из них — самый ярый любитель, безрукий, очень веселый и бодрый, всегда громко кричащий... Потом появилась боскетная комната, потом она опять заменилась бильярдной» (там же, с. 353).

18 декабря 1901 г., жалуясь на вынужденное по нездоровью безделье, Чехов писал своей жене: «А я все мечтаю написать смешную пьесу, где бы черт ходил коромыслом» (П., т. 10, с. 143).

Во второй половине апреля Станиславский навестил Чехова в Ялте, и когда «приставал к нему с напоминаниями о новой пьесе, то Чехов говорил: "А вот же, вот..." — и при этом вынимал маленький клочок бумаги, исписанный мелким, мелким почерком» (Станиславский, т. 5, с. 357). 6 июля 1902 г. Чехов просил сестру М.П. Чехову прислать ему этот листок из Ялты в Москву. Он писал: «Отопри мой стол, и если в передней части ящика найдется осьмушка бумаги (или 1/3 листа почтовой бумаги), исписанной мелко для будущей пьесы, то пришли ее мне в письме. На этом листке записано, между прочим, много фамилий» (П., т. 10, с. 241).

К лету 1902 г. драматургу стали ясными общие контуры сюжета, и у него появилась даже уверенность, что он к 1 августа закончит пьесу.

Чехов нашел для нее и заглавие. Это заглавие он тщательно скрывал даже от самых близких. Он опасался, чтобы заглавие не получило преждевременного разглашения. Впервые писатель назвал его при особых обстоятельствах. В начале июня вновь серьезно заболела уже было поправившаяся О.Л. Книппер. «Чехов не отходил от ее постели. Как-то раз, чтобы развлечь больную, отвлечь от мыслей о болезни, он сказал: "А хочешь я скажу тебе, как будет называться пьеса?" Он знал, что это поднимет настроение, переломит уныние. Он наклонился к уху Ольги Леонардовны и тихо прошептал, чтобы, боже упаси, кто другой не услыхал, хотя в комнате никого, кроме их двоих, не было: "Вишневый сад"» 8.

В конце 1902 г. Чехов сообщил заглавие пьесы (под строжайшим секретом!) и своей сестре М.П. Чеховой, которая рассказывает об этом так: «Я только что вернулась из Москвы. Мы сидели с Ант. Павл. в его кабинете. Он — за письменным столом, я — около окна… Я сказала, что в Москве ждут от него пьесы… Антоша молча слушал… Затем, улыбнувшись, тихо, застенчиво проговорил: "Пишу, пишу…". Я заинтересовалась названием пьесы. Он долго не хотел сказать, а затем, оторвав кусочек бумаги, что-то написал и подал мне ее. Я прочла: "Вишнёвый сад"» 9.

Июль и август Чехов провел под Москвой, в Любимовке. Он был в восторге от чудесной природы этой местности. Его радовали тишина и почти полное отсутствие докучливых посетителей, так отягощавших его в Ялте. Ему хорошо думалось. Вот здесь-то окончательно и сформировался общий план сюжета нового драматического произведения. Чехов был доволен сюжетом и находил его «великолепным» (П., т. 11, с. 28).

Руководители Художественного театра, которых Чехов ознакомил в самых общих чертах с сюжетом своей новой пьесы, с ее основными действующими лицами, уже начинали проектировать ее постановку: выбирали возможных исполнителей 10; делали первые соображения о декорациях 11. Но при всем том Чехов еще не приступал к написанию текста.

1 октября он уведомлял К.С. Алексеева (Станиславского): «15 октября буду в Москве и объясню Вам, почему до сих пор не готова моя пьеса. Сюжет есть, но пока еще не хватает пороху» (там же, с. 54). 14 декабря 1902 г. на вопросы жены о пьесе, он отвечал: «Когда сяду за "Вишневый сад", то напишу тебе» (там же, с. 91). Через десять дней, делясь своими раздумьями о новом драматическом произведении, он сообщал ей: «Мой "Вишневый сад" будет в трех актах. Так мне кажется, а впрочем, окончательно еще не решил. Вот выздоровлю и начну опять решать, теперь же все забросил» (там же, с. 101).

2

Размышляя над пьесой «Вишневый сад», Чехов начал постепенно подбирать и формировать состав ее действующих лиц. Для этого он широко пользовался и запасом своих давних впечатлений и тем, что его окружало, что он видел и слышал повседневно. Быт старинных, разоряющихся усадеб и нравы их обитателей Чехов наблюдал с конца 70-х годов, еще будучи гимназистом, совершая поездки в донские степи, к своему ученику П. Кравцову.

В мае 1888 г. он жил в усадьбе А.В. Линтваревой в Харьковской губернии, откуда писал, что там «природа и жизнь построены по тому самому шаблону, который теперь так устарел и бракуется в редакциях: не говоря уж о соловьях, которые поют день и ночь, о лае собак, который слышится издали, о старых запущенных садах, о забитых наглухо, очень поэтичных и грустных усадьбах, в которых живут души красивых женщин, не говоря уж о старых, дышащих на ладан лакеях-крепостниках, о девицах, жаждущих самой шаблонной любви…» (П., т. 2, с. 277). В этом письме, по сути дела, уже рассказан сюжет «Вишневого сада» не только в его основном событии (забитые наглухо поэтичные усадьбы), отдельных персонажах (лакеи-крепостники), но даже и в частных эпизодах (сравните, например, «души красивых женщин» с репликой Раневской: «Посмотрите, покойная мама идет по саду… в белом платье!») (С., т. 13, с. 210).

В 1892 г. Чехов купил в Серпуховском уезде Московской губернии собственную усадьбу Мелихово и жил в ней по 1899 г. Земская и врачебная деятельность давала ему возможность бывать у многих помещиков уезда и знакомиться с их усадьбами, обстановкой, нравами. На основании впечатлений о быте поместного дворянства Чехов создал ряд прозаических произведений: «Цветы запоздалые» (1882), «Драма на охоте» (1884), «В усадьбе» (1894). В рассказе «У знакомых» (1898) Чехов дал в зародыше не только сюжет пьесы «Вишневый сад», но и отдельные образы, например Лосева, напоминаюшего Гаева.

В конце 1900 и в начале 1901 г. Чехов выезжал за границу. Там он имел широкую возможность наблюдать праздную жизнь русских бар, растрачивавших свои состояния. 6 января 1901 г. он писал О.Л. Книппер: «А какие ничтожные женщины, ах, дуся, какие ничтожные! У одной 45 выигрышных билетов, она живет здесь от нечего делать, только ест да пьет, бывает часто в Monte-Саrlо, где играет трусливо, а под 6-е января не едет играть, потому что завтра праздник! Сколько гибнет здесь русских денег, особенно в Monte-Саrlо» (П., т. 9, с. 176). Любопытно отметить, что первоначально Чехов называл старуху-помещицу, т. е. Раневскую, «помещицей из Монте-Карло».

Для образа Гаева, как и для Раневской, у Чехова не было недостатка в реальных прототипах. Он уверял Станиславского: «"Ведь это же действительность! Это же было. Я же не сочинил этого..." И рассказал про какого-то старого барина, который целый день пролежал в постели, потому что его лакей уехал из деревни в город, не вынув барину брюк. А брюки висели в шкафу рядом» 12.

Основой для образа Епиходова, по всей вероятности, послужил давнишний знакомый писателя А.И. Иваненко, большой неудачник в жизни. М.П. Чехов, брат писателя, прямо называет его «прототипом Епиходова». По его воспоминаниям, «это был добрый, несчастный хохлик, не поладивший со своим отцом в Малороссии, эмигрировавший в Москву учиться» 13. Здесь он сдавал экзамен в консерваторию по классу рояля, выдержал, но для него не хватило инструмента, и ему пришлось учиться на флейте 14. Иваненко познакомился с семьей Чехова, да так и остался при ней совсем. «Это был жалкий человек, любящий, нежный, привязчивый. Он необыкновенно длинно рассказывал и не обижался, когда его не слушали» 15. Чехов звал его «недотёпой» 16. Некоторые свойства Епиходова, его прозвище «двадцать два несчастья» заимствованы Чеховым у одного жонглера. В начале лета 1902 г. писатель, живя в Москве, изредка посещал «Аквариум», где ему нравился ловкий жонглер. «Это был, — вспоминает Станиславский, — большой мужчина во фраке, толстый, немного сонный, отлично, с большим комизмом разыгрывавший среди своих жонглерских упражнений неудачника. С ним приключалось «двадцать два несчастья»… Думаю, — заканчивает К.С. Станиславский, — что это был прототип Епиходова. Или один из прототипов» 17.

В том же году, живя в Любимовке, усадьбе матери К.С. Станиславского, Чехов познакомился со служащим, у которого также взял отдельные черты для образа Епиходова. «Чехов часто беседовал с ним, убеждал его, что надо учиться, надо быть грамотным и образованным человеком. Чтобы стать таковым, прототип Епиходова прежде всего купил себе красный галстук и захотел учиться по-французски» (Станиславский, т. 1, с. 267). Создавая образ Епиходова, писатель использовал и свои наблюдения над лакеем Егором, очень неловким и незадачливым. Писатель принялся убеждать его, что «служить лакеем оскорбительно для человека», советовал ему выучиться счетоводству и поступить куда-нибудь конторщиком. Егор так и сделал. Антон Павлович «…был очень доволен» 18. Возможно, что какие-то черты Епиходова Чехов подметил и в облике И.Г. Витте, земского врача-хирурга, знакомого Чехову по медицинской деятельности в Серпуховском уезде. В записной книжке Чехов отметил: «Витте — Епиходов» (С., т. 17, с. 148).

Реальным прототипом образа Шарлотты послужила одна англичанка, с которой Чехов познакомился, живя в Любимовке (Станиславский, т. 1, с. 226-267). Но Чехов воспользовался и своими наблюдениями над другими известными ему женщинами подобного рода. Он рисовал тип. И вот почему он так был взволнован, когда Станиславский, узнавший в Шарлотте любимовскую англичанку, решил гримировать артистку, исполнявшую роль Шарлотты, под эту англичанку. Чехов увидел в этом опасность натурализма, копировки отдельной личности и уверял режиссера, что Шарлотта «непременно должна быть немкой, и непременно худой и большой, — такой, как артистка Муратова, совершенно непохожая на англичанку, с которой была списана Шарлотта» (там же, с. 267).

Не было недостатка у Чехова и в материалах для образа Трофимова. Он сам был студентом Московского университета и отлично знал студенческую среду. Квартиру Чехова часто посещали студенты — товарищи и друзья сестры и братьев писателя. Летом 1888 г., живя в усадьбе Линтваревых, Чехов встречался ежедневно с П.М. Линтваревым, исключенным с 4-го курса университета. Чехов относился к студенчеству с большим сочувствием. В 1899 г., будучи в Таганроге, он говорил: «Вот много говорят, будто студенты теперь стали хуже, чем в наше время. Я с этим не согласен. По-моему, они гораздо лучше... гораздо больше работают и меньше пьют» 19. В начале того же года Чехов в письме к И.И. Орлову писал: «Студенты и курсистки — это честный, хороший народ, это надежда наша, это будущее России» (П., т. 8, с. 101). Одним из реальных прототипов Трофимова явился сын горничной в имении матери Станиславского. Антон Павлович убедил его «бросить контору, приготовиться к экзамену зрелости и поступить в университет!». Советы Чехова были выполнены. Некоторые особенности этого юноши: «угловатость», «пасмурную внешность» — писатель «внес в образ Пети Трофимова» 20.

Рисуя образы пьесы «Вишневый сад», Чехов воспользовался для них некоторыми словами, выражениями и оборотами, имевшимися в его записных книжках. Например, для Трофимова — «вечный студент» (C., т. 17, с. 14); для Лопахина — «это плод вашего воображения, покрытый мраком неизвестности» (там же, с. 43, 156); для Пищика — «голодная собака верует только в мясо» (там же, с. 44, 156), «попал в стаю, лай не лай, а хвостом виляй» (с. 157); для Фирса — «Недотёпа!» (там же, с. 94); для Гаева — «меня мужик любит» (там же, с. 95); для Раневской — «это играет музыка? — не слышу» (с. 149).

В записной книжке мы находим и часть диалога между Фирсом и его господами, происходящего во втором акте: «Фирс: перед несчастьем так гудело. Перед каким несчастьем? — Перед волей» (С., т. 17, с. 148). Записные книжки Чехова хранили и другие материалы, которые были извлечены писателем и развиты в пьесе. Так, в первой книжке имеется запись: «шкаф стоит в присутствии сто лет, что видно из бумаг; чиновники серьезно справляют ему юбилей» (там же, с. 96). Эта запись использована для роли Гаева. Здесь же имеются фрагменты речей Трофимова: «надо работать имея в виду только будущее» (там же, с. 17), «интеллигенция никуда не годна, потому что много пьет чаю, много говорит, в комнате накурено, пустые бутылки». Вероятно, основой реплики Раневской «скатерти пахнут мылом» послужила запись: «В русских трактирах воняет чистыми скатертями» (там же, с. 9). В записных книжках Чехова есть упоминания об имении, идущем с молотка (там же, с. 118), о вилле близ Ментоны и иные, которые Чехов мог использовать для своей пьесы. Отсюда же было извлечено и заглавие пьесы (там же, с. 122).

Жизненные впечатления, отлагаясь в сознании Чехова, послужили основой и обстановки «Вишневого сада», вплоть до отдельных деталей. Но при этом он не копировал их. Он отбирал и преобразовывал свои наблюдения в соответствии со свойственным ему взглядом на жизнь, на задачи искусства и подчинял их идейному замыслу данного произведения.

По воспоминаниям Станиславского, знакомая Чехову англичанка, послужившая прототипом Шарлотты, отличалась жизнерадостностью и эксцентричностью. Шарлотта сохранила эксцентричность англичанки, но писатель придал ей, кроме того, горечь одиночества, недовольство изломанной и неустроенной судьбой.

Иваненко, по-видимому, основной прототип Епиходова, был добрым, хорошим, обязательным человеком, неудачи которого возбуждали всеобщее сочувствие. Создавая образ Епиходова, писатель наделил его весьма сбивчивыми воззрениями, грубостью, заносчивостью и иными чертами типичного недотёпы, приобретшего нарицательное значение.

К.С. Станиславский, характеризуя как-то творческий процесс Чехова, говорил, что «ему представляется высокая, высокая скала, на вершине которой сидит Чехов. Внизу копошатся люди, людишки; он пристально, нагнувшись, их рассматривает. Увидал Епиходова — хвать! Поймал и поставил около себя; потом Фирса, Гаева, Лопахина, Раневскую и т.д. А затем расставит их, вдохнет в них жизнь, и они у него задвигаются, а он только следит, чтобы они не останавливались, не засыпали, главное — действовали» 21.

3

Пьеса «Вишневый сад», задуманная Чеховым как комедия и уже представляемая им в своих основных персонажах, долгое время не приобретала необходимой, во всех своих частях продуманной событийной связи. Не решив полностью всех сюжетных взаимоотношений действующих лиц, не уяснив всей композиции пьесы, драматург не мог приступить к ее написанию. 1 января 1903 г. он обещал Станиславскому: «Пьесу начну в феврале, так рассчитываю по крайней мере. Приеду в Москву уже с готовой пьесой» (П., т. 11, с. 110). Чехов работал в это время над прозаическими произведениями, в частности над рассказом «Невеста», но размышления о пьесе «Вишневый сад», о ее образах, сюжете и композиции не прекращались и захватывали писателя все с большей силой.

Раздумья о «Вишневом саде» и все другие занятия писателя прерывались болезненным состоянием. Его мучил плеврит. Он принужден был бездействовать. Это вело к потере уверенности в своих возможностях. 23 января он уведомлял О.Л. Книппер: «Получил сегодня письмо от Немировича... спрашивает про мою пьесу. Что я буду писать свою пьесу, это верно, как дважды два четыре, если только, конечно, буду здоров; но удастся ли она, выйдет ли что-нибудь — не знаю» (П., т. 11, с. 129). Неуверенность проявилась и в письме к В.Ф. Комиссаржевской, которая просила писателя о пьесе для открываемого ею театра. 27 января Чехов отвечал ей: «Насчет пьесы скажу следующее: 1) Пьеса задумана, правда, и название ее у меня уже есть («Вишневый сад» — но это пока секрет), и засяду писать ее, вероятно, не позже конца февраля, если, конечно, буду здоров; 2) в этой пьесе центральная роль — старухи!! — к великому сожалению автора…» (там же, с. 134).

Лишь только наступало облегчение от болезни, Чехов немедленно начинал работать. К нему возвращалась вера в свои силы. Уже 30 января он твердо обещал О.Л. Книппер: «Пьесу писать буду» (П., т. 11, с. 138). Ему казалось, что пьеса, в основных чертах уже обдуманная, не потребует для написания более месяца. 5 февраля он извещал Станиславского: «…после 20-го февраля рассчитываю засесть за пьесу и к 20 марта кончу ее. В голове она у меня уже готова. Называется «Вишневый сад», четыре акта, в первом акте в окна видны цветущие вишни, сплошной белый сад. И дамы в белых платьях. Одним словом, Вишневский хохотать будет много — и, конечно, неизвестно, от какой причины» (там же, с. 142).

11 февраля Чехов обещая О.Л. Книппер, что начнет писать пьесу 21 февраля, высказал свое предположение, что она будет играть «глупенькую» (т. е. Варю. — А.Р.), и спрашивал, «кто будет играть старуху — мать?» (П., т. 11, с. 151). 27 февраля он закончил рассказ «Невеста» и 1 марта сообщал жене: «…для пьесы уже разложил бумагу на столе и написал заглавие» (там же, с. 168). Писать пьесу Чехов не начал ни в марте, ни даже в мае 1903 г. Но все это время он напряженно размышлял над ее характерами, уточнял их взаимосвязи и место в пьесе. Его раздумья над образами пьесы отражались в записной книжке, в переписке с ближайшими родственниками и знакомыми.

Так, в записной книжке имеются следующие записи о Лопахине: 1) «Отец Лопахина был крепостным у Тербецкого»; 2) «Лоп.: купил себе именьишко, хотел устроить покрасивее и ничего не придумал, кроме дощечки: вход посторонним строжайше запрещается»; 3) «Лоп. Ришу: — в арестантские бы тебя роты»; 4) «Мужики стали пить шибко — Лопахин: это верно» (С., т. 17, с. 148, 149). Этот, вероятно, первоначальный набросок образа Лопахина в процессе работы над пьесой постепенно меняется.

5 марта он написал О.Л. Книппер: «В "Вишневом саду" ты будешь Варвара Егоровна, или Варя, приемыш, 22 лет» (П., т. 11, с. 172). 6 марта он сделал приписку о том, что роль Вари комическая. Комической рисовалась Чехову и роль Лопахина, которая, по его первоначальному предположению, назначалась Станиславскому (там же).

При обдумывании образов у Чехова возникали неожиданные осложнения и затруднения. «А пьеса, кстати сказать, — извещает он 18 марта О.Л. Книппер, — мне не совсем удается. Одно главное действующее лицо еще недостаточно продумано и мешает; но к Пасхе, думаю, это лицо будет уже ясно, и я буду свободен от затруднений» (П., т. 11, с. 179). Что это за лицо? Не Раневская ли, которая первоначально была старухой в полном смысле слова. 11 апреля Чехов спрашивает О.Л. Книппер: «Будет ли у вас актриса для роли пожилой дамы в "Вишневом саду"? Если нет, то пьесы не будет, не стану и писать ее» (там же, с. 192). А через 4 дня, 15 апреля, снова: «Писать для вашего театра не очень хочется — главным образом по той причине, что у вас нет старухи. Станут навязывать старушечью роль, между тем для тебя есть другая роль, да ты уже играла старую даму в "Чайке"» (там же, с. 194-195).

Напряженный труд приносил свои плоды. Все яснее и рельефнее представали перед Чеховым образы пьесы, их взаимоотношение и развитие. Он отбрасывал все то, что ее загромождало, лишало теплоты. 21 марта он уверял О.Л. Книппер: «"Вишневый сад" будет, стараюсь сделать, чтобы было возможно меньше действующих лиц; этак интимнее» (П., т. 11, с. 182).

В своей новой пьесе он развивал идейно-художественные принципы, уже осуществленные им в предшествующих драматических произведениях, принципы изображения обычной, повседневной действительности, в присущей ей сложности и противоречивости. А жизнь поднималась из привычных берегов, представала своими новыми сторонами, ранее неизвестными. И Чехову казалось, что он творчески остановился. Его охватывали сомнения, и он 17 апреля с тревогой писал: «Пьеса наклевывается помаленьку, только боюсь, тон мой вообще устарел, кажется» (там же, с. 196).

Ритм жизни и труда Чехова во время его пребывания в Ялте беспрестанно нарушался многочисленными посетителями: друзьями, знакомыми, поклонниками таланта, просителями и просто любопытствующими. Чехов от этого очень страдал. 9 апреля 1903 г., жалуясь О.Л. Книппер на мешающих ему посетителей, он уведомлял ее: «Пьесу буду писать в Москве, здесь писать невозможно. Даже корректуру не дают читать» (П., т. 11, с. 191). 17 июня в письме к Н.Е. Эфросу он заявил, что писать пьесу «даже не начинал» (там же, с. 226). Чехов был занят пока подготовкой и зарисовкой этюдов, но еще не приступал к написанию картины в целом.

4

25 мая 1903 г. Чехов поселился на подмосковной даче в Наро-Фоминске. 4 июня он сообщал Л.В. Средину: «Я сижу у большого окна и помаленьку работаю» (П., т. 11, с. 217). Во второй половине июня он наконец-то приступил к писанию связного текста пьесы «Вишневый сад». Тогда, между прочим, было утрачено несколько уже написанных сцен пьесы, что, возможно, задержало его работу над ней. Однажды «Антон Павлович оставил ее листки на письменном столе, а сам ушел к соседям. В это время налетела внезапная летняя гроза, вихрь ворвался в окно и унес со стола в сад два или три листка пьесы, исписанных чернилами мелким почерком Чехова…

"Неужели вы не помните, что на них было?" — спрашивали его.

— Представьте себе, что не помню, — отвечал он с улыбкой. — Придется писать эти сцены сызнова» 22.

7 июля Чехов выехал в Ялту и все свободное время занимался уже только пьесой. 28 июля он сообщал К.С. Станиславскому: «Пьеса моя не готова, подвигается туговато, что объясняю и леностью, и чудесной погодой, и трудностью сюжета... Ваша роль, кажется, вышла ничего себе» (П., т. 11, с. 236).

Чехов стремился максимально упростить обстановку пьесы. «Обстановочную часть в пьесе, — писал он 22 августа В.И. Немировичу-Данченко, — я свел до минимума, декораций никаких особенных не потребуется и пороха выдумывать не придется» (там же, с. 242).

Драматург очень долго не находил необходимого сценического воплощения для второго акта, который в первом наброске казался ему скучным, тягучим, монотонным. 2 сентября он писал В.И. Немировичу-Данченко: «Моя пьеса (если я буду продолжать работать так же, как работал до сегодня) будет окончена скоро, будь покоен. Трудно, очень трудно было писать второй акт, но, кажется, вышел ничего» (П., т. 11, с. 246).

В процессе работы над пьесой изменились ее действующие лица. Так, «старуха» несколько помолодела, и ее роль можно было уже предложить О.Л. Книппер. В цитированном выше письме к В.И. Немировичу-Данченко Чехов писал: «В моей пьесе роль матери возьмет Ольга» (там же).

Пьеса «Вишневый сад» создавалась в самых настоящих «муках творчества». Чехов неоднократно испытывал сомнения в достоинстве написанного, и ему казалось, что он, пребывая вдали от театра, от центра культуры, от бьющей ключом общественной жизни, уже повторяет зады и не способен к чему-либо новому, оригинальному. Имея перед собой почти законченную пьесу, он 20 сентября писал жене: «Я так далек от всего, что начинаю падать духом. Мне кажется, что я как литератор уже отжил и каждая фраза, какую я пишу, представляется мне никуда не годной и ни для чего не нужной» (П., т. 11, с. 252).

Более легко дался Чехову последний акт пьесы. 23 сентября Антон Павлович извещал О.Л. Книппер: «Четвертый акт в моей пьесе сравнительно с другими актами будет скуден по содержанию, но эффектен. Конец твоей роли мне кажется недурным» (там же, с. 253-254).

25 сентября Чехов дописывал этот акт, и 26 сентября пьеса была закончена. Драматург видел перед собой уже все произведение, и на этот раз оно не показалось ему устаревшим. «Мне кажется, — признавался он О.Л. Книппер, — что в моей пьесе, как она ни скучна, есть что-то новое» (П., т. 11, с. 256). Для него было бесспорно и то, что ее лица «вышли живые» (там же, с. 257).

5

Процесс создания пьесы остался позади. Нужно было только переписать ее. Но, внимательно читая при переписке текст пьесы, Чехов снова находил в ней слабые места, требующие переделки и шлифовки. «Пьеса уже окончена, — извещал он 29 сентября О.Л. Книппер, — но переписываю медленно, так как приходится переделывать, передумывать; два-три места я так и пришлю недоделанными, откладываю их на после — уж ты извини» (П., т. 11, 258-259). Многие сцены Чехов перерабатывал полностью. «Некоторые места, — писал он 3 октября, — мне очень не нравятся, я пишу их снова и опять переписываю» (там же, с. 262). Особенно не нравился Антону Павловичу второй акт, который и после переработки оставался, по его мнению, «скучен и однотонен, как паутина» (там же, с. 267). Этот акт начинался следующей мизансценой: Яша и Дуняша сидят на скамейке, а Епиходов стоит возле них. Из усадьбы по дороге проходят Трофимов и Аня. Действие открывалось диалогом Ани и Трофимова:

«Аня. Бабушка одинока, очень богата. Она не любит мамы. В первые дни мне было тяжело у нее, она мало говорила со мной. Потом ничего, смягчилась. Обещала прислать денег, дала мне и Шарлотте Ивановне денег на дорогу. Но как это жутко, как тяжело чувствовать себя бедной родственницей.

Трофимов. Тут кто-то уже есть, кажется... сидят. В таком случае пойдемте дальше.

Аня. Три недели я не была дома. Так соскучилась! (Уходят.)»

После ухода Ани и Трофимова Дуняша обращалась к Яше со словами: «Все-таки какое счастье побывать за границей», — и затем действие развивалось в уже известной нам последовательности, однако с дополнительным диалогом проходящих по дороге из усадьбы Вари и Шарлотты, а заканчивалось большой сценой Фирса и Шарлотты.

Диалог Вари и Шарлотты прерывал беседу Раневской, Гаева и Лопахина и начинался после восклицания Лопахина: «О чем тут думать!» Вот его содержание:

«Варя. Она девочка умная и благовоспитанная, ничего не может случиться, но все же не следует оставлять ее одну с молодым человеком. В девять часов ужин, Шарлотта Ивановна, смотрите не опоздайте.

Шарлотта. Я не хочу есть... (Тихо напевает песенку).

Варя. Это все равно. Надо для порядка. Вот видите, они сидят там на берегу... (Варя и Шарлотта уходят)».

В последующем развитии действия, когда Аня и Трофимов скрывались от Вари, на сцену выходил Фирс и, бормоча что-то, искал на земле, около скамьи. Потом появлялась Шарлотта. Между этими людьми, чувствовавшими себя очень одиноко, завязывалась беседа:

«Фирс (бормоча). Эх ты, недотёпа!

Шарлотта. (садится на скамью и снимает картуз). Это ты, Фирс? Что ты тут ищешь?

«Фирс. Барыня портмоне потеряли.

Шарлотта (ищет). Вот веер... А вот платочек... духами пахнет... (Пауза). Больше ничего нет. Любовь Андреевна постоянно теряет. Она и жизнь свою потеряла (тихо напевает песенку). У меня, дедушка, нет настоящего паспорта, я не знаю, сколько мне лет, и мне кажется, я молоденькая... (надевает на Фарса картуз, тот сидит неподвижно). О, я тебя люблю, мой милый господин! (смеется). Ein, zwei, drei! (cнимает с Фирса картуз, надевает на себя). Когда я была маленькой девочкой, то мой отец и мамаша ездили по ярмаркам и давали представления. Очень хорошие. А я прыгала salto mortale и разные штучки, тому подобное. И когда папаша и мамаша умерли, меня взяла к себе одна немецкая госпожа и стала меня учить. Хорошо. Я выросла, потом пошла в гувернантки, а откуда я и кто я, — не знаю... Кто мои родители, может, они не венчались... не знаю... (достает из кармана огурец и ест). Ничего не знаю.

Фирс. Мне было лет 20 или 25, идем это я, да сын отца дьякона, да повар Василий, а тут как раз вот на камне человек сидит... чей-то чужой, незнакомый... Я отчего-то оробел и ушел, а они без меня взяли и убили его... Деньги у него были.

Шарлотта. Ну? Weiter.

Фирс. Потом, значит, понаехал суд, стали допрашивать... Забрали... И меня тоже... Просидел в остроге года два... Потом ничего, выпустили. Давно было... (Пауза). Всего не вспомнишь...

Шарлотта. Тебе умирать пора, дедушка... (ест огурец).

Фирс. А? (бормочет про себя). И вот, значит, поехали все вместе, а там остановка... Дядя прыгнул с телеги... взял куль... а в том куле опять куль... И глядит, а там что-то — дрыг, дрыг!

Шарлотта (смеется, тихо). Дрыг, дрыг!.. (Слышно, как кто-то идет по дороге и тихо играет на балалайке. Восходит луна. Где-то около тополей Варя ищет Аню и зовет: "Аня! Где ты?")» 23.

Так кончался второй акт.

При той тщательной шлифовке, которую производил Чехов, за 12 дней (к 7 октября) было переписано лишь два с половиной акта. «Тяну, тяну, тяну, — сообщал он в этот день О.Л. Книппер, — и оттого, что тяну, мне кажется, что моя пьеса неизмеримо громадна, колоссальна, я ужасаюсь и потерял к ней всякий аппетит» (П., т. 11, с. 265). 6 октября 1903 г. Чехов извещал М. Горького: «пьесу я окончил, но переписываю ее чрезвычайно медленно. 10 октября, вероятно, кончу и пошлю» (там же, с. 264). Драматурга торопили руководители и артисты Художественного театра. Им, как воздух, нужна была новая чеховская пьеса. Еще в сентябре В.И. Немирович-Данченко просил: "Приналяг, Антон Павлович!.. Ах, как она нам нужна..."» 24. Почти ежедневно О.Л. Книппер настойчиво напоминала писателю о необходимости скорейшего завершения пьесы.

Но требовательный к себе художник задерживал пьесу и продолжал кропотливо работать. «Переписываю пьесу, — сообщал он О.Л. Книппер 9 октября 1903 г., — скоро кончу... Уверяю тебя, каждый лишний день только на пользу, ибо пьеса моя становится все лучше и лучше и лица уже ясны. Только вот боюсь, есть места, которые может почеркать цензура, это будет ужасно» (П., т. 11, с. 269).

Для большей характерности образа Гаева драматургу потребовались специфические выражения игроков в бильярд. Он попросил брата жены — К.Л. Книппер понаблюдать за игрой бильярдистов и записать их речевой жаргон. 9 октября К.Л. Книппер сообщал ему: «Повидал двух человечков, просидел в бильярдной городского сада часа два, но такой уж специальной бильярдной терминологии узнал немного: играют больше угрюмо, бурча ходы под нос...» 25.

К.Л. Книппер записал для Чехова 22 выражения бильярдистов. Вот начало присланного им писателю списка этих выражений:

«1 — (кладу) — от 2-х бортов в середину.

2 — Краузе в середину.

3 — Режу в среднюю, в угол.

4 — Дуплет в угол, в середину.

5 — Кладу чистого.

6 — От шара направо (налево) в угол.

7 — Шаром (то есть своим шаром другой) в угол!» 26.

Чехову пригодились эти выражения, он вставил некоторые из них в роль Гаева. Важно отметить, что, стремясь быть точным, писатель не удовлетворился наблюдениями К.Л. Книппера и 14 октября писал своей жене: «Попроси Вишневского, чтобы он прислушался, как играют на бильярде, и записал бы побольше бильярдных терминов. Я не играю на бильярде или когда-то играл, а теперь все забыл, и в пьесе у меня все случайно…» (П., т. 11, с. 273).

Взыскательность Чехова к себе была столь велика, что он, уже вторично переписав пьесу, вносил в нее, перед самой отсылкой в Москву, ряд поправок, дополнений и сокращений. В первом акте Раневская спрашивала брата, сколько они должны Лопахину, и Гаев называл сумму в 40 тысяч (РГБ. Ф. 331, л. 13). Чехов счел лишним этот эпизод и вычеркнул его. В том же акте писатель изменил выражение Раневской «счастье просыпалось со мной» на более выразительное: «счастье просыпалось вместе со мной» (л. 14). Тогда же в первом акте обращение Ани к Гаеву «только милый дядя» было исправлено на более ритмическое «но милый дядя» (л. 16).

Во втором акте в роль Раневской вписывается реплика, в которой она опровергает обманчивые надежды Гаева на какого-то генерала. Полностью разделяя недоверие Лопахина к проекту Гаева о займе денег у неизвестного генерала, Любовь Андреевна говорит: «Это он бредит. Никаких генералов нет» (РГБ. Ф. 331, л. 25). Трофимов, обращаясь к Ане, первоначально говорил: «Ведь это развратило всех вас». Но, очевидно, опасаясь цензуры, Чехов зачеркнул слово «развратило» и вместо него написал: «переродило» (л. 29).

В третьем акте просьба Яши взять его в Париж, с которой он обращается к Раневской, включила и слова: «Что ж там говорить, вы сами видите» (л. 40). Это усиливало нагло-фамильярный тон «цивилизованного» лакея.

В четвертом акте в рассказ Пищика о философе, который советовал прыгать с крыш, вставляется выражение: «Вы подумайте!». Но такое же выражение зачеркивается писателем после сообщения Пищика о сдаче англичанам участка с глиной на 24 года. Вероятно, Чехов нашел, что близкое повторение любимого присловья Пищика в одной сцене будет слишком навязчивым. Первоначально Пищик, прощаясь с Раневской, говорил: «Вспомните вот эту самую... лошадь и скажите: «Был на свете такой, сякой... Симеонов–Пищик... лошадь» (л. 50). Последнее слово, как повторяющееся, Чехов также убирает. Исключает он и ремарку «весело», характеризующую прощальные слова Пищика, сказанные Раневской.

Двукратное переписывание пьесы было закончено 12 или 13 октября, а 14 октября ее отправили в Москву. Несмотря на большую доработку, сделанную при переписывании, пьеса не казалась автору вполне оконченной. Если бы его не торопили так настоятельно, Чехов продолжал бы оттачивать текст. «В пьесе кое-что, — писал он О.Л. Книппер, — надо переделать ... Не доделан IV акт и кое-что надо пошевелить во II, да, пожалуй, изменить 2-3 слова в окончании III, а то, пожалуй, похоже на конец "Дяди Вани"» (П., т. 11, с. 276). Драматург считал, что роль Раневской «сделана только в III и I актах, в остальных она только намазана» (там же, с. 271).

Отослав пьесу в Москву, Чехов стал тревожно ждать ее оценки руководителями и артистами Художественного театра. «Вчера я не писал тебе, — признавался он 19 октября О.Л. Книппер, — потому что все время с замиранием ждал телеграммы... Я все трусил, боялся. Меня главным образом пугала малоподвижность второго акта и недоделанность некоторая студента Трофимова» (П., т. 11, с. 278-279). В тот же день Чехов получил телеграмму Вл.И. Немировича-Данченко, который писал, что «Вишневый сад» «как сценическое произведение, может быть, больше пьеса, чем все предыдущие» 27. Еще через два дня драматург читал телеграмму К.С. Станиславского: «Потрясен, не могу опомниться. Нахожусь в небывалом восторге. Считаю пьесу лучшей из всего прекрасного, Вами написанного. Сердечно поздравляю гениального автора. Чувствую, ценю каждое слово» 28. Этот восторженный панегирик вызвал у Чехова недовольство. В тот же день он сообщал О.Л. Книппер: «Получил от Алексеева телеграмму, в которой он называет мою пьесу гениальной, это значит перехвалить пьесу и отнять у нее добрую половину успеха, какой она при счастливых условиях могла бы иметь» (П., т. 11, с. 280).

21 октября состоялось чтение пьесы всей труппе Художественного театра. Артисты были захвачены с первого акта, оценили каждую ее тонкость, плакали в последнем акте. Станиславский сообщил Чехову, что «никогда пьеса еще не была принята так единодушно восторженно» 29.

6

Рукопись пьесы «Вишневый сад», отосланная Чеховым в Москву, была перепечатана в нескольких экземплярах. Один экземпляр пьесы немедленно послали в Петербург в драматическую цензуру, которая 25 ноября 1903 г. разрешила ее к представлению на сцене. Этот экземпляр пьесы, отражающий один из важнейших этапов творческой работы над ней, мы будем называть ялтинской, или цензурной рукописью (на ней имеется надпись: «К представлению дозволена. СПб., 25 ноября, 1903 г., цензор драмат. сочин. Верещагин») 30.

4 декабря А.П. Чехов приехал в Москву. Здесь Художественный театр деятельно готовил «Вишневый сад» к постановке. По приезде Чехов чувствовал себя плохо, и, чтобы его не утомлять, «первые считки, — рассказывает артистка Е.М. Муратова, — происходили у него на квартире» 31. В последующее время драматург почти ежедневно присутствовал на репетициях своей пьесы в театре, обсуждал с участниками спектакля их роли и продолжал ежедневно трудиться над текстом пьесы. Несмотря на то, что руководители театра и артисты, занятые в спектакле, работали с большой верой в его успех, Чехов относился к нему скептически. Его скепсис был столь решительным, что он предлагал театру купить пьесу в вечную собственность всего за 3000 рублей  32.

Новые исправления, которые вносились и вклеивались Чеховым в основную рукопись, оказались весьма многочисленными. Уже 16 декабря М. Горький уведомлял К.П. Пятницкого о просьбе Чехова прислать ему корректуру пьесы, отданной в сборник «Знание», для внесения в нее поправок. «Он уже и теперь, — писал Горький, — внес в пьесу множество поправок» 33. Шлифуя текст, Чехов стремился к более отчетливому раскрытию социально-психологической сущности действующих лиц, с присущей им сложностью и противоречивостью, к предельному соответствию их поступков и характеров, к большей колоритности их речи. Много внимания он уделял и композиционной стройности, живости, сценичности пьесы.

Обратимся прежде всего к исправлениям первого акта.

Чтобы оттенить добросердечие Раневской, в ее роль вносятся новые ласкательные обращения: «Спасибо, мой старичок», — говорит она Фирсу и целует его (д. I) (РГБ. Ф. 331, л. 9). «Вырубить?» — недоуменно и недовольно повторяла Любовь Андреевна предложение Лопахина о вишневом саде. И затем продолжала: «Если во всей губернии есть что-нибудь интересное, даже замечательное, так это только наш вишневый сад» (л. 7). Определенность и категоричность этой реплики не совсем шла к Раневской. И Чехов, чувствуя это, сопроводил ее вопрос смягчающим выражением: «Милый мой, простите, вы ничего не понимаете» (л. 10). В воспоминании Раневской о сыне слово «сын» заменяется более сердечным, интимным выражением: «утонул мой мальчик» (л. 23). Раньше Раневская, заметив движение Гаева, вспоминающего игру на бильярде, произносила: «Желтого в угол! Дуплет в середину!» Чехов предпослал этим словам вступление: «Как это? Дай-ка вспомнить...» (л. 8). И ее реплика приобрела необходимую естественность.

При обращении к образу Гаева Чехов усилил в нем черту неосновательности, пустого фразерства. Писатель дополнил заверения Гаева об оплате процентов по имению следующими словами: «Честью моей, чем хочешь, клянусь, имение не будет продано! Счастьем моим клянусь! Вот тебе моя рука, назови меня тогда дрянным, бесчестным человеком, если я допущу до аукциона. Всем существом клянусь!» (РГБ. Ф. 331, л. 17).

Еще большей доработке подвергся образ Лопахина, Чехов вносит поправки и дополнения, облагораживающие фигуру купца, делающие его интеллигентным. Так, подчеркивая прикосновенность Лопахина к культуре, свойственные ему порывы сердечности, драматург расцветил его обращения к Раневской такими эпитетами, как «великолепная», «удивительные, трогательные глаза», «Боже милосердный!», «больше, чем родную» (там же, л. 9). В обращении Лопахина к Раевской делается вставка: «чтобы ваши удивительные, трогательные глаза глядели на меня, как прежде, Боже милосердный!»

Более мягкими, деликатными, задушевными становятся и советы Лопахина, призванные спасти имение от продажи с аукциона, а также и его рассуждения о дачниках. В ранней рукописи (цензурной) Лопахин говорил: «Так вот я хочу сказать перед отъездом (взглянув на часы). Я об имении... в двух словах... Хочу предложить вам способ, как найти выход. Чтобы имение ваше не давало убытка, нужно вставать каждый день в четыре часа утра и целый день работать. Для вас, конечно, это невозможно, я понимаю... Но есть еще один выход» (ГТБ, л. 6), — дальше, как в печати. Это был совет дельца, предпринимателя, чуждого и даже враждебного хозяевам вишневого сада.

В окончательном варианте Чехов рисовал Лопахина иным. Поэтому он изменил этот черствый совет на мягкое, деликатное обращение человека, глубоко расположенного к Раневской. «Мне хочется сказать вам что-нибудь очень приятное, веселое (взглянув на часы). Сейчас уеду, некогда разговаривать... ну, да я в двух-трех словах. Вам уже известно, вишневый сад ваш продается за долги, на 22 августа назначены торги, но Вы не беспокойтесь, спите себе спокойно, выход есть... Вот мой проект» (РГБ. Ф. 331, л. 10) и т. д. В том же духе исправляется и речь Лопахина о дачниках. Прощаясь с Раневской, Лопахин еще раз напоминает ей: «Серьезно подумайте» (л. 12).

Вторая половина рассуждений Лопахина о дачниках вначале была такой: «… лет через десять-двадцать покажет, что он такое есть на самом деле. Теперь он только чай пьет на балконе, но ведь может случиться, что на своей одной десятине он займется хозяйством и тогда чем черт не шутит, придется считаться с ним» (ГТБ, л. 8). Чехов вновь редактирует начало («лет через десять-двадцать размножится и начнет работать») и конец («и тогда ваш вишневый сад стал бы счастливым, богатым и вы бы не узнали его») этой части рассуждения (РГБ. Ф. 331, л. 11). В это же время Чехов внес в роль Лопахина два выражения, произносимых в первом акте: «поздравляю («одним словом, поздравляю, вы спасены») и «клянусь вам» («Другого выхода нет… клянусь вам») (л. 10, 11). Тогда же была изменена ремарка «напевает» на «тихо напевает» (л. 24).

Расширяя роль Фирса, Чехов подчеркивает его преданность господам. Ранее на вопрос Вари: «Фирс, ты о чем?» Он отвечал: «Чего изволите?». Теперь его реплика продолжается. Он радостно говорит: «Барыня моя приехала! Дождался! Теперь хоть и помереть... (Зарыдал от радости)» (РГБ. Ф. 331, л. 8). В первой редакции Фирс на обращение Раневской отвечал так же: «Чего изволите?» Но, усиливая колоритность, сценичность его роли, Чехов изменяет эту реплику. Глухой Фирс вместо «Чего изволите?» отвечает «Позавчера» (там же, л. 9).

В той же редакции Фирс рассказывал: «В прежнее время, лет 40-50 назад, вишню сушили, мочили, мариновали, варенье варили и, бывало, сушеную вишню возами отправляли в Москву и в Харьков» (ГТБ, л. 7). Повышая сценичность этого рассказа, Чехов прервал его репликой Гаева, и рассказ принял такую форму:

«Фирс. В прежнее время, лет 40-50 назад, вишню сушили, мочили, мариновали, варенье варили, и, бывало...

Гаев. Помолчи, Фирс.

Фирс. И бывало...» (РГБ. Ф. 331, л. 11) и т. д.

Обращаясь к образу Вари, Чехов счел необходимым усилить ее недовольство своим положением и ярче оттенить стремление к тихой, созерцательной жизни. Он включил в ее реплику слова: «и так бы все ходила по святым местам... Ходила бы и ходила» (там же, л. 7).

Работа над другими персонажами ограничилась по преимуществу добавлением отдельных выражений и слов. Роль Епиходова была дополнена фразой: «Это просто даже замечательно!» Этой фразой он завершал свои рассуждения перед уходом из детской в начале первого акта. Реплики Ани наделяются ремарками: печально («это мама купила») (РГБ. Ф. 331, л. 3), весело по-детски («А в Париже я на воздушном шаре летала!») (л. 7).

Более значительных исправлений потребовал второй акт. Чехов конкретизировал колоритный образ Епиходова, придав ему в самом начале этого акта слова: «Я развитой человек, читаю разные ученые книги, но никак не могу понять направления, чего мне собственно хочется, жить мне или застрелиться, собственно говоря, но тем не менее я всегда ношу при себе револьвер. Вот он... (показывает револьвер)» (там же, л. 19). В первой редакции рассуждение Епиходова, начинавшееся словами «собственно говоря, не касаясь других предметов», кончалось так: «Это я так, к слову, Авдотья Федоровна, и вы отлично понимаете, для чего я это говорю... (пауза). Дозвольте мне поговорить с вами, Авдотья Федоровна» (ГТБ, л. 15-16). Заключительные слова этого обращения были не слишком характерны для Епиходова, и потому Чехов заменил их такими: «Вы читали Бокля? (пауза.) Я желаю побеспокоить вас, Авдотья Федоровна, на пару слов» (РГБ. Ф. 331, л. 20). Расширяя роль Епиходова, автор подчеркнул его фразерство: «Теперь я знаю, что мне делать с моим револьвером». Эта реплика определила и дополнительные слова Дуняши: «Не дай бог, застрелится» (там же).

Сатирически заостряя образ Яши, писатель вносит в его речь следующие рассуждения: «(зевает.) Да-с... По-моему, так: ежели девушка кого любит, то она, значит, безнравственная». Подчеркивая в Яше свойства холодного, развращенного эгоиста, лишь забавляющегося с Дуняшей, а не любящего ее, драматург дополнил последнюю реплику персонажа в этом эпизоде словами: «А то встретятся и подумают про меня, будто я с вами на свидании. Терпеть этого не могу» (там же).

В сцену «господ», сменяющую сцену «слуг», драматург после слов Лопахина о том, что люди «должны бы по-настоящему быть великанами», включил такое дополнение:

«Любовь Андреевна. Вам понадобились великаны? Они только в сказках хороши, а так они пугают.

(В глубине сцены проходит Епиходов).

Любовь Андреевна (задумчиво). Епиходов идет...

Аня (задумчиво). Епиходов идет.

Варя. Для чего он у нас живет? Только походя ест и пьет целый день...

Любовь Андреевна. Я люблю Епиходова. Когда он говорит о своих несчастьях, то становится смешно. Не увольняй его, Варя.

Варя. Нельзя, мамочка. Необходимо уволить его, негодяя» (РГБ. Ф. 331, л. 27).

Чехов обогащает роли почти всех участников сцены «господ». В первой, ялтинской редакции Лопахин, выходя на сцену, говорил категорически, требовательно, сухо: «Надо окончательно решить — время не ждет. Согласны вы отдать землю под дачи или нет?» (ГТБ, л. 16). После переделки обращение Лопахина приобрело мягкость и даже просительность: «Надо окончательно решить — время не ждет. Вопрос ведь совсем пустой. Согласны вы отдать землю под дачи или нет? Ответьте одно слово: да или нет? Только одно слово!» (РГБ. Ф. 331, л. 20). В следующей реплике Лопахин почти буквально повторял слова первого обращения: «Согласны вы отдать землю под дачи или нет?». Разнообразя речь Лопахина, писатель заменил эту реплику иной: «Только одно слово (умоляюще). Дайте же мне ответ!» (там же, л. 21).

В дальнейшей беседе он говорил Раневской: «Имение ваше продается. Поймите, продается! Надо же что-нибудь делать?» (ГТБ, л. 17). Последние слова в устах Лопахина, знающего, что делать, и настойчиво предлагающего Раневской единственно надежный выход из создавшегося положения, показались Чехову неуместными, и он изменил их так: «Имение ваше продается, а вы точно не понимаете» (РГБ. Ф. 331, л. 22).

Лопахин, предлагая Раневской спасительный путь, заявлял: «Раз окончательно решите, чтобы были дачи, через три же дня можно достать денег сколько угодно» (ГТБ, л. 17). В соответствии со всеми предшествующими предостережениями Лопахина о надвигающейся катастрофе — продаже имения, — Чехов усиливает конкретность, категоричность и убедительность этой фразы: «Раз окончательно решите, чтобы были дачи, так денег вам дадут сколько угодно, и вы тогда спасены» (РГБ. Ф. 331, л. 22).

Несколько новых штрихов вносится и в роль Раневской. Раньше, на резкие упреки Лопахина в бездеятельности, Раневская как-то вяло и неопределенно отвечала: «Что же? Научите что?» (ГТБ, л. 17). Ее ответу сообщена большая заинтересованность: «Что же нам делать? Научите что?» (РГБ. Ф. 331, л. 22). В соответствии с этим в ее дальнейшем обращении к Лопахину появляются слова: «голубчик» («останьтесь, голубчик»), «мой друг» («Жениться Вам нужно, мой друг») (там же, л. 26).

В уже принятой театром и разрешенной цензурой пьесе Чехов, как видим, с исключительной взыскательностью вносил новые нюансы в образы всех действующих лиц.

Примером удивительно тщательной обработки Чеховым не только речи своих действующих лиц, но и ремарок может служить следующая фраза: «Через сцену торопливо проходит Фирс, в старинной ливрее и в высокой шляпе, опираясь на палочку; он что-то...» и т.д. 34 Еще в Ялте эта ремарка приняла такой вид: «Через сцену торопливо проходит Фирс, ездивший встречать Любовь Андреевну; он в старинной ливрее и в высокой шляпе, опираясь на палочку, он что-то...». В Москве ремарка приобрела новую редакцию, в которой уточняется естественная последовательность действий слуги: «Через сцену торопливо, опираясь на палочку, проходит Фирс, ездивший встречать Любовь Андреевну; он в старинной ливрее и в высокой шляпе, он что-то…» и т.д. (РГБ. Ф. 331, л. 4).

Чехову пришлось внести в пьесу два исправления, вызванные требованиями цензуры. Во втором акте в сцене господ студент Трофимов произносит обличительную речь, из которой цензура исключила слова: «У всех на глазах рабочие едят отвратительно, спят без подушек, по тридцати, по сорока в одной комнате» (ГТБ, л. 22). Чехов заменил их такими: «Громадное большинство из нас, девяносто девять из ста, живут как дикари, чуть что — сейчас зуботычина, брань, едят отвратительно, спят в грязи, в духоте» 35. В третьем акте цензура вымарала в обращении Трофимова к Ане слова: «Владеть живыми душами — ведь это переродило всех вас, живших раньше и теперь живущих, так что ваша мать, вы, дядя уже не замечаете, что вы живете в долг, на чужой счет, на счет тех людей, которых вы не пускаете дальше передней» (там же, л. 24). Чехов принужден был заменить эти слова следующими: «О, это ужасно, сад ваш страшен, и когда вечером или ночью проходишь по саду, то старая кора на деревьях отсвечивает тускло и, кажется, вишневые деревья видят во сне то, что было сто-двести лет назад, и тяжелые видения томят их. (Пауза.) — Что говорить» (РГБ. Ф. 331, л. 29).

Все исправления, только что отмеченные нами, были включены в основную рукопись, посланную в Москву в октябре 1903 г. Эту рукопись, цитированную выше, условно называем московской (напомним, что она хранится в Научно-исслед. отделе рукописей РГБ).

Серьезная работа Чехова над текстом уже репетируемой пьесы приобрела известность за пределами Художественного театра. Так, журнал «Театр и искусство» извещал, что драматург «взял назад I акт пьесы и подвергнул его основательной переделке» (1904. № 1. С. 5).

7

17 января 1904 г. состоялась премьера пьесы «Вишневый сад» в Художественном театре. Спектакль, несмотря на весьма разноречивые отклики о пьесе — положительные, отрицательные и недоумевающие, — был воспринят как большое театральное событие. 18 января московская газета «Русский листок» сообщала: «Вчера здесь шла в первый раз новая пьеса А.П. Чехова "Вишневый сад". В зале была налицо вся литературная, артистическая Москва. Впечатление от "Вишневого сада" громадное. Все выведенные автором лица были так близки и знакомы нам; жизнь, русская жизнь, так верно схвачена и ярко передана в целом ряде мелких деталей, что интерес к пьесе не пропадал до последней сцены. Все исполнители приложили старания сделать из своих ролей яркие и интересные типы». 25 января в журнале «Будильник», за подписью Чертенок, были напечатаны стихи: «А.П. Чехову (после постановки "Вишневого сада"):

Пьеса уже набиралась для второго сборника издательства «Знание», и ожидалась ее корректура. 20 января 1904 г. Чехов сообщал Л.В. Средину: «Кончилась у меня канитель с пьесой, теперь могу на свободе сесть за стол и написать Вам» (П., т. 12, с. 16). А между тем Чехов не испытывал полной удовлетворенности ни пьесой, ни ее постановкой. «Канитель» с пьесой продолжалась, хотя все основное было сделано и осталось позади. Однако писатель еще жил пьесой, он не мог оторваться от нее и вносил в ее текст новые исправления. Одно из этих исправлений было подсказано постановкой Художественного театра. Режиссуре казалось, что в конце второго акта лирический эпизод Фирса и Шарлотты, шедший «после оживленной сцены молодежи... снижал настроение действия» (Станиславский, Т. 1, С. 473). И после первых спектаклей, когда особенно отчетливо обнаружились слабые стороны второго акта, Чехову высказали пожелание, чтобы он снял этот эпизод. К.С. Станиславский рассказывал, что Чехов «сделался очень грустным, побледнел от боли, которую мы ему причинили тогда, но, подумав и оправившись, ответил: "Сократите!"» (там же, с. 270).

Новые исправления Чехов вносил, очевидно, в какой-то машинописный экземпляр пьесы, из которого они переносились затем в текст театральной рукописи и в корректуру пьесы, впервые опубликованной во втором сборнике «Знания». Следовательно, существовала третья авторская рукопись (редакция) пьесы, но она, к сожалению, не дошла до нас. Разночтения между второй (московской) и третьей рукописями устанавливаются лишь путем сличения второй рукописи с печатным текстом. Каковы же эти новые исправления, кроме исключения уже указанной сцены Фирса и Шарлотты?

В первый акт был включен диалог между Пищиком и Любовью Андреевной:

«Пищик (Любови Андреевне). Что в Париже? Как? Ели лягушек?

Любовь Андреевна. Крокодилов ела.

Пищик. Вы подумайте...»

Тогда же в пьесу вошел и эпизод с пилюлями:

«Яша (подает Любови Андреевне лекарства). Может, примете сейчас пилюли...

Пищик. Не надо принимать медикаменты, милейшая... от них ни вреда, ни пользы... Дай-те-ка сюда... многоуважаемая. (Берет пилюли, высыпает их себе на ладонь, дует на них, кладет в рот и запивает квасом.). Вот!

Любовь Андреевна (испуганно). Да вы с ума сошли!

Пищик. Все пилюли принял.

Лопахин. Экая прорва. (Все смеются.)

Фирс. Они были у нас на Святой, полведра огурцов скушали...»

Только что приведенные дополнения явно усиливали комизм образа Пищика. Включив диалог Пищика и Раневской, а также эпизод с пилюлями, Чехов в то же время исключил сцену с фокусом Шарлотты. В ялтинской (или цензурной) рукописи Шарлотта перед окончательным уходом со сцены подходила к двери и спрашивала: «Кто-то там стоит за дверью. Кто там? (стук в дверь с той стороны.) Кто это стучит? (стук). Это господин жених мой! (Уходит. Все смеются)» (ГТБ, л. 9).

Приехав в Москву, Чехов дал иной вариант этого эпизода:

«Лопахин. Шарлотта Ивановна, покажите фокус.

Любовь Андреевна. Шарлотта, покажите фокус!

Шарлотта (подойдя к двери). Кто там стоит за дверью. Кто там? (стук в дверь с той стороны). Кто это стучит? (стук). Это господин жених. (Уходит. Все смеются)» (РГБ. Ф. 331, л. 12).

Но и этот вариант не удовлетворил драматурга, и он счел лучшим убрать сцену с фокусом. Шарлотта на просьбы Лопахина и Раневской показать фокус отвечает: «Не надо. Я спать желаю». И уходит.

Весьма значительные перестановки были сделаны Чеховым во втором акте в связи с пожеланием режиссуры опустить сцену Фирса и Шарлотты. Часть этой сцены, а именно рассказ Шарлотты о своей жизни, Чехов сохранил, перенеся его в начало того же акта и заменив им диалог Ани и Трофимова. Диалог молодых людей ничего нового в развитие действия не вносил, а лишь замедлял его. Таким образом, второй акт открывался теперь сценой слуг и непосредственно — монологом Шарлотты. Рассуждение Епиходова показалось драматургу слишком длинным, переходящим в монолог, и тогда он разделил его репликой Шарлотты: «Кончено.Теперь пойду» и т. д.

Некоторые изменения Чехов внес в этом акте и в сцену господ. Он убрал эпизод, в котором Варя и Аня проходили по дороге, так как их диалог, не развивая действия, прерывал беседу Лопахина с Раневской и Гаевым. Он устранил также реплики Вари, Лопахина и Раневской, касающиеся Епиходова, потому что они ничего не прибавляли к его характеристике и без того ясной. Частичной переработке подверглась и сцена молодых, ставшая теперь заключительной. Раньше, после восторженного восклицания Ани: «Как хорошо вы сказали!» — они обменивались репликами:

«Трофимов. Тссс... Кто-то идет. Опять эта Варя! (сердито). Возмутительно.

Аня. Что ж? Пойдемте к реке. Там хорошо.

Трофимов. Пойдемте... (идут).

Аня. Скоро взойдет луна (уходят)» (ГТБ, л. 24).

Эти реплики слишком резко, прозаически снижая их, обрывали речи Трофимова, глубокие по смыслу, яркие по выразительности и патетические по тону. Студент возбуждался ими сам и увлекал свою юную слушательницу к новой жизни, к общественному служению. Чехов, по-видимому, почувствовал этот недостаток и исправил его. Он продолжил патетическую беседу молодых людей о счастье и придал ей реально-символический смысл, вводя образ восходящей луны — Аня и Трофимов идут любоваться луною к реке.

В связи с доправкой второго акта, сделанной Чеховым уж после премьеры, 16 февраля 1904 г. в газете «Новости дня» появилось следующее сообщение: «А.П. Чехов сделал несколько изменений в "Вишневом саде", и с этими изменениями пьеса шла в последние спектакли. Они касаются 2-го акта, оставлявшего смутное впечатление. Совсем отсечен прежний конец акта — разговор Шарлотты и Фирса. Теперь акт кончается сценою между Аней и Трофимовым, убегающими на реку. Их ноты молодого чувства, молодой веры значительно иначе окрашивают последнее впечатление от акта, и он не кажется уже таким тягучим. Часть рассказа Шарлотты — о родителях фокусниках, детстве, — помещена как начало акта. В начальной же сцене вставлен "жестокий романс" Епиходова. Его с большим юмором поет г. Москвин под гитару. Прибавлен аккомпанемент гитары и в коротенькой немой сцене Епиходова, проходящего на заднем плане. Эта сцена оставалась совершенно ненужной, лишнåй, теперь все-таки что-то прибавляет к общему колориту момента».

В третьем акте драматург из двух повторявшихся реплик Раневской, произносимых ею в сцене фокусов Шарлотты, оставил одну, а вторую передал начальнику станции. В предшествующих редакциях было: «Любовь Андреевна (аплодирует). Браво, браво! (в зале тоже аплодируют)». Стало: «Начальник станции (аплодирует). Госпожа чревовещательница, браво!»

Все другие поправки, сделанные в этот период, ставили своей целью углубить индивидуальную характеристику персонажей. Роль Раневской уже приобрела в предшествующих редакциях необходимую завершенность. Но пересматривая пьесу, Чехов нашел возможным расширить эту роль несколькими новыми словами и выражениями. Все они вошли в разговор Раневской с Трофимовым, происходящий в третьем акте. Вот они: «А я точно потеряла зрение, ничего не вижу»; «но скажите, голубчик»; «это» («не потому ли это, что вы молоды»); «только судьба бросает вас с места на место». Если три первые вставки усиливают мягкость и сентиментальность Раневской, то последняя фраза, в совокупности с другими фактами, приоткрывает причины столь длительного пребывания Трофимова студентом: его то и дело высылали из Москвы.

Более серьезной оказалась правка роли Лопахина. Именно теперь появляются слова Трофимова, придающие Лопахину черты нежности, сложности, артистичности. «Как-никак, — говорит Трофимов, обращаясь к Лопахину, — все-таки я тебя люблю. У тебя тонкие, нежные пальцы, как у артиста, у тебя такая нежная душа». В соответствии с этой характеристикой в роли Лопахина появляются тенденции некоторой речевой изысканности. Чехов дает третью редакцию рассуждений Лопахина о дачниках, заканчивающуюся словами: «и тогда ваш вишневый сад станет счастливым, богатым, роскошным».

В III действии в монологе Лопахина после слов «не смейтесь надо мной!» было: «не надо мне, не надо, не надо!» Эти слова Чехов счел лишними и устранил. В этот же монолог вписываются ремарки. До этого было: «Поднимает ключи» (брошенные Варей. — А. Р.) (РГБ. Ф. 331, л. 43), а стало: «Поднимает ключи, ласково улыбаясь». Возгласы Лопахина: «Что ж такое? Музыка, играй отчетливо! Пускай все, как я желаю!» Чехов сопроводил замечанием: «с иронией», что сразу осложнило их, лишив грубой категоричности. Третья ремарка «слышно, как настраивается оркестр» добавлена для того, чтобы объяснить обращение Лопахина к музыкантам: «Эй, музыканты» и т. д. (там же). Здесь усилена и определенность в отношении Лопахина к Варе. Раньше, на предложение Раневской жениться на Варе, он отвечал: «Что же? Я не прочь...» (там же). Чехов дополнил эту реплику словами: «Она хорошая девушка». После этих слов, буквально повторяющих оценку Вари как скромной труженицы, данную Раневской, становится ясным, что Лопахин какой-то особой симпатии — властно влекущего чувства, не испытывал к Варе. В связи с этим понятно и признание Лопахина, введенное в ту же пору: «без вас, я чувствую, не сделаю предложения».

Речь Лопахина дополняется еще двумя репликами: «Пускай говорит» (т. е. Гаев о нем как хаме и кулаке; д. I), «только ведь не усидит, ленив очень» (о Гаеве, принявшем место чиновника в банке; д. IV).

Роль Трофимова, кроме уже приведенной оценки Лопахина, также приобрела ряд дополнительных штрихов. На вопрос Лопахина: «Дойдешь?» — он отвечал: «Дойду или укажу другим путь, как дойти». Чехов, усиливая веру Трофимова в будущее, предваряет эту фразу решительным утверждением «Дойду», а также вводит паузу, после которой студент заканчивает свою мысль. Подчеркивая принципиальность и горячность Трофимова, драматург добавляет в III акте следующие ремарку и реплику в ответ Раневской: «(уходит, но тотчас же возвращается). Между нами все кончено!». Для характеристики Вари в речь Трофимова включаются слова, обращенные к Ане: «и целые дни не отходит от нас» (д. II).

Дорисовывая непосредственность по-детски доверчивой Ани, Чехов сопроводил ее отклик на клятвы Гаева о выплате процентов по имению ремаркой: «спокойное настроение вернулось к ней, она счастлива», а в самый отклик вписал слова: «я счастлива». В том же (первом) действии для конкретизации речи Ани внесены слова: «тому» («шесть лет тому назад») и «хорошенький» («хорошенький семилетний мальчик»). В этом акте дополнены также две ремарки, касающиеся Ани. К ремарке «обнимает Варю» добавлено слово «тихо», а к сообщению Ани о человеке на кухне, разнесшем слух о продаже имения, присоединена ремарка: «взволнованно».

Кое-какие нюансы внесены и в роль Вари. Устранены ее слова о Лопахине, сказанные Ане при первой их встрече: «И у него самого такой вид, будто вот-вот сию минуточку сделает предложение» (РГБ. Ф. 331, л. 7). Этим самым сразу же ослабляются перспективы на ее брак. Сняты и последующие слова, в которых Варя предстает в несвойственном ей, слишком тревожном, драматическом душевном состоянии: «Иной раз даже страшно становится, не знаю, что с собой и делать» (л. 9). Чехов убирает и ее резкую, неуместную и по ходу действия реплику о плачущем от радости Фирсе: «Ну, и дуралей!» (л. 8). Кроме этого, словам Вари: «Дядечка купил, я в этом уверена» Чехов придал ремарку: «стараясь ее успокоить» (д. III). Ремарку — «Замахивается, удар попадает Лопахину, который в это время входит» — он дает в иной редакции: «Замахивается, в это время входит Лопахин» (д. III). Часть ремарки — «Лопахин отскакивает» — изменена следующим образом: «Лопахин делает вид, что испугался» (д. IV).

В роли Дуняши Чехов углубил черты наигранной нежности, хрупкости и мечтательности. К словам «руки трясутся» он добавил; «Я в обморок упаду». Выражение «Господи... Господи» заменил на: «Я сейчас упаду... Ах, упаду!» Дополнил ее реплику в третьем акте признанием: «Я такая деликатная девушка». Ее ответ Епиходову в том же акте: «Прошу вас, после поговорим... в другом месте» изменил на: «Прошу вас, после поговорим, а теперь оставьте меня в покое. Теперь я мечтаю (играет веером)». В том же стиле ложной аффектации в рассказ Дуняши об Епиходове включено горделивое утверждение: «Он меня любит безумно» (д. I).

Окончательная шлифовка пьесы коснулась и других персонажей, но в меньшей степени. Чехов, оттеняя самодовольство Яши, восполняет его пренебрежительную оценку Епиходова словами: «Пустой человек!» Еще более усилил писатель черты эгоистического равнодушия, морального цинизма в Яше. Раньше он на воспоминания Фирса отвечал репликой: «Надоел ты, дед (смеется). Хоть бы ты поскорее подох» (РГБ. Ф. 331, л. 39). Ремарка «смеется» меняется теперь на «зевает». Епиходов в IV действии, уходя в первый раз, «наступил на что-то твердое и раздавил» (л. 48), а в окончательной редакции: «Положил чемодан на картонку со шляпой и раздавил». Это — конкретнее. В предшествующих редакциях Фирс, встретив барыню, «зарыдал от радости» (л. 8), а в окончательном тексте: «плачет от радости». Это — естественнее. Драматург опустил в заключительных репликах Фирса слова: «Посижу... Мне хорошо, славно так» (л. 55). На наш взгляд, эти слова выпадали из общего контекста последней сцены и не соответствовали болезненному состоянию Фирса; в первых редакциях было: «Фирс входит в пальто» (л. 24), а для печати Чехов дал иную редакцию.

Прощальная речь Гаева, видимо, показалась драматургу слишком длинной, и он зачеркнул ее конец: «Друзья мои, Вы, которые почувствовали так же, как я, которые знают» (РГБ. Ф. 331, л. 52-53). В роль Гаева добавлены также две ремарки: «весело» — к словам: «В самом деле, теперь все хорошо», и «уныло» — к словам: «Дуплетом желтого в середину».

Все исправления, сделанные Чеховым после отправки рукописи в набор, были внесены им в первую корректуру, которую он читал в конце января 1904 г. (П., т. 12, с. 27).

8

24 марта на вопросы О.Л. Книппер по поводу отдельных деталей роли Дуняши Чехов уже отвечал ссылкой на печатный текст. «Скажи актрисе, играющей горничную Дуняшу, — писал он, — чтобы она прочла "Вишневый сад" в издании "Знания" или в корректуре; там она увидит, где нужно пудриться и проч. и проч. Пусть прочтет непременно, в ваших тетрадях все перепутано и измазано» (П., т. 12, с. 70). Этим самым Чехов устанавливал каноничность печатного текста. Но при всем том текст, по которому пьеса шла в Московском Художественном театре, имел некоторые отличия от печатного. Причины тому различные.

Во-первых, в процессе подготовки спектакля отдельные реплики вносили в свои роли сами артисты, вжившиеся в роль и желавшие обогатить ее. 16 марта 1904 г. О.Л. Книппер писала Чехову: «Москвин умоляет, нельзя ли ему вставить фразу в 4-м акте. Когда он давит картонку, Яша говорит: "22 несчастья", и Москвину очень хочется сказать: "Что же, это со всяким может случиться". Он ее как-то случайно сказал, и публика приняла» 36. Чехов тут же ответил согласием на эту вставку. «Скажи Москвину, — писал он, — что новые слова он может вставить, и я их сам вставлю, когда буду читать корректуру. Даю ему полнейшую carte blanche» (П., т. 12, с. 67).

В конце апреля Чехов читал вторую корректуру пьесы, печатавшейся во втором сборнике «Знания», но реплику Епиходова, предложенную И.М. Москвиным, не внес. Почему? Ведь он уже одобрил ее. На наш взгляд, Чехов просто забыл ее внести. Он очень спешил с чтением и отсылкой корректуры, так как выход сборника сильно задержался, а провинциальные театры настоятельно требовали текст пьесы для постановок. Чехов был очень заинтересован в этих постановках. К тому же драматург чувствовал себя в эти дни очень плохо. Несомненно, что он включил бы эту реплику при чтении корректуры отдельного издания пьесы, печатавшегося А.Ф. Марксом. Он намеревался сделать в пьесе и другие поправки. 31 мая он писал А.Ф. Марксу: «Я послал Вам корректуру и теперь убедительно прошу не выпускать моей пьесы в свет, пока я не кончу ее; мне хочется прибавить еще характеристику действующих лиц» (П., т. 12, с. 110).

Так, правя корректуру, Чехов изменил слова Лопахина, произносимые в начале пьесы «мальчонком лет пяти-шести» на «…пятнадцати». При таком возрасте стало понятно то огромное впечатление, которое произвела на Лопахина его первая встреча с Раневской. Возможно, Чехов внес бы в свою пьесу и некоторые иные дополнения, предлагавшиеся артистами (хранящиеся в музее Художественного театра два суфлерских экземпляра — ранней и более поздней постановки пьесы «Вишневый сад» — имеют много расхождений с печатным текстом). Однако многие «отсебятины», как, например, французские фразы лакея Яши, вызывали недовольство Чехова: «…Это не я! Это они от себя придумали! Это ужасно: актеры говорят, делают, что им в голову придет, а автор отвечай!» 37

9

Чехов, исходя из своего опыта, настойчиво советовал молодым писателям перечитывать, переделывать, сокращать, кропотливо шлифовать свои произведения. Для него писать — значило трудиться, напрягая все свои творческие способности и силы. Чехов очень обиделся, когда Л.С. Мизинова в 1893 г. в дружеском письме (от 22 авг.) назвала его творческую работу писанием «в свое только удовольствие» 38. Вот что он ответил ей: «Что же касается писанья в свое удовольствие, то Вы, очаровательная, прочирикали это только потому, что незнакомы на опыте со всею тяжестью и с угнетающей силой этого червя, подтачивающего жизнь, как бы мелок он ни казался Вам» (П., т. 5, с. 232).

Долгие годы писательской деятельности убедили Чехова, что создавать подлинно художественные произведения даже при наличии гениального дарования можно только длительным, терпеливым, скрупулезным трудом. «Работать надо! Много работать! — повторял он. — И чем дороже вещь, тем строже надо к ней относиться» 39.

Плодом художественного гения и длительного, упорного творческого труда и явился поэтический шедевр Чехова — пьеса «Вишневый сад».

«…Символика таится уже в самом заглавии пьесы. Первоначально Чехов хотел назвать пьесу "Вишневый сад", но затем остановился на заглавии "Вишнёвый сад". К.С. Станиславский, вспоминая этот эпизод, рассказывал, как Чехов, объявив ему о перемене заглавия, смаковал его, «напирая на нежный звук в слове "вишнёвый", точно стараясь с его помощью обласкать прежнюю, красивую, но теперь ненужную жизнь, которую он со слезами разрушал в своей пьесе. На этот раз я понял тонкость: "Вишневый сад" — это деловой, коммерческий сад, приносящий доход. Такой сад нужен и теперь. Но "Вишнёвый сад" дохода не приносит, он хранит в себе и в своей цветущей белизне поэзию былой барской жизни. Такой сад растет и цветет для прихоти, для глаз избалованных эстетов. Жаль уничтожать его, а надо, так как процесс экономического развития страны требует этого» (Станиславский, Т. 1, с. 269).

Нельзя не отметить, что символика заглавия пьесы «Вишнёвый сад», как она понята режиссером, не дает полного удовлетворения и может порождать у наших читателей и зрителей недоуменные вопросы. Например, почему символом уходящего, отживающего избран вишнёвый сад — олицетворение поэзии и красоты? Вспоминаются замечательные строки Некрасова:

Почему новое поколение призвано губить, а не использовать красоту прошлого?.. И в то же время нужно признать, что в осмыслении Станиславским символики заглавия пьесы есть доля правды…

Но символика заглавия пьесы не ограничивается только что сказанным, она более объемна, многостороння. Она обращается не только к прошлому, но и к будущему. Вишнёвый сад Раневской и Гаева — это отживавшее, уходившее, прошлое. Но ведь Трофимов, Аня, а за ними и Чехов мечтали о будущем. И это будущее в их сознании также принимало образ сада, но еще более роскошного, способного доставлять радость всем людям. И вот на протяжении развития пьесы в ней возникает образ вишнёвого сада как красоты жизни...

Характеризуя пьесу, К.С. Станиславский писал: «Её прелесть в неуловимом, глубоко скрытом аромате» (т. 1, с. 270).

Эту прелесть «Вишнёвому саду» в значительной степени придают паузы, музыка, средства реальной символики, повышающие психологическую напряженность пьесы, расширяющие ее содержание, углубляющие ее идейный смысл…»  40