ВОСПОМИНАНИЯ
О РОДНОЙ ДЕРЕВНЕ ВЁЖИ.

Фото Л. А. Поросятковской

Леонид Петрович Пискунов. Январь 2011 г. Кострома.

О Вёжах написано много – как всемирно известным поэтом Н. А. Некрасовым, так и другими известными поэтами и писателями и местными сочинителями. И так же много сочинено присказок, поговорок и даже стихов.

Вот, кто-то сочинил:

1.

Хороша наша деревня,

Только улица грязна.

Хороши наши ребята,

Только славушка плоха.

Хороша наша губерня,

Славен город Кострома.

2.

Вёжи – деревня-загадка,

Что там живёт за народ? –

Рожь и пшеницу не сеют,

Хмель за рекою растёт.

Ходят они в лапоточках

Осенью и в сенокос.
А если онучи из шерсти,

Ноги не зябнут в мороз*.

А вот – приходивший из Куникова мужичок-чудачок Алексей Иванович Худов. Когда мужики-рыбаки приглашали его за стол к пудовому противню жареной рыбы, он, перекрестясь, как бы молитвенно говорил:
Вёжи наживают деньги лёжа: Как трубу в езу* ототкнут, Деньги сами в рукав идут**.
А вот сочинение Николая Яковлевича Тукина о рыбаках, братьях
Хеминых – Александре Ивановиче и Василии Ивановиче:
Орлов Никита по горячке,
В ботник*** лещёвки повалив, Но, не доехав до Заезны, Верёвки с поплавкам забыл…

Дальше не помню. И концовка такая:

Братья Орловы
Лещей ловить всегда готовы.

А вот ещё сочинение местных поэтов о крестном ходе в Вёжах:

С колокольни слышны звоны,
Вокруг Вёж несут иконы,
А за ним причёт чуть пьян,
Прячет денежки в карман.

Были и такие представления.

Владелец чайной Павел Гаврилович Пыхов летом в озере Семёново ловил карасей ветелями. Пойманных карасей там же сажал в живорыбку-садок (копил, чтобы были живые). А в это время Кондратий Мазайхин и Григорий Семёнов бродили в озере бреднем и зацепили тот садок с карасями и забрали себе. Через день-два Пыхов пропажу обнаружил и, кто украл садок, узнал. Чтобы как-то этому делу придать гласности и обличить воришек, он сделал так. В чайной у него был граммофон с большой трубой, он для публики заводил пластинки с различными песнями. И вот, была одна такая песня:

Не видали ли, как туча шла?
Не слыхали ли, как гром гремел?

В это время Пыхов выскакивал из-за прилавка, пускался в пляс и припевал:

«Не видали ли, как Гришка Семёнов с Кондрашкой из садка карасей у меня унесли?»

Мужики хохотали, поджимая животы, а Гриша и Кондраха после этого перестали ходить в его чайную.

Необычная жизнь деревни и людей определялась географическим положением – «низменным краем», как определил Н. А. Некрасов. Всё у нас было не так, как на равнинной части России.

Дома стояли плотно прижавшись друг к другу, так как места на небольшом возвышении (кочке) было мало. Весной их затопляло, в некоторых домах вода заходила в печи. Огороды и бани находились в стороне от деревни – за 250 – 300 метров и дальше.
Осенью и весной на улице в проулках было грязно, так как было тесно и много было домашней скотины. А в колхозное время ещё и ферма коров, конюшня, телятник находились в деревне. Но все эти недостатки, неудобства компенсировала природа.
Приходила весна, лето, а с ними менялись формы труда и жизни. Например, закончив весенний лов рыбы, сплав леса, готовились к сенокосу, а с сенокоса начиналась щипка хмеля, рытьё-копка картошки. Осенью – продажа излишней скотины, сена-дров.
Весной в разлив был единственный способ передвижения – лодки-ботники. Даже в баню, в амбар ездили на лодках.
Меженью*, как сойдёт вода, всё вокруг покрывалось зелёным ковром разнотравья; всё цвело, и запах цветов-мёда стоял по всей округе.
В нашей низине был увлажнённый чистый воздух, не было пыли ни в деревне, ни на дорогах.
В сенокос (если б посмотреть с высоты птичьего полёта) вся наша низина приходила в движенье: кто свозил копны, кто сгребал сено, кто метал стог, кто на берегу речки, озера готовил обед. Как писал поэт:
Бабы с граблями рядами
Ходят сено шевелят**.
Особое место в жизни Вёжей и других деревень (Ведёрок, Спаса) занимала щипка хмеля. Эта трудоёмкая работа требовала дополнительных рабочих рук, и на этот период из соседних деревень к нам приходило на заработки до сотни человек, в основном молодёжи. На хмельниках стоял в это время шум, смех, а то слышались песни. Кто-то спускал с кольев ветви хмеля, кто-то сощипывал эти душистые шишки, кто-то хмеляными корзинами носил хмель в овин для просушки.
В нашей низине было много озёр, рек и речек, и они, буквально, кишели рыбой. Лов рыбы и торговля ей стояли если не на первом, то уж, наверняка, на втором месте по доходной части населения.
Было много скота – как коров, так и молодняка, овец. В двух из трёх домов были лошади.
Все эти жизненные устои держались не один век, до 1930 года – коллективизации. С тех пор жизнь дала сбой. С приходом новой коллективной жизни всё пошло по другому руслу. Кто-то плакал и горевал, кто-то с горячим воодушевлением радовался новой жизни. Потом нагрянула война, потом переселение...

Жизненный путь моего отца Петра Фёдоровича Пискунова

Прежде чем говорить о моём отце, надо немного рассказать о его отце Фёдоре Ивановиче.
Он рождения был где-то 1854 – 57 г. Их было три брата: Александр, Василий и Фёдор – и две сестры, Евгения и ещё одна, имя которой я не помню (она была выдана замуж в село Куниково). Все, кроме Василия, жили в родных местах, а Василий, видимо, ещё мальчиком был отправлен в Питер, где служил вначале у владельца рыбного магазина и разносил рыбу по богатым домам и в рестораны. А позднее завёл свой магазинчик, где продавал рыбу, которую покупал оптом у рыбаков-финнов.
Фёдор Иванович в своё время служил в лейб-гвардии в Питере. Как рассказывал мой отец, критерий отбора в лейб-гвардию был такой: рост, статность, т. е. фигура-телосложение и физическая сила. Брали только тех, кто мог на вытянутой руке поднять вверх за конец штыка винтовку. После службы Фёдор Иванович вернулся домой в Вёжи, где и жил, занимался сельским хозяйством. Женился на местной крестьянке Борисовой Прасковье Васильевне. У них было четверо детей: Александр, Василий, Пётр и дочь Евфалия.
Александр Фёдорович военную службу проходил в Костроме, служил в Офицерском собрании в качестве заведующего столовой – так по-современному можно назвать эту должность. Во время посещения царём Николаем II Костромы в 1913 году принимал большое участие в подготовке и обслуживании этого мероприятия. У них дома было много фотографий-снимков этого визита, начиная с того, как царь и дети сходили по трапу с парохода. Много и других фотографий: дочерей, царевича, царицы, закладки памятника в кремле и др.
Василий Фёдорович в 1910 – 11 году был призван во флот. Служил на крейсере «Громобой», дредноуте «Паллада», позднее на Черноморском флоте в Балаклаве учился в школе водолазов. Там, в Севастополе, встретил революцию. Рассказывал, как разоружали адмирала Колчака, который, не желая сдавать комитетчикам свой позолоченный кортик, бросил его за борт корабля. Был свидетелем взрыва линкора «Мария» и принимал участие в спасении моряков. Рассказывал, как они, группа водолазов, спускались к затонувшей «Марии», как слышны были стоны, стуки и крики в затонувшем линкоре. Писатель Ёлкин вёл переписку с Василием Фёдоровичем в 1970-е годы, он писал книгу «Тайна гибели “Марии”», и в книге есть глава-рассказ Василия Фёдоровича «Я спускаюсь к “Марии”».

Архив Л. П. Пискунова

В. Ф. Пискунов (слева) с друзьями. Черноморский флот. Около 1915–1917 гг.

Василий Фёдорович был крепкого телосложения, во время службы на флоте учился в школе борцов. И боролся со многими известными тогда борцами. В это время этот вид спорта был сильно развит везде, даже в деревне устраивали соревнования по борьбе.
«И вот однажды, – как рассказывал отец, – поехали мы на Фёдоровскую ярмарку в Кострому. Это 28 марта. Базар на Сенной гудел, торговля лошадьми, сеном, всякой всячиной. Там были устроены балаганы, где выступали приезжие борцы. Вот, проведя очередную схватку, хозяин балагана объявил: кто хочет побороться из публики? Вася поднял руку, его пригласили, что-то поговорили, и Вася стал раздеваться. Балаган был полон зрителей. Схватка началась, и через две минуты Вася уложил балаганного борца на лопатки».
В 1918 году Василий Фёдорович был демобилизован и приехал из Севастополя с японской винтовкой; потом был снова призван, уж, видимо, Красной армией, и находился в Петрограде во флотском экипаже.
После службы и революционных потрясений приехал домой в Вёжи, женился и занимался сельским хозяйством. У них с женой лали перерыв. Вот тут у отца начиналась работа – развести огонь, вскипятить чайник или, иногда, сварить уху; зашить-заячеить разорвавшуюся мережу и т. д. Мужики-рыбаки в это время валились на траву полежать-отдохнуть, курили.
Осенью отец (сначала со старшим братом Александром) любил ездить на охоту на подсадных уток, благо дичь в те времена осенью слеталась на наши озера тысячами; а лет с 12-ти уже охотился самостоятельно. Когда убивал много уток, то их продавали торговцам рыбой, а то и в Кострому возили продавать. Надо отметить, что на базаре в те времена дичи можно было купить любой – от рябчика до глухаря и от дупеля до гуся. У отца всегда были деньги – то рыбу продаст, то дичь.
В те времена не только в наших местах, а, наверное, и по всей России была развита картёжная игра, и отец здорово пристрастился к этой игре. И надо отметить, ему везло в этом деле, часто выигрывал большие суммы. Так однажды, на Ильин день, отец его Фёдор Иванович продал двух полуторагодовалых бычков за 80 рублей, «а я, – говорил мой отец, – в карты выиграл 60 рублей».
На выигранные в карты деньги, да и на деньги от продажи рыбы и дичи, покупал хорошие вещи; так у него одного в деревне ещё до революции был заграничный велосипед марки Биаса. В 1918 году, когда вернулся с фронта, купил круглые настенные часы с боем, которые живы ещё и сейчас. Когда вернулся уже из Красной армии с Северной Двины, купил хорошее ружьё центрального боя марки Франкотто 12-го калибра и ряд других вещей.

Архив Л. П. Пискунова

Пётр Фёдорович Пискунов. 1912 г.

В царскую армию был призван в 1915 году, попал в кавалерийскую дивизию. Принимал участие в боевых действиях в Белоруссии в местечке Стоход, где были немцами применены ядовитые газы, и он получил травление. Пострадали глаза, после чего 2,5 месяца лежал в Гродненском госпитале.
После Февральской революции 8 апреля 1917 года выпал жребий ехать в отпуск домой на 3 недели (без дороги), после чего в царскую армию не явился.
По декрету уже советской власти в 1918 году во всех городах и уездах создавалась военизированная противопожарная служба. Так и в наших деревнях была создана пожарная команда, куда был зачислен и отец. Но молодой Красной армии требовались бойцы, а хватившим пороху и окопных вшей, уже послужившим солдатам царской армии, да и новобранцам, не очень хотелось идти проливать кровь, да ещё и непонятно – за кого воевать и против кого. Поэтому многие не шли являться в военкоматы. Началось массовое дезертирство.
Зимой дезертирам было поспокойней, только иногда наезжали агитаторы от разных партий, а с межени стали наезжать конные отряды красноармейцев для отлова дезертиров. И некоторым нашим военнообязанным жителям (дезертирам) пришлось податься в леса. В основном они находились в хмельниках за рекой, ночевали в овинах, иногда ночью ходили домой.

Месяца 2 – 3 был дезертиром и отец. Рассказывал такой эпизод. В июне или начале июля 1919 года группа наших мужиков – как дезертиров, так и недезертиров – из 3-х деревень, человек 40 – 45, решили захватить пароход, идущий из Буя по реке Костроме с вооружённым отрядом в Кострому. Этим мероприятием руководил наш вежевской мужик Иван Григорьевич Тупицын. Он был уже непризывного возраста, работал в сельскохозяйственном обществе и был, видимо, членом партии эсеров. Так вот, меня удивляет организованность этого мероприятия: за 3 – 4 часа с трёх деревень на расстоянии версты собрать столько людей, большинство которых об этом ничего и не знали. И с ружьями, кто с винтовками и наганами, двинулись в местечко Столбы, что километра 3 повыше Куникова на реке Костроме. Там на повороте, где пароход сбавляет ход, они и засели в кустах-траве за пнями. Отец на велосипеде был в роли связного и находился подальше от берега. Вот сверху появился пароход и подошёл под самый берег, где была засада. Неожиданно началась пальба по пароходу из ружей и винтовок. На пароходе это, видимо, ожидали (или предусмотрели) и в ответ начали поливать из двух пулемётов и из винтовок. Огонь «захватчиков» был вмиг подавлен, они бежали, оставив двоих убитыми и 5 или 6 человек ранеными. Убитыми оказались брат кузнеца Саши Кострова (имя я уж забыл) и Майоров (или Антонов) – все из Ведёрок. После этого неудачного захвата многие пошли являться с повинной.
Узнав об этом «захвате», старший брат отца, Александр Фёдорович, который и при советской власти продолжал служить при Офицерском собрании, предложил ему такой вариант спасения.
Брату были хорошо знакомы военные комиссары в то время: Ананьев, Крыгин, Бабутин – и врачи военной медкомиссии: Красовский, Пржевусская. И сделали так: Александр Фёдорович привёз моего отца в город на лошади с наложенной шиной и забинтованной ногой к их родственнице из Куникова, Шлениковой Павле, которая жила на углу улиц Еленинской (ныне – Ленина) и Пятницкой. И отсюда, по указанию врача Красовского, вызвали скорую помощь, и отца со здоровой забинтованной ногой положили в госпиталь на Муравьёвке. После недель 3-х его вместе с другими выздоравливающими солдатами-красноармейцами направили в военкомат, и там в конце июля определили в понтонный батальон, который располагался на реке Костроме, пониже деревни Аганино.
В конце сентября – начале октября 1919 года этот понтонный батальон был направлен под город Архангельск на Северную Двину, на борьбу с английскими интервентами. Их батальон находился километрах в 20-ти выше Архангельска, на Двине. Там отец, уже красноармейцем, прослужил до осени 1921 года.
Несколькими месяцами раньше из Питера, закончив флотскую службу, возвратился брат Василий Фёдорович. К этому времени старший брат Александр уже был женат и у него был уже сын, тоже Александр – первенец в доме. В жёны Александр Фёдорович избрал Мазайхину Евдокию Васильевну – «потомицу» деда Мазая.
Наступила мирная жизнь, предстояло много работы. Дом для большой семьи Пискуновых стал тесен, и с начала зимы и до весенней распутицы возили из Овинцев кирпич для пристройки к дому – ещё на два окна по лицу (в Овинцах был кирпичный завод), а летом вели кладку. Но нужен был ещё дом для третьего брата. К тому времени вышел Ленинский декрет, по которому тем, кто служил в Красной армии, выделялось бесплатно сто корней леса на человека – для строительства домов и других построек. Так им была выделена целая делянка на реке Шаче на 300 дерев.
В это время женился Василий Фёдорович, и всю зиму он с моим отцом вырубали, вывозили на полой* и укладывали в плоты этот лес. Надо отметить, что в этом деле им помогал крёстный отца: Александр Аминев из Куникова, а точнее – двоюродный брат. Он в Куникове имел кожевенный заводик и был влиятельным человеком.
Весенним половодьем плоты с лесом благополучно сплавили к Вёжам. А с межени бригада Андреевских плотников начала рубить сруб.
В мясоед, т. е. после Рождества, 1923 года женился и Пётр Фёдорович. Итак, к началу 1924 года в их семье было 13 человек. Пришлось заказывать столяру Н. Г. Ропотову новый большой стол, так как по установившемуся обычаю обедали и ужинали всей семьёй в одно время. К этому времени была сделана кирпичная пристройка к дому, в ней сложена русская печь, можно было обживать. А к началу Великого поста был почти готов и деревянный дом (без сарая).

Отец рассказывал: «В чистый понедельник пошли мы в баню – отец, Фёдор Иванович, и мы – трое братьев. Там отец и объявил: “Давай-ко-те, ребята, делиться. Дом готов и пристройка сделана. Я, – сказал отец, – остаюсь с Санькой в старом доме. А вы, Петька и Вася, бросайте жребий”». Мой отец говорил: «Я предполагал – новый дом отец предложит Саше. А получилось наоборот. Василий сказал: “Надо посоветоваться с женой и тестем” – и на другой день объявил, что остаётся в пристроенной половине. Ну, а я, – говорил отец, – так и хотел, чтоб новый дом достался мне». Надо сказать, почему Василий не пошёл в деревянный дом. 1) Боялись пожаров, которые в то время случались часто, и 2) надо было достраивать большой сарай. Личных сбережений у него не было, а семья истратилась на стройки и свадьбы.
При дележе скота и имущества отец взял рыболовные снасти и ботник, ещё стельную тёлку, вот и всё; да ещё осталась договорённость пользоваться лошадью по необходимости.
С этой весны 1924 года, заложив обручальные кольца и продав ружьё, нанял отец плотников, стал уже самостоятельно достраивать сарай. Этой же весной с другом М. Г. Тупицыным стали ловить рыбу, а отец Михаила Григорьевича и Александр Фёдорович стали возить на лодке рыбу в Кострому продавать. И жизнь и дела пошли в гору, правда, всё это стоило большого труда. Но спокойная трудовая жизнь длилась недолго.
В 1929 году объявили коллективизацию. Началась новая, тревожная жизнь: создание комитетов бедноты, агитация вступать в колхоз, бегство из деревни в город, раскулачивание (а в то время раскулачивали и за то, что дом покрыт железной крышей и наличники на окнах). В 1934 – 35 году сбежал-скрылся (говорили: как в воду канул) наставник и организатор хороших дел, Иван Григорьевич Тупицын. Он работал в сельскохозяйственном обществе и торговал хмелем. К этому времени выстроил в Вёжах большой двухэтажный кирпичный дом с несгораемой кладовой. Прощаясь с женой Екатериной Кузьминичной (как рассказывал отец), он ей наказывал: «Пусть отберут верхний этаж дома, а низ не отдавай. Если будут тебя за ноги тащить, то руками цепляйся за порог». У них к этому времени было 6 детей. Она так и поступила, несколько раз пытались выселить, но не удалось. Хотя всё имущество отобрали и двор, где впоследствии стоял колхозный скот. Так с тех пор от Ивана Григорьевича не было никаких сведений.

Брат Ивана Григорьевича, Михаил Григорьевич, также подвергался преследованиям, его дважды сажали в КПЗ*. Обвинение предъявлялось как за брата, так и за то, что он был награждён в 1-ую Мировую войну Георгиевским крестом. И он по совету умных людей уехал на реку Оку, где был егерем Ворошиловского заказника года полтора.
Отец мой в те дни и годы, тоже по ночам, поджидал чёрного воронка. Но ему повезло в том, что его и бедняка Николая Степановича Елисеева избрали членами сельского исполкома от Вёжей. Но тут появилась новая напасть – нужно было выдвигать кандидатуры на раскулачивание и выселение. А таковых они не находили, так как кто были посообразительнее – раньше уехали в Кострому, Казань, Кинешму и другие места. И тогда организатор по коллективизации и раскулачиванию, некто Рогов, объявил отца и Н. С. Елисеева подкулачниками.

Архив Л. П. Пискунова

П. Ф. Пискунов с дочерью Манефой и сыном Леонидом. Около 1937 г.

П. Ф. Пискунов с дочерью Манефой и сыном Леонидом. Около 1937 г.
Архив Л. П. Пискунова

* КПЗ – камера предварительного заключения.

Весной 1937 года отец заболел крупозным воспалением лёгких и был на грани смерти, лежал в Костроме в больнице. Лечащий врач К. А. Доброхотов объявил маме: «Ждём 9-го критического дня, если в этот день не умрёт, значит, пойдёт на поправку». В те времена ещё антибиотиков (пенициллина) не было и лечили только хиной, аспирином и кислородной подушкой. Позднее К. А. Доброхотов, приехав на охоту в Вёжи, сказал отцу: «Если б у тебя была белая кожа и русые волосы, ты бы не выжил. А черноволосые крепче – выносливее».
В декабре 1937 года отца избрали бригадиром рыболовецкой бригады (колхоз в этот год сдал государству 137 тонн рыбы), потом его избрали завхозом, а в 1940 году – председателем колхоза им. Сталина.

Любовь и месть

Дело было в 1938 или 1939 году и очень врезалось мне в память. Колхозный сенокос при хорошей погоде всегда заканчивали на
Ильин день. А после этого колхозникам давали, так сказать, отпуск на неделю – заготовлять сено для своего личного скота. И в эти дни все разбегались по лесам, кустам, подбережицам – в разных неудобьях выкашивать оставшуюся траву. Взрослые по кустам, ползая на коленях, жали серпом, а мы, детки, охапочками стаскивали эту траву во стлище сушить, и к вечеру набиралась копна сена. Так за 4 – 5 дней набиралось 5 – 6 копёнок, и потом смётывался небольшой стожок на 40 – 50 пудов. Но это было уже своё, личное сено. Таких стожков за это «отпускное» время вырастало несколько десятков на лесных дорогах, на озёрных островках и разных неудобьях, где рядом стояли и колхозные стога с хорошим луговым сеном.
Такой стожок настрадали и мы с отцом-матерью и сестрой. Он стоял недалеко от колхозных стогов между Сотской заводью (так называемые Шиганы) и озером Литвинским, в 1,5 километрах от деревни. И вот в один августовский день пришла к отцу солидная комиссия во главе с членом Куниковского сельсовета П. М. Кичиным и членами правления нашего колхоза П. И. Халатовой и И. П. Клюевым. Они сказали отцу: пошли на Шиганы разваливать твой стожок сена, так как поступило заявление о том, что ты натаскал из колхозных стогов сена и заметал в свой; но от кого поступило заявление – не сказали. Отец крайне удивился и испугался, что это провокация.
Пришли, отец забрался на стожок и вилами стал в стороны разбрасывать пласты сена, осоки, пырья, хвоща. Подобного колхозному сену оказалось пуда полтора–два – сено, которое я подгрёб после оставшихся покопнищ* от колхозных копен: дело было накануне

праздника, и колхозники торопились до праздника закончить и отрапортовать и не очень чисто подгребали. Отец дал пояснение по этим двум пудам сена, и комиссия пошла в контору составлять акт обследования. А нам с отцом нужно было смётывать сено обратно в стог. И вот тут у отца, видимо, сдали нервы: подавая на стог мне (я стоял на стогу) очередной пласт, он почти сквозь слёзы выругался и сказал: «Вот сволочь, мстит мне, что я замуж её не взял». Тут мне сразу вспомнилось, что Параня Халатова к моим отцу и матери относилась как-то недружелюбно, по-за глаза иногда называла их «Петрушка»,
«Танька». Отец в ту пору был завхозом, а она завфермой, и в конторе у них часто возникали разногласия, споры и ругань.
Но всё было куда глубже. В стародавние времена о здоровье нации заботилась не власть, а само население; народ был малограмотен, но мудр и опытен. В деревнях народ подразделяли на хорошую роднюсемью и плохую. Если в разговорах-обсуждениях возникал о ком-то вопрос, то первым делом спрашивали: а чьего он (она) роду-то, из чьей семьи? Халатовы появились в Вёжах не так давно, дом их был рядом с амбарами на Чайной горе. Семья состояла из отца Ивана, супруги (имя я не помню), двух сыновей – Павла и Александра, и 3-х дочерей: Сани, Парани и Насти. Жили бедно и были все, кроме Парани, дураковаты; в разговоре все картавили и заикались. И был такой трагический случай. Сын – как говорили: Сашка Халатов, – помешавшись в уме, в одну из летних ночей убил поленом по голове спящего в сенях в пологу отца Ивана, потом выпрыгнул в окно на улицу и закричал на всю деревню, картавя: «Что я надегах! Отца годного убих!» Поэтому их семью все избегали. Все три дочери не вышли замуж (браковали), и Павел Иванович остался холостяком. Сватался, но не шли даже из бедных ярославских деревень. Потом он спился.
Параня была более здравого ума. А работящая Анастасия Ивановна в годы НЭПа батрачила в Самети у тамошнего богатея (как его называли) – купца Власова, вместе с будущим Героем П. А. Малининой. Когда в послевоенные годы в газетах «Северная правда» и «За Сталинский урожай» стали появляться статьи и снимки с П. А. Малининой, то Настя с гордостью и достоинством указывала на снимок или статью и говорила: «Вот мы с ней вместе работали у богача Власова. Капусту, картошку сажали, коров доили, ещё с нам работала Анютка Артамонова».
Ну, а как потом Параня оправдывалась перед комиссией, она рассказала: «Когда обмеряли и бирковали колхозные стога, я заметила, что в стожке Петрухи есть мелкое, выпускное** сено, и подумала, что они его натаскали из колхозных стогов. И решила об этом заявить».

Вся эта история вскоре забылась. Отец мстить не стал, т. е. подавать в суд за оскорбление, не те были времена.
...Я уже писал, что в 1940 году его избрали председателем нашего колхоза им. Сталина. И тут много было работы и нервотрёпок, а для меня это было самое интересное время. По делам он много везде ездил и иногда брал меня с собой – как для охоты и моего интереса, так и как сторожа лошади, когда он в городе или каком селе уходил к кому в дом или в какое учреждение. К нему как в контору, так и домой приходило много людей – колхозников, бригадиров и т. д., – и я наблюдал со стороны за их разговором, а порой и руганью, и сам для себя делал вывод, а кто тут прав.
Средствами передвижения в те времена, наверное, у всех председателей были летом – велосипед и лошадь в седле, зимой – повозка-кошовка. При поездках в Кострому отец нам всегда привозил в качестве гостинца баранок связку или очень вкусных булочек, называемых грачами; они были в виде птицы с растопыренным хвостом, головкой с клювом и глазом из изюмины.
И вот, он уехал на велосипеде утром рано в воскресенье 22 июня 1941 года на какое-то совещание в Кострому, и мы поджидали его к вечеру с гостинцами. А с ними он привёз и страшную весть: началась война, на нас напали немецкие войска. Не успел попить чая с дороги – его вызвали в контору. Прибыл вестовой из Куниковского сельсовета с указанием. Собралось правление колхоза. А на другой день к вечеру пришли первые повестки некоторым нашим военнообязанным ребятам и мужикам, в которых – я помню – было написано: при себе иметь кружку, ложку, полотенце, пару белья и на 3-ое суток продуктов.
Тут отцу-председателю хлопот стало по горло. Каждый день проводы кого-то на фронт, слёзы, обращение за помощью, деньгами, а их, как всегда, в колхозной кассе не было. Приходилось ему отдавать свои, так как где-то в январе-феврале 1940 года он продал половину дома двоюродной сестре Вере Поликарповне Борисовой, Щаповой по мужу; и все деньги ушли, так сказать, в помощь фронту. Одиннадцать тысяч рублей счетовод Николай Павлович Кузнецов записывал на лицевой счёт отца, так они там и остались на бумаге.
А потом отец вроде и радовался, что продал половину дома. Во-первых, тяжело по зимам было 3 больших печи топить, он всё был в делах и разъездах. А, во-вторых, когда сломали раскулаченный Московцев дом на ремонт телятников, овчарни и на дрова, то наш дом оказался как бы на отшибе (с западной стороны Елисеев дом был сломан-убран до войны) и его можно было легко поджечь и спалить, так как и раньше были злостные люди, а за время председательства их ещё прибавилось.
Вспоминаю такой случай. Все предвоенные годы, да и первый год войны, наши колхозы помогали Караваевскому совхозу косить сено, это в наших краях на реке Костроме, т. е. за Спасом, у озера Каменник. За это руководитель совхоза В. А. Шаумян выделял из своего фонда жмых-дуранду нашим колхозам. А получать его нужно было на Костромском маслобойном заводе (директором его в то время был некто Байкеевич), оттуда наши колхозники на лошадях его и вывозили домой. И нужен был, видимо, наряд-доверенность. Это было в январе-феврале 1942 года.
И вот, поехав туда, отец взял и меня и, конечно, полмешка рыбы в подарок. Приехав туда, в контору, отец с ним быстро переговорил, взял нужную бумагу, а Шаумян позвонил домой жене и сказал:
«Сейчас рыбу привезут, жарьте, а я через час приду». Нас кто-то проводил до его дома, супруга нас встретила, отец выложил рыбу в большой таз и сказал ей (помню, что он назвал её): «Вот эту и эту рыбину будем жарить, и давайте – я почищу сам, а вы печку растопляйте».
Потом пришёл Шаумян, собрали на стол, после рыбы пили чай с мёдом. Помню, он сказал: «Мёд-то с вашей стороны. У меня на Остром (где сенокос) у Александра Александровича, сторожа, три улья стоят, он, конечно, за ними ухаживает, ну а мёд качать я сам приезжаю». Да – кроме супруги, было ещё двое детей.
За разговорами засиделись долго, и поехали мы домой в Кострому (ночевать) уже около полуночи. Кобыла Зорька была шустрая, застоялась и трусила быстро.
И вот на дороге, где сейчас автовокзал (там была деревня, кажется Глазково), из-за куста к нам выскочили двое, один повис на запряге лошади, другой вскочил на задок и схватил меня за голову (я был в шапке, уши завязаны). Отец быстро выхватил лежащий всегда сбоку под рукой топорик и, размахнувшись, ударил его. Он свалился или соскочил, а Зорьку отец хлестнул, она рванула, и налётчик с запряга свалился. Гнал Зорьку до тюрьмы.
Ночевать приехали на Пролетарскую № 32, напротив цирка. Там жил ломовой извозчик, дядя Коля Мазайхин, переехавший в город в первые дни коллективизации из деревни Новлянское за Воржей. У них был большой двор, где стояла корова и лошадь. Во второй половине дома жили адвокат, в то время известный, Жданов Николай Иванович и его жена – пианистка и директор или преподаватель музыкального училища.

После рассказа отца о нападении дядя Коля сказал: «А у нас два дня назад артисты цирка из сарая унесли два мешка овса. Сима, жена, и видела, как ломали дверь, но побоялась выходить. Хорошо, хоть корову не увели».
В апреле 1942 года председательская миссия отца закончилась. Приехал секретарь райкома ВКП (б) К. Н. Колобаев, собралось собрание, и на этом собрании председателем избрали Павла Кондратьевича Мазайхина, прибывшего с фронта по ранению.
А через неделю пришла повестка – явиться в райвоенкомат. Но М. Г. Тупицын, уже служивший в качестве рыбака в госпитале, что был в Красном доме*, сообщил комиссару госпиталя Крошкину А. Ф., что есть кандидатура на рыбака, и отцу было сказано – пред явкой зайти к нему. Как травлёный газом, по зрению он в строевые не подходил, да и по возрасту, а только для трудового фронта. И тогда его определили в госпиталь № 3031, где сейчас госпиталь инвалидов Отечественной войны.
Был там замначальника госпиталя по АХО** Шилов Александр Иванович, который в своё время помогал-содействовал поездке А. С. Новикова-Прибоя в Вёжи. Он сказал: «Будешь нашему госпиталю ловить рыбу. Пока у тебя сети и лодка есть, а потом будем тебе помогать. И хорошо, что б ты там нашёл ещё нам подобных тебе рыбаков, тогда б мы добились, чтоб к зиме нам дали какое-либо озеро от рыбозавода». Так начиналась новая полоса жизни.
Помню, отец приехал из города, я ещё не закончил школу. Он сказал мне: «Будешь пока мне помогать. А школу закончишь, когда кончится весенний лов».
Так я, подгребая в одно весло, подавал ему багор или верёвку, отталкивал идущие льдины на перемёт***. Всю весну почти каждый день провёл в лодке. За весну отец сдал (апрель – май, пол-июня) около 2,5 тонн рыбы госпиталю. Летом ловили линя на озере Великом, но не так много.
К осени отец взял к себе ещё И. И. Фирстова из Ведёрок, а к зиме и брата В. Ф. Пискунова. Им Шилов выхлопотал от рыбозавода (тот дал) два озера – Першино и Семёново, где вели зимний лов тягой воды, так как в колхозе не осталось мужиков и все озёра не в состоянии были обгрузить****. А с пуском Рыбинской ГЭС при большом сбросе воды осенью-зимой стали большие паводки приносить много вреда этому виду лова. Получался подпор воды снизу, и тяга из озёр прекращалась, рыба не могла сходить с озера.
В конце 1946 года отец из госпиталя уволился, и его сразу рыбозавод определил приёмщиком рыбы на складе в Вёжах; склад-ледник был выстроен на месте Московцева дома, рядом с нашим.

В то время, с 1944 года, в нашей деревне (небольшой) оказались два колхоза: старый им. Сталина, с сельскохозяйственным уклоном, и вновь созданный колхоз «Красный рыбак». В этот колхоз из нашей деревни вошли семьи 4 – 5, по столько же из Спаса, Ведёрок, Куникова. Из Куникова рыбаки ходили за 7 – 8 км ловить рыбу на наши водоёмы. А наши хорошие рыбаки оказались не у дел. Во время весеннего лова их заставляли пахать, исправлять изгороди, сплавлять плоты с колхозными дровами и лесом. Но по ночам украдкой все понемногу ловили (браконьерствовали). Рыбзавод (тогда ещё рыбинспекции не было) присылал своих сотрудников отлавливать этих
«браконьеров».
Мы, ребята, работая в с/х колхозе, тоже понемногу браконьерили: ставили в ближайших от дома озёрах ветеля* на линей, карасей, утром до работы ходили проверять пойманную рыбу, там же, в озере, высаживали в садок-живорыбку и, накопив за неделю кг 20 – 30, везли в деревни, Шунгу, Яковлевское, в Кострому продавать.
Так вот, всё рыбозаводское начальство (директора), работники, мотористы катеров, извозчики и инспектора ночевали, кормились у нас. Для чего отцу было разрешено свободно ловить рыбу, так сказать, для покрытия расходов. Ведь, приезжая, они не хотели уезжать с пустыми руками, каждому надо привезти домой рыбы. А от рыбаков
– бригад – рыбу принимали по весу, под квитанции.
Помню, часто приезжал инспектор, молодой парень, раненный в ногу на фронте, Орлеанский Костя. Летом мы с ним спали на сеновале, на сарае. Утром, когда мать поднималась и шла доить корову, я тоже потихоньку вставал, чтоб не разбудить Костю, и шёл на Шиганы (место лова) проверять свои ветеля. Когда я уходил, чуть позднее поднимался Костя и шёл на озёра ловить нас, браконьеров. Он усаживался где-нибудь в куст, траву на реке Соти и ехавшего рыбачка (он всех знал) окликал: «Эй, Мошкин, давай подъезжай сюда ко мне! Ну, сколько поймал-набраконьерил?», примерно определял и говорил:
«Сдашь на склад, а протокол составим вечером».

Это матери надоедало, не нравилось. Иногда были пьянки, собиралось местное начальство – председатели, из сельсовета и рыбозавода и другие. Жарилась рыба, а к рыбе всегда выпивка.
Но близился час переселения, а там возникали новые заботы и проблемы перед отцом. Переселившись в город, отец поступил работать на баржу матросом, баржа была от совнархоза. На ней они развозили продукты, материалы в леспромхозы по Унже, плавали в Рыбинск, Кинешму и т. д. Но где-то в 1955 – 56 году появилась новая напасть: не находя удовлетворения в новой жизни, городской, и работе, он заболел, лежал два раза в больнице; диагноз: опухоль, рак 12-перстной кишки. Мы: я и обе сестры, Таисия и Манефа, – собрались на семейный совет. Пригласили нашу двоюродную сестру Романову Лидию Васильевну, работавшую тогда операционной сестрой в 1-й городской больнице, она и вынесла нам вердикт. Врачи предлагали операцию, когда я с ними разговаривал, спросил: «А что, сколько он наживёт после операции?» Сказали: «Ну, может, на года два продлит свою жизнь». Лида нам сказала: «Вот сколько ни оперируем, живут после этого полгода, год, от силы полтора, и то не живут, а мучаются. Так что я предлагаю: не надо делать операцию, пусть уж так доживает». На это и мы согласились.
И вот месяца 3 – 4 спустя, где-то в июле, заявился к нам такой же переселенец из Чернопенья, наш Николай Степанович Елисеев, тоже тоскующий по родным местам, и предложил ему: «Поедем-ко в Спас ловить рыбу для рыбозавода. Я, – говорит, – видел и разговаривал с заведующим Спасским рыбоучастком Степановым А. И., он сказал: “Таких рыбаков примем, дадим сети и палатку, ловите”».

Звено рыбокомбината на Костромском водохранилище у дамбы. 1960 г.
Архив Л. П. Пискунова

Слева направо: А. Е. Корнилов, Н. С. Елисеев, П. Ф. Пискунов.

Я их там на лову часто навещал, а ловили они на озере Великом, затопленном морем; палатка стояла у дамбы. И я стал замечать: отец стал лучше чувствовать себя, появился аппетит, перед ухой из живой рыбы иногда выпивал 100 грамм. А к концу октября, когда закончился летний лов, домой приехал посвежевший, загорелый. В эту зиму не рыбачил, но ходил навещал рыбаков и рыбы рюкзак приносил всегда.
А со следующего лета вновь уехал и зимой ловил до 1971 года.

Как рыбаки, так и руководство рыбозавода его уважали. Директором в то время был Решетов Лев Владимирович, с отцом он по некоторым рыбацким вопросам советовался. Звено, в котором ловил отец, всегда перевыполняло план. В 1971 году работать – ловить – закончил, но дома не сидел, часто ходил к рыбакам в избушки на лов – посмотреть, ухи похлебать, поговорить, иногда оставался кого-то подменить из ушедших домой, приболевших. И всегда приносил рюкзак рыбы.

Архив Л. П. Пискунова

Рыбаки в ожидании ухи. Крайний справа – П. Ф. Пискунов. 1970-е гг.

В марте 1974 года директор Решетов Л. В. пригласил его на совет. Организуется институтом ГосНИИРХа экспедиционный научный лов на нашем водохранилище. Нужно отобрать 2 – 3-х хороших рыбаков, так как с ними на лову будут научный сотрудник из Ленинграда и наш ихтиолог, Галина Павловна Степанова. Отец предложил своего звеньевого, Елисеева Василия Франтасьевича, и меня. Лов определялся на месяц во время нереста, и я взял к этому времени отпуск в «Медтехнике».
И 5 апреля мы выехали на лов. Лов прошёл успешно, мы с Васей сдали рыбозаводу более 3-х тонн рыбы, ну и себе посолили, родных покормили. А научные работники выполнили своё задание. Они каждую вторую рыбину замеряли, взвешивали, брали из неё 2 – 3 шелушины и, записывая данные, шелуху приклеивали к этому листу в журнале. И ещё брали гипофиз из леща: из головы доставали два маленьких белых шарика, промывали в ацетоне и высушивали. А потом, обработав-растворив, этот раствор вводили в других рыб – в волгореченского карпа и бестера.

Архив Л. П. Пискунова

День рыбака 12 июля 1970 г. Село Спас.
Стоят: крайний справа – П. Ф. Пискунов, слева от него Т. А. Пискунова.

Так меня до 1982 года на этот лов приглашали раз 6 – 7, где я освежался и отвлекался от основной работы в «Медтехнике»: от командировок, контейнеров, вагонов, заводов – поставщиков медицинских изделий, проверки медицинских приборов и составления актов приёмки. Эти рыбалки и пополняли мой семейный бюджет,
500 – 600 руб. получали мы, сдавая государству рыбу от 14 до 21 коп. за килограмм.
А у отца наступила благоприятная жизнь, прибавилась пенсия, рыбозавод ему выдавал путёвки в дома отдыха, в профилактории, иногда и вместе с матерью, на двоих.
Ходил ещё к живущим некоторым землякам и знакомым – навещал и в гости. Часто навещал уже совсем престарелого брата Василия Фёдоровича, где вспоминали прожитый жизненный путь; он был рождения 1891 года и жил в кооперативной однокомнатной квартире с дочерью Капой на проспекте Текстильщиков № 63. Умер он в 1978 году в 86 лет.
Отец много раз тонул сам и спасал многих. Жизнью ему обязаны с десяток, наверное, жителей Куникова, лапотных дел мастеров, которые в весенний разлив за нашу деревню ездили на лодках рубить молодую липу на лыко в Белкину и Липовую гривы. От азарта и жадности лодки пучками с лыком загружали так, что запаса плавучести оставалось см 10 от лодки, и, когда в полое настигал её ветер-шквал, тонули, лодку заливало водой. Трижды он с другими мужиками выезжал по такой тревоге за военные и послевоенные годы. В одном случае спасли 4 или 5 человек, а в двух были по одному потери.
Вот, придётся рассказать об одном исключительно психологическом случае. Дело было в середине, наверное, мая 1944 года: вода шла на убыль, лёд уже растаял. Я со своим другом и соседом Мишей Даниловым (он 1927 года рождения) пахали колхозное поле на паре лошадей в местечке Кудрявцево, это в менее километра от Вёжей. Он был взрослый пахарь, а я погонял лошадей. Ветер с полоя дул в нашу сторону.
Вдруг мы услышали крики: «Тонем, тонем! Караул! Спасите!» Взглянув в сторону полоя – а был он от нас в километре, – мы уви-веслом, но её не зацепили. А те, что у лодки, кричат; подъехали к ним, вытащили, подобрали мужика у куста. Хотели ещё пошарить, но пучок, с которым она плавала, отнесло, и место потеряли. А вытащенные в лодке дрожат, замёрзли. Мужики, и я, и отец поснимали с себя фуфайки, пиджаки, накрыли их и привезли под гору в деревню, где уж собралась толпа. Тонувших разобрали по домам на печку сушиться».
Впоследствии выяснилось: утонула 17-летняя девушка, фамилию я уж позабыл. Где-то через неделю тело её нашли, прибило ветром к кустам. Каждый раз, вспоминая этот случай, отец сетовал: «Эх, чуть бы побыстрей, секунд не хватило! Спасли бы её, бедняжку».
Вот такую долгую и насыщенную разными тревогами, подвохами, приключениями и счастливыми днями он прожил жизнь. Пред смертью мучился недолго. 11 февраля после обеда приступ инсультапаралича, а 15-го в 15:20 1988 года скончался в присутствии всех нас, четверых детей. В мае этого 2005 года исполнилось 110 лет со дня его рождения.
…В 3-ей декаде декабря 1949 года прорвало плотину Рыбинской ГЭС и за 1,5 суток сильным потоком прибыло в нашей низине около 3-х метров воды (река Узокса повернула теченье вспять), а отец накануне ушёл в село Середа Ярославской области за валенками (там жгоны-каталя катали для нас валенки), и когда он пришёл ночью по взломанному льду от местечка Лунково (это 3 км от Вёжей вверх по реке Соти), то соседка Екатерина Борисова сказала: «Ну, Петя, ты в рубашке родился». А муж её Пётр Иванович добавил: «Не в рубашке, а ему помогает Таёжный Бог».
Вот этим и заканчиваю описание своего родителя, учителя и просто доброго человека.

Вот только соберусь заканчивать это описание, как вспыхивает в памяти новый факт. Костромское море (только наш разлив) за 49 лет поглотило, т. е. утонуло в нём, около 250 человек. Только Сущёвская трагедия (осень 1962 или 64 года) поглотила 13 или 15 человек зараз, спасся из всей бригады один Л. М. Малков.
Тонули в основном не очень опытные охотники и рыболовы-любители.
А вот как-то в Спасе у рыбного склада собрались наши рыбаки и вспоминали: а кто утонул из наших рыбаков до моря? И с 1918 года до 1954 года, оказалось, ни один рыбак и охотник не утонул за это время, хотя методы лова и средства плаванья (ботники-челноки) были куда опаснее, чем в настоящее время. В годы НЭПа утонули двое, но не во время лова. Один, наш Желтов Михаил, ехал в большое половодье на ботнике из деревни Прость, и его застал шквал ветра. Второй – из Ведёрок, Зиновий Антонов.
Ноябрь 2005 года

О себе

Я родился в тот момент, час, когда хоронили моего деда по отцу, Пискунова Фёдора Ивановича. Как рассказывали: только сели за столы, чтоб помянуть деда Фёдора, как сестра матери, Вера Алексеевна Тенягина, принимавшая участие в моём рождении, пришла в старый Пискунов (дедов) дом и сообщила, что Петру Фёдоровичу Татьяна сына родила.
Отец и родные хотели назвать меня Фёдором, все обстоятельства к этому располагали. Но мать настояла на своём и меня назвали Леонидом. В то время это имя было в моде, и я в деревне был уже пятым или шестым.
Крещён был в нашей деревянный Спасской церкви. Прибывшая на крестины из деревни Шемякино тётушка Александра Евдокимова, родственница матери, взяв меня на руки, воскликнула: «Татьяна!

Смотри-ка – нехоран-то* твой будет счастливый!» Она обнаружила у меня на правой лопатке родимое пятно. А поверье гласит: если человек не видит своё родимое пятно, значит – будет счастлив.
В детстве жизнь моя была забавна, любопытна и интересна. В четыре года я уже тонул во льяле**, где на реке кололи лёд, чтобы набивать им погреба-ледники.
Это было при родителях, когда они баграми по доскам вытаскивали очередную льдину на дровни. Я палочкой отпихивал мелкие льдинки во льяле и споткнулся. Отец багром подцепил меня за воротник, а мать, схватив на руки, бегом домой – и на печку меня.
Следующей весной меня в ботнике ветром унесло к Заезне (лес напротив деревни).
Под горой у нашего дома стоял чей-то ботник, немного вытащенный на берег. Я забрался в корму его, наклонился к воде лицом и увидел себя как в зеркале. Это отражение меня завлекло, я стал раскачивать ботник и не заметил, как нос его сполз в воду, и меня течением понесло; когда я заметил, что меня несёт, от берега было уже метров двадцать. Я тут напугался, но, видимо, сообразил и из кормы перелез на середину ботника и, сев на коленки, ухватился руками за борта. Как на грех, на берегу никого не было, а кричать я боялся. Когда отнесло подальше, тут на помощь течению подоспел попутный ветер и меня в пустом ботнике понесло как щепку. Я оглядывался на деревню, но под горой и в улице никто не появлялся.
Но вот, на счастье, кто-то из женщин – уж не помню – пришёл на берег за водой с вёдрами на коромысле, и она крикнула: «Чей-то ботник к Заезне уносит!!!» Мать выбежала на задний террас и увидела, что в ботнике уносит меня. Тут же выбежала в улицу, увидела соседа Сашу Данилова, а тот крикнул Колю Минеева, и они в два весла на чьём-то ботнике догнали меня; свой ботник бортом причалили, меня пересадили в их ботник, а в котором я был, взяли на буксир. Порки мне не было, поскольку я был ещё мал. А родители поругались из-за меня.
А когда было лет шесть, в соседнем, Даниловом огороде уже поспели огурчики, а у нас ещё только зародыши появились. Огород Данилов был огорожен частоколом. Были мы с другом Валей Клементьевым и через частокол видели, как с грядок в борозду свисали эти огурчики. В соседних огородах копошился кто-то из старушек. Мы решили, выломив один подгнивший кол, пролезть туда ползком. Проползли, и только до грядки с огурцами – как из соседнего огорода Настя Халатова как крикнет: «Каяй-каяй! (Караул-караул!) Огучишки воруют!» Мы, испугавшись, кинулись бежать, Валя пролез между кольев, а я чем-то зацепился – и никак. Колья, видимо, были крепкие, не раздвинуть.

* Нехоран (наоборот – хороший) – так она звала меня до самой смерти.
** Льяло – прорубь во льду для ставки сетей со льда зимой (ловля рыбы подлёдным неводом).

Рядом у амбаров мужики ремонтировали телеги. Увидев, что мне не вылезти, идёт ко мне Иван Петрович Клюев. Я взревел: «Ой, дядя Ваня, не бей меня, не бей меня!» А он подходит, смеётся: «Да не буду, не буду. – Разжал колья, вытащил меня. – Вот уж отец узнает, так порку задаст».
В школу в Ведёрки ходили вдоль реки Идоломки до моста (или у Вёжей по езу переходили на Ведёрковскую сторону) и шли через бывшие хмельники, где уже сажали и росла картошка и табак. В этих хмельниках было много старых дубов, вязов, ветел, мы, детвора, лазали на них, а ещё забавнее – качались на больших сучьях.
Осенью, когда копали картошку, и если учились во вторую смену, уходили в школу с утра и на хмельниках пекли в золе или в ведре картошку, её солили (брал в коробок кто-то соли), а, наевшись, в школе часто бегали к бачку пить. Техничка Вера Макаровна ругала нас:
«Что, дома-то не поят что ли вас, черти!»
Самым запомнившимся школьным событием была сценка у новогодней ёлки. Будучи второклассником, мне поручили роль мужичка-с-ноготок. (Помню, в этот день был действительно сильный мороз или метель, т.к. отец возил меня в санках-плетёнке в школу – в больших, его или маминых, валенках и полушубке овчинном). Из-за ёлки ко мне навстречу выходила звонкоголосая девчонка четвёртого класса, из Спаса, Нюрка Кубашина в роли поэта Некрасова – с бородкой, в шапке с растопыренными ушами и со стволиной двойной (из связанных двух палок) за плечами. И начинала диалог: «Здорово, парнино…», и дальше всё по тексту, но я где-то запнулся, поднялся в зале смех. Строгая учительница (завшколой) Анна Михайловна грозно сказала: «Не смеяться! Продолжай, Лёня!» – и все стихли, а мне сделали суфлёрскую подсказку.
Как-то в 1961 – 1963 годах, будучи в командировке в Ярославле в управлении Северной железной дороги по поводу выделения нам контейнеров, шёл я по улице Набережной и наткнулся на памятник Н. А. Некрасову, и тут же вспомнился тот давний эпизод-сценка у новогодней ёлки и я в роли мужичка-с-ноготок. А потом, разглядывая памятник и читая выдержки из его стихов, меня посетила грустная

мысль: «Дорогой Николай Алексеевич, сбылась твоя пророческая мысль: “наука воды углубит…” Наука воды углубила и край, тобой воспетый, загубила».
В апреле 1942 года, когда отца мобилизовали в Ленинградский эвакогоспиталь № 3031 в качестве рыбака для обеспечения рыбой госпиталя, он снял меня с учёбы (видимо, договорившись со школьными учителями), и я весь апрель и май месяц почти каждый день, а иногда и ночь, был с ним в лодке – с сетями-рыбой, с ветром, волнами и дождём. И только в начале июня, когда прошёл нерест и спал основной лов, я ходил недели две в школу или домой к моей учительнице Любови Дмитриевне Веселовой – доучиваться и сдавать экзамены.
Эти годы были для меня самыми насыщенными. Сравнивая сейчас меня и моих 18 – 20-летних внуков, приходится удивляться: они, кроме компьютера, телевизора, институтской учёбы, почти ничего не знают, не умеют и ничем, кроме как хорошо поесть, не интересуются.
Часто вспоминаю присказку нашей матери. Она нам часто говорила:

«Чтобы большему учиться, надо малое познать».
Я, а точнее – наше поколение, в 13 – 15 лет уже считались взрослыми, приходилось выполнять работы и другие поручения на уровне взрослых мужиков. Отец поручал мне ответственные и рискованные дела. Вот один эпизод.
Где-то в ноябре-декабре 1943 года ловили мы рыбу в реке Касти, это километров в 5 – 6 от Вёжей. Река была небольшая, но рыбная, делали на ней загрузы-езы и через день-два ходили вытряхать рыбу, попавшую в ветеля. Но иногда были случаи и воровства. Однажды приехали, а загрузы все вытряхнуты, ветеля изорваны и вмёрзли в лёд. Отец возмутился и высказал предположение о воришках.
Дело было уже к вечеру, и он сказал: «Оставайся, вот тебе ружьё, патроны (у нас с собой всегда было ружьё). Вон под той берёзой на берегу вытопчи в снегу яму, натаскай сена из стога и сиди, стереги; если кто придёт и будет вынимать ветеля, стреляй вверх, а потом в них».
Вот, помню, погода была неморозная, лес и кусты были тёмные, и от ветра стоял шум.
Я сделал своё лежбище, засел; было уже темно, из-за шума леса было плохо слышно, и это меня держало в напряжении. А по мягкому снегу можно подойти бесшумно. И хотя я был одет тепло (полушубок, валенки с длинными голенищами, меховые варежки), стал зябнуть, стал бегать-прыгать – побегаю, засяду, слушаю. Часов не было, время тянулось медленно, воров не было. Потом с противоположного берега слышу голос: «Э-Э-Э! Лёня! Это я иду, я иду!» – голос отца. Вот он спустился с крутого берега к загрузе, говорит мне: «Иди сюда!» Спросил: «Ну, никого не было?» Я сказал: «Нет». – «Пойдём домой, чёрт с ней и с загрузой! Мать меня прогнала, говорит: ум-то у тебя есть? Ребёнка там оставил на растерзание ворам». И мы ушли домой.
А позднее выяснилось. Ворами оказалась бригада солдат – охотников на лосей от военной части с Песочной, проживавших в деревне Моховатое. Они были вооружены карабинами и винтовками.
Но снова о детстве.
Как-то, ещё перед войной, – наверное, в конце мая 1941 года – послал меня отец съездить на ботнике по реке Соти (это километра полтора от дома) до одного места, посмотреть на плот леса, обсохший на берегу, который сплавщики предлагали ему купить. И предложил мне: «Возьми-ка, Лёня, блесну-дорожку, может, какую щуку вытащишь. Сейчас щука после нереста жоркая». Это было для меня впервые, хотя я и видел, как это делается.
Вот выехал я из устья Идоломки, отъехал метров 100 по Соти, разогнал ботник и забросил дорожку (а бечёвку-леску нужно держать в зубах, так как в руках весло). Проехал немного – бац! У меня из зубов бечёвка чуть не выскочила! Бросил весло в ботник. Тяну за бечёвку, щука дёргается, упирается – я тяну. Вот она у борта, помню: поднимать на леске в ботник опасно – сорвётся. Хватаю её в воде рукой, прижимаю к борту и потом обеими руками – в ботник. Сердце от радости забилось, как пулемёт во время стрельбы.
В ботнике она прыгает, хлещется, а мне надо блесну изо рта её вытащить; она зубастая, опасно – руки враз искусает. Подъехал к кусту, срезал две палки и при помощи их извлёк из пасти блесну.
Поехал дальше, разогнал ботник, забросил снова блесну и проехал метров 200 – снова повисла щука. И так, пока я ехал до плота, поймал 6 щук, да одна сорвалась.
Поездка затянулась, и отец по тропке берегом пошёл меня встречать. Когда я подъехал к берегу, где он стоял, отец, увидев щук, здорово удивился: «Вот видишь – это рыбацкое счастье. А руки не поцарапал о щучьи зубы, как блесну-то из пасти вытаскивал?» Я говорю:
«Вот две палки вырезал, с помощью их и блесну вытаскивал». – «Вот молодец, что догадался».
В конце августа 42-го или 43-го он меня самостоятельно отпустил на охоту на уток с подсадными. Это было на озере Попове, там мы летом ловили рыбу, и ботник был там. А я из дома с ружьём и корзиной-утошницей (в ней 2 домашних подсадных утки) пришёл к вечерней заре.
Где сделать шалаш-укрытие, отец заранее определил. По берегам рек и озёр стояло много стогов сена. Я, сделав шалаш из веток, натаскал из стога сена, чтоб мягко было сидеть и ночью спать, привязал своих уток за лапки и камни с бечёвкой отпустил в воду метрах в 20 от шалаша, а ботник метрах в 40 – 50 спрятал в траву, чтоб дикие не видели и не пугались. И засел, приготовив ружьё.
Первой подсела стайка чирков, штук 6 – 7, и все расселись в разные стороны. Ну, а отец учил: надо подождать, когда сплывутся 2 – 3 утки, и тогда с одного выстрела можно всех подстрелить. Пока я их разглядывал через ветки и траву шалаша, они вспорхнули и улетели. Вот была обида!
Потом из воды у моих уток всплыл нырок – не весь, а только голова и часть спины. Я выжидать не стал. Бух! Дым рассеялся, я встал, смотрю, куда стрелял – нет ничего. А он метрах в 50 всплыл из воды, отряхнулся – и как ни в чём ни бывало. «Промазал, пудельнул», – думаю. Опять досада, чуть не плачу.
Стало темнеть и уже плохо видно. Я поехал снимать своих уток, выловил их, отвязал, сунул в корзину-утошницу и стал устраиваться спать. Но спать не давали комары, небольшой страх и боязнь, как бы ружьё не проспать. Рассказывали: был случай, как один мужичокохотник, по прозвищу Никанорко, у двоих городских охотничков, спавших на привале, два ружья увёл: проснулись на утреннюю зарю, а ружей нет. Но всё же сон взял своё, я заснул, укрывшись под плащ-палаткой, а ружьё спрятал под сено, под бок.
И проспал бы утрянку, если б не выстрел на соседнем Боранском озере. Я вскочил: уже светло; быстрей поехал высаживать уток. Высадил, засел в шалаше; прохладно утром, утки мои крякают, дикие иногда пролетают. И тут где-то у берега сипло зашваркал селезень; над водой расстилался небольшой туман, и его было не видно. Утки мои на его шварканье откликались, и между ними как бы получался свой разговор, но селезень к ним не плыл. Я, сидя на коленях, замер, стараясь не выказать себя. Комар впивался в щёку, но руки поднять я боялся, терпел. Но вот селезень быстро, негромко пошваркивая, поднялся к уткам, утки его встретили лёгким кваканьем, что-то вроде: кэ-кэ-кэ-кка. Я просунул ружьё. Он остановился. Я прицелился – бух! Дым рассеялся, селезень плавал кверху лапками и ещё шевелил ими. Я – бегом к ботнику и подбирать его.
Потом подсел выводок шилохвостных и гуськом поплыл от моих уток. Я этот момент не упустил и пальнул из обоих стволов. Встал, смотрю: две плавают убитых, а третья хлопается крыльями и кружит по воде. Я скорей перезарядил ружьё – бах по ней, а она всё равно кружит. Пока бежал к ботнику, пока выехал – на воде плавают только две убитых, а которая кружила – пропала. Я проехал немного вдоль берега – нигде нет. С тем и закончил зарю. Когда пришёл домой, рассказал отцу, он сказал: «Подранки всегда прячутся на берегу в траве, там они ранки свои залечивают».
А день спустя, когда мать стала щипать селезня, чтоб суп сварить, он оказался весь в иголках, и она показала его отцу. Он объяснил:
«А это старый селезень, линяет он. Ничего страшного, суп будет хороший».

* * *

Это малая часть воспоминаний из деревенской жизни. В детстве, молодости мне довелось встречаться со многими известными и интересными людьми. С М. М. Пришвиным много раз общался. Беседовал и жал руку на прощанье известному полярнику И. Д. Папанину. Пил чай с мёдом у В. А. Шаумяна дома у него в Караваеве. Знал в лицо всех председателей колхозов в нашей округе (Заречье). Встречался с П. А. Малининой в неофициальной обстановке.
Раз в 1954 – 55 году вёз я ночью машину сена, нами накошенного, но через её (колхоза) луга. Она обогнала нас на своём УАЗе у деревни Шемякино, остановила: откуда сено? кто такой? Я объяснил. Не поверила: садись в машину, поедем, показывай, где стог стоял. Приехали, убедилась. Поругала ярославских, что укос отдали нам, частникам, косить из 50%. «Надо было нашему колхозу отдать!» Бригадира поругала, что проморгал.
Приходилось обслуживать на охоте и рыбалке руководителей и начальников разного ранга. Наблюдать сценки, как высокие начальники, горвоенком Зудов Л. А. и прокурор города или области Лопатин (это 1949 – 50 год), из-за чирка разругались чуть не до дуэли: один влёт сбил, а другой на воде подранка добил; и вот делили со скандалом.
Приходилось оттирать обмороженные нос и щёки во время зимней рыбалки 1962 – 64 года бывшему мэру города, В. Дм. Полянскому.
«Три, Лёня, три! Ой, больно! Но три докрасна, мне ведь завтра на пленуме выступать».
Участвовал (был загонщиком) в барской охоте на лосей. Приезжал к нам в Вёжи председатель райисполкома А. Ф. Казак. Нас, четверых, М. Г. Тупицын попросил в загонщики. Охота была успешной. И вот такая картина: на убитом лосе, с перерезанным горлом, уселись трое бар-охотников и из раскладного стаканчика пили по очереди

водку, а потом стали шкуру снимать, тушу разделывать. Как пояснил нам один из охотников, это охотничий обычай: на крови.
Приходилось неводом на Козловых горах 17 июня 1956 года вылавливать утонувшего преподавателя индустриального техникума по фамилии Кияница – мужа управляющей аптеки № 3. Жить в одном доме на Советской (№ 51) с такими людьми, как семья В. М. Ярчевского, Полина Аркадьевна Кульженко (искусствовед), Иван Арсентьевич Хачатуров – главный редактор «Северной правды».
У нас в это время там была корова-кормилица, привезённая из
Вёжей, и мать, подоив её, обносила всех их парным молоком.
Тёща В. М. Ярчевского, Варвара Петровна, так сдружилась с матерью, что дня не проходило, чтоб она не являлась на посиделки. А иногда вечером мать корову доила у сарая, а она гладила корову по бокам, по шее и приговаривала.
В то время наш театр был на высоте. Какие были артисты, как играл В. М. Ярчевский, какие были постановки!
Владимир Михайлович частенько выпивал. И вот иногда выйдет на балкон, увидит меня у сарая, негромко кричит: «Рыбачок, рыбачок, подойди сюда!» Я подойду. «Сходи в ларёк на Энгельса, купи четвертинку», – и спустит мне 3 – 5 рублей.
И вот всё прожито, всё прошло. Как поётся в одной песенке:

Молодые годы пролетели,
Старость и недуги подошли.
Он уже тащится еле-еле
И совсем остался на мели.

5 марта 2007 года

Два брата

В альманахе «Костромская земля» № 4 я в своих воспоминаниях вкратце описал трёх своих земляков-вежан: Тукина Н. Я., Пискунова Н. А. и Клюева С. И. Но вот не менее интересны ещё два человека, два типажа. Это два двоюродных брата Клюевы, Пётр Никитич и Павел Никанорович. Оба они рождения были примерно 1885 – 87 года.
Первый, Пётр Никитович, был скромный, богобоязненный, трудолюбивый, скуповатый человек. Был женат, имел двоих детей
– сына Ивана и дочь Анастасию. Дом его деревянный на 4 окна по лицу был с краю деревни и достался, видимо, по наследству от отца. Он стоял с южной стороны, там у дома была большая выстилка за плетнём-забором, был небольшой огород и пасека, ульев на 8 – 10. Выстилка – это прирощённое место-территория к дому, куда наваживали землю-кочки, трамбовали, и через год – два на этом месте можно было построить сарай и т. д.
Пётр Никитич вёл большое хозяйство, до коллективизации имел лошадь, надел хмельника, сенокос, по зимам занимался извозом, возил кладь – так раньше называли этот промысел. Водки совсем не пил, делать любил всё качественно. Если что ему не нравилось, как сделал, переделывал – независимо: для себя сделал или для кого-то. С малых лет к хозяйственным делам приучалися и дети, Иван и Настя.
В предвоенное колхозное и военное время с сыном Иваном делали на весь колхоз сенокосный инструмент – деревянные вилы, грабли, насаживали косы.
Однажды мне довелось с ним быть на сутках на озере Першино в рождественскую ночь 44-го или 45 года. В это время рыба тягой воды ловилась уже не очень, вода с озера сошла, и уже начался замор. И отец вместо себя направил меня, ну а для меня это было удовольствие. Там можно было с ружьём и за зайцами по перелескам побродить, капкан на горностая поставить. И путника из ярославских деревень, зашедшего в избушку обогреться, послушать.
Так вот, в ту рождественскую ночь, натопив печку в избушке, мы с Петром Никитичем улеглись на нары спать. С вечера я переколол привезённые дрова и поустал, быстро заснул. Где-то к полуночи Пётр Никитич встал, сходил на улицу. Пришёл, достал из кармана старого пиджака иконку, поставил её на полочку у окошечка, встал посреди избушки на колени и запел:
Рождество Твоё Христово, Христе, Боже наш, –
сопровождая это пение крестным знамением и земными поклонами.

Я лежал на нарах, не зная, что мне делать: встать – я боялся помешать его молению, а лежать – меня вдруг взяла какая-то робость. К тому же в избушке в то время горел гасик – это консервная банка с керосином и небольшой фитиль. Был полумрак.
Молитва длилась недолго. Закончив, Пётр Никитич налил в кружку чая из стоявшего на плите печки чайника, попил и молча залез на нары, не сказав мне ни слова.
Утром мы вытряхнули из рукава немного рыбы, отвезли на санках корзину с рыбой на гумно. Вывалили на лёд, перемешали со снегом, чтоб не смёрзлась, отобрали рыбин трёх покрупнее на уху и стали варить. А когда уха была готова, к нам приехала смена. Поев ухи, мы собрали в корзины наш улов и отправились домой сдавать рыбу.
Умер Пётр Никитыч где-то в 1951 – 52 году, в это время я был в армии.

Л. П. Пискунов (сидит крайний слева) с друзьями-черноморцами.
Николаев. 1951 г.
Архив Л. П. Пискунова

Второй брат, и тип человека, был Павел Никанорыч. Он был совершенно другого склада ума и стиля мышления и поведения.
Ещё мальчишкой кто-то из взрослых забрал его в Питер, и туда он ездил не раз, будучи уже взрослым. Дома жил с матерью, лет до сорока не женился. К работе домашней не радел, за сенокос с трудом накашивал матери на прокорм одной коровы. Хмельник сам не обрабатывал, а сдавал в пользование. Его страстью была охота, в основном на уток. Весной и осенью это у него было любимое занятие.
Подсадные утки у него были самые лучшие в деревне. Он их пестовал, начиная с цыплят. Или выпытывал – у каких охотников в других деревнях хорошие утки, и покупал. Дрессировал их во время охоты. С уткой-матерью высаживал двух-трёх молодых, и они привыкали быть на привязи за лапку. Когда были удачные охоты, дичь продавал, сдавал торговцам рыбой, выручку зачастую пропивал.
Был страшный чудак и выдумщик. Приезжая из Питера с заработков, мужики привозили деньги, подарки детям и жёнам, различные диковинные покупки. Собираясь в чайной, на улице, деревенский люд интересовался, кто чего привёз из Питера. Близкие и родственники приходили посмотреть, пощупать руками, послушать рассказы о питерской жизни и работе. «Вот – рассказывал отец, – как-то появился Никанорыч в чайной, после очередной питерской поездки. Все рассказывали: что привёз Семён Тенегин, что Николай Данилов, а ктото спросил: “А ты что привёз, Никанорыч?” – “Что, что... Я привёз стеклянное чайное блюдечко”». Это всех удивило, ещё никто не видел стеклянных чайных блюдец. Даже хозяин чайной, Павел Гаврилович Пыхов, удивился и спросил: «А какого оно, Пашуха, цвета?» Тот не растерялся и сказал: «Ну, сейчас принесу – посмотрите». Принёс, все смотрели – ничего особенного, обычное фарфоровое лучше, и руки не так обжигаются, и рисунок на нём приятней. Но молва прошла, и многие ходили к нему домой посмотреть эту диковинку.
Был страстный картёжник; если и привозил из Питера деньжонок, то за несколько игр по праздникам их проигрывал.
Но основной страстью его была охота на уток. Особенно весной, на селезней. Но один на охоту ездить не любил, а в компании. В основном его компанию составляли Иван Никандрович Лаврентьев и мой отец, Пётр Фёдорович Пискунов, которые его моложе были лет на 10 – 12. Он, как уже опытный охотник, учил нас (рассказывал отец) охотничьим азам, секретам. В то время ружья были ещё шомпольные, палаток и накидок от дождя не было. В дождь приходилось спать-сидеть под опрокинутым ботником. Развести огонь в дождь (костёр) – нужно было большое умение.
Ему принадлежала идея – по большой весенней воде, когда в лесах оставались небольшие островки суши, ездить на охоту на селезней с самоваром. Потом некоторые и другие наши охотники переняли его опыт; сделал в кусту шалаш-укрытие, высадил подсадную утку, начерпал кружкой из-за борта воды в самовар, поджог берестинку, бросил в трубу и сидишь, блаженствуешь: утки летают,

селезни шваркают, и самовар кипит, ружьё наготове; как селезень сел – не зевай, пали. За убитым селезнем, если не было большого ветра, подбирать из шалаша не выезжали – его лёгким ветерком или течением прибьёт где-нибудь к кустику, а когда заря кончится, подъедешь и подберёшь.
После смерти матери, году в 1924 – 25-м, женился на девице Анне из ярославской деревни, которая родила ему сына Петра в 1926 году и дочь Паню (1928 – 29 г.)
В это время жизнь в наших деревнях достигла наилучшего уровня. Все отрасли хозяйствования имели большой успех – большие доходы. Особенно был большой спрос на хмель, он был в большой цене все годы НЭПа.
А у брата Петра Никитыча подрастали сын и дочь, ему стало не хватать своего сенокосного надела и хмельника. А брату Павлу Никанорычу без матери стало не до хмельника. И вот Павел Никанорович предложил Петру Никитовичу купить его хмельник. Тот решился – продал часть живности, занял денег и купил. После чего сделался ещё скупее и экономнее.
А Павел Никанорович стал жить нараспашку. Купил новое хорошее ружьё, новый ботник. Ну, а когда подвыпивший приходил в чайную (рассказывал отец), то, сколько бы в чайной ни было посетителей, он, Паша, объявлял: «Пыхов! Всем чаю с баранками и вареньем. Я за всех плачу». Костя-головщик (так звали официанта) с полотенцем на плече бегал с чайниками меж столов, а посетители смеялись:
«Ну, Пашуха, ты даёшь!»
И вот прошло года три, началась коллективизация. Все наделы хмельников и сенокосов отобрали, они перешли в собственность образовавшихся колхозов. Пётр Никитыч долго переживал о случившемся. А народ судачил: «Неужели Пашуха знал это – что наделы отберут? Может, он в Питере что про это прослышал».
Годах в 1933 – 34 Павел Никанорыч с семьёй переехал жить во вновь образовавшуюся деревню Прость, это в 8 км вверх по реке Соти, к ярославской границе. Там и закончился его земной путь. Сын его, Пётр, погиб в Великую Отечественную войну. Дочь Паня переселилась в 1953 – 54 году в Ярославскую область, Любимский район, где, видимо, родилась её мать.

О чайных

Чайные в наших сёлах и деревнях имели, пожалуй, второстепенное значение после церкви. Они являлись торговым, культурным и, можно сказать, информационным центром (по-современному).

Их строили, открывали свои деревенские жители. Для приезжающего населения они служили местом отдыха на перепутье, для местного населения были местом получения какой-то информации. Вот как это было (из рассказов старожилов).
Утром большая часть деревенских мужиков отправлялась в чайную, прихватив с собой серёдку свежеиспечённого пирога, там заказывали чай. Чай – это не стакан чая, как в наши дни, а целое мероприятие. Чай подавался официантом или самим хозяином чайной и состоял из белого фарфорового кипятошного чайника на 1,5 литра кипятка, заварного чайничка (заваривали на 1-го, 2-х и 3-х клиентов), розетки для сахара и варенья и тарелки с баранками-печеньем или какой-то лёгкой закуской. Когда местные мужики приходили со своей закуской (пирогом), хозяевам это не очень нравилось, но всё равно обслуживали. Описанный выше чай с сахаром без баранок и закуски стоил 3 копейки.
Вот, заказав этот чай, мужики сидели, рассказывали о различных делах: кто сколько рыбы наловил, кто сколько дичи настрелял, кто почём сено продал. Кому-то в город или другую деревню передать записку – это через хозяина чайной нужно; здесь можно узнать, и где на какой товар какая цена и т. д., послушать другие новости.
Проезжающие (это в основном из деревень Ярославской губернии) останавливались на отдых-перепутье, покормить лошадей. Под горой у пожарного депо, метрах в ста от чайной, была коновязь с кормушкой, где можно было привязать лошадь не распрягая и дать ей сена или надеть торбу с овсом на морду лошади.
Рядом с коновязью была весовая и там, особенно по зимам, каждый день было столпотворенье. Весы состояли из большого металлического коромысла, площадки для гирь и 4-х цепей, которыми зацепляли воз с сеном. Процесс был длительный, и иногда создавалась большая очередь на весы.
Приезжало много костромских (из пригородных деревень) подвод за рыбой, хмелем, сеном, дровами, по другим делам, и все останавливались на отдых, перепутье в чайной.
У П. Г. Пыхова чайная была на первом этаже полукаменного его дома: низ (1-й этаж) каменный, верх (2-й этаж) деревянный; на втором этаже он жил с семьёй. Сама чайная представляла следующее: печь для отопления и рядом, со стороны буфета, большой подтопок с вмазанным в него большим котлом или кубом для кипятка, который там кипятили, а потом переливали (доливали) в большой двухведёрный самовар, который всегда был под парами и стоял на стойке буфета, – из него и чай заваривали и кипяток наливали в кипятошные чай-

ники. Также на буфетной стойке стоял у стены граммофон с большой трубой, который под настроение заводил сам хозяин, или по просьбе посетителей, бесплатно. У дверей по стене была вешалка, где можно было повесить шубу-тулуп. Посредине зала под потолком висела большая 25 – 30-линейная лампа, так называемая молния (керосиновая). А на стенах 2 – 3 картины.
Воду для чая брали с реки Идоломки, а когда в феврале – марте воду с реки спускали и она задыхалась, то бочкой на лошади возили почти за 1 км с реки Соти.
В чайных проводились торги на сенокосные угодья – пожни, на озёра; также проводились деревенские сходы, собрания сельскохозяйственного общества и другие мероприятия.
Водку, спиртное в чайных не разрешалось продавать, и сильно подвыпивших посетителей выдворяли. Два раза в год приезжало так называемое акцизное начальство, проверяли, как ведётся обслуживание и не торгует ли хозяин спиртным, делали у старосты и населения опрос.
Наш дед по матери, Романов Алексей Андреевич, и его сыновья Павел Алексеевич и Василий Алексеевич в деревне Ведёрки тоже имели чайную. А до замужества и матери приходилось заниматься этим делом: и воду с реки на лошади возить, и чай разносить по столам, и полы мыть, и за буфетом стоять.
Так вот, она рассказывала: зимой, летом народу было много, соответственно, и доход был. А весной в распутицу и половодье проезжих и приезжих не было, а местное население в эту пору чайную редко посещало – иногда 5 – 7 человек в день придёт посидеть за трёхкопеечным чаем. А куб кипятить всё равно приходилось.
Их чайная была напротив дома, в 10 метрах, она была на столбах, так как весной в половодье подтопляло. Внизу у амбаров напротив чайной была коновязь, где привязывали и кормили лошадей зимой-летом. Обустройство было то же, но была пристроена сбоку большая терраса, где летом на ветерке в тени можно было попить чай в удовольствие.
Был также граммофон с большой трубой, мужики любили и просили завести пластинку про Стеньку Разина и «Шумел-гудел пожар московский». А на стенах висели три большие картины, одна называлась «Брак в Канне Галилейской», а вторая – «Боярыня Морозова», про третью не помню.
За содержание этой чайной семья была раскулачена. Старший брат Павел Алексеевич был с семьёй в 6 человек детей сослан в Чухломской район, в село Ножкино, там семья жила до окончания Великой Отечественной войны. Василий Алексеевич в 1936 году переехал в Кострому, но и там был арестован и сослан, без права переписки, на Новую Землю, где в 1944 году и умер – как сообщили родным уже в 1956 году. Отец – дед наш – Алексей Андреевич умер в 1936 году в деревне Ведёрки.
После раскулачивания году в 1937 – 38-м была организована в этой чайной начальная школа, в которой я учился 1-й и 2-й класс, потом школу перевели в другой раскулаченный дом, Коротковых, и 3-й и 4-й класс я доучивался там.

Браконьер № 1

С началом коллективизации в наших местах Мисково, Жарки, Куниково, наши погосты, Вёжи, Ведёрки, Спас, Овинцы лишились огромных сенокосных угодий. Кончилась сеноторговая монополия для наших жителей.
Эти сенокосные заливные угодья, называемые пожнями, поделили на весь Костромской район, и даже выделили наделы городским организациям. В сенокосную пору на наши покосы приезжали и разбивали свои станы-биваки: Ивакинские, Апраксинские, Бакшеевские, Щаповские, Караваевские, Стрельниковские, Саметские и даже такой колхоз, под названием «Пролетарка». Это деревня Воронье в 10 – 12 домов, что была недалеко от Самети, и она имела покос на озере Першино, на 10 га – не больше.
Но вместе с сенокосами поделили и озёра, где был промысловый лов. Шунге отошла река Узокса, Спасу озеро Каменник и Турово, Ведёркам озёра Семёново, Красное, Грясково, деревне Моховатое (их колхоз назывался им. Калинина) отошли озёра Ботвино, Попово, Баранское. Вёжанам остались озеро Идоломское, река Идоломка, озеро Першино, реки Соть и Касть. Озеро Великое осталось ничейным, так как там лов рыбы тягой воды был невозможен. А поскольку произошёл передел, то те, кому что досталось, стали присматривать за своими водоёмами и непрошеных чужих рыбаков стали гонять.
…Последним священником в нашем Преображенском храме в селе Спас был Василий Петрович Нарбеков, он был страстным рыболовом. Забегу вперёд. Когда разбирали так называемый попов дом в Спасе, в 1952 году проданный колхозом жителю Самети, то на чердаке дома обнаружили: 2 бредня, 3 перемёта крючков, которые он ставил на налимов в реке Костроме, на Остром колене (это в 2-х километрах от Спаса), пешню, 2 колоды игральных карт и несколько бутылок из-под вина.

В то время начался второй виток борьбы с «опиумом для народа», и священники всячески дискредитировались. Кстати, про отца Нарбекова сочинили такую песню-частушку:
Поп залез на колокольню. По каку такую мать? Хорошо тебе, Нарбеков, Православных объ…ть.
А про Сущёвского попа пели так:
Поп Сущёвский благочинный
Прогулял тулуп овчинный.
Эти частушки пели под «Дубинушку», когда в половодье сплавляли по полою плоты-гонки с лесом. А делалось это так. Гонка составляла 8 – 10 – 15 и более плотов; на лодке-каюре завозили метров за 150 – 200 якорь и верёвку от плотов, и человек 8 – 10 тянули её. И пели на распев «Дубинушки»:
Поп Сущёвский благочинный Прогулял тулуп овчинный. Эх, дубинушка, ухнем!
Эх, зелёная сама пойдёт, Сама пойдёт. Да ухнем!
Ну а священник В. П. Нарбеков чувствовал это нагнетание, но своё любимое хобби не бросал. А власти, видимо, изыскивали повод для дискредитации его и закрытия нашей церкви. И вот в один летний жаркий день 1937 или 1936 года, когда в озере Каменник серую рыбу, т. е. судака, щуку, леща, начинала есть вошь, о. Василий позвал в напарники побродить бреднем в Каменнике соседа Петра Михайловича Загулина. Он с ним и раньше не раз бродил.
Они ушли с бреднем на озеро. А спустя час – полтора в дом Петра Михайловича зашёл Виталий Амосович Елисеев, будучи каким-то начальником по рыбьим делам и преданнейшим партии коммунистом. Жена Петра Михайловича безо всякой задней мысли сказала, что
«Петя с попом ушли на Каменник бродить». И тут Виталий Амосович пригласил кого-то из членов правления колхоза, и они пошли по следу рыбаков и накрыли их – с бреднем по горло в воде и с рыбой в корзине на берегу.
Был составлен протокол о браконьерстве, потом было заседание правления и доклад в райисполкоме. И вскоре осенью наш храм закрыли, а отец Василий подался в Кострому и устроился где-то работать бухгалтером. А в наших деревнях появилось новое слово БРАКОНЬЕР…

Почему он был атеистом?
Как-то в октябре 2008 года, собираясь в поликлинику к врачу, искал в папке с документами больничную справку, и попалась на глаза моя трудовая книжка, к которой, уйдя на пенсию, с 1990 года я не прикасался. Открыл и прочитал первую запись: «1953 г. август 26. Принят на должность рабочего по складу № 2 Костромского облаптекоуправления. Инспектор отдела кадров Преображенский».
И я вспомнил этого пожилого (почти старичка) мужчину, который ходил в старой потёртой толстовке серо-защитного цвета, из левого нагрудного кармана которой свисала цепочка от карманных часов. Часы эти, как однажды рассказывал он (а звали его Николай Ионович Преображенский), его отцу Ионе Преображенскому, видному общественному деятелю в Костроме конца 19 и начала 20 века, подарил царь Николай II во время приезда в Кострому в мае 1913 года на празднование 300-летия Дома Романовых. За труды на благо царя и Отечества и за строительство Романовского музея, которое он вёл.
Николай Ионович был добродушным человеком и хорошим рассказчиком. Много знал различных эпизодов из жизни Костромы того времени.
Жил он на улице Кооперации у самой Чёрной речки. Его деревянный одноэтажный дом на 3 окна по лицу стоял на склоне, и окна дома смотрели на мост через Чёрную речку и Волгу.
Вверх по склону от его дома был большой сад-огород, соток
10 – 12, где было с десяток хороших яблоней, кусты малины, смородины, крыжовника и грядки овощей.
Контора аптекоуправления располагалась на улице Долматова в деревянном небольшом доме; на этом месте сейчас находится здание Свердловского суда. Так вот, когда в августе – сентябре поспевали яблоки, Николай Ионович на работу всегда приходил раньше всех и часто приносил по сумке яблок, всем сотрудникам раскладывал на стол или убирал в ящик стола по нескольку яблок. Отдельной комнаты, как полагалось, у него не было, а был рабочий стол и сейф для хранения важных и секретных документов.
Но аптечная сеть расширялась, а также и штат управления. Все фармацевты и провизоры тогда являлись военнообязанными, да к тому же наш склад № 2, располагавшийся по улице Островского в доме 27 (бывший ломбард), был складом мобилизационных резервов, и при очередной проверке ведения секретного делопроизводства Николая Ионовича переселили к нам на склад, где выделили ему комнату с железной дверью и решёткой в окне. Склад, так сказать,

был закрытый, люди к нам не ходили, а работы у него было не так уж и много.
В конторке у нас была печка с плитой, электроплитка, и он каждодневно приходил к нам в конторку обедать, пить чай, и, конечно, в это время происходило много различных разговоров, выслушивалось рассказов. Много он рассказывал о попах, дьяконах, монашках, о том, как во время летней ярмарки один купец, оправляясь в сортире, выронил золотые часы, и как он нанял зимогора достать из вонючего сортира эти часы, и как тот по Молочной горе в этом дерьме шёл на Волгу отмываться.
В рассказах его прослеживалось неприязненное отношение к церкви и попам. Однажды, когда мы с ним шли с работы по улице Островского, он показал на один дом и сказал: «Вот в этом доме учили попов, как народ оболванивать». Как-то, при очередном чаепитии в конторке и его рассказах, одна работница, пожилая женщина Платонида Андреевна Щавелева, высказала Николаю Ионовичу:
«Что-то ты, Ионыч, уж попов-то да церковь не любишь, вроде ты не член партии». И он потом рассказал, почему.
Семья у них была большая, отец Иона (отчество не помню) весь отдавался общественным работам, получая небольшое жалованье. Все в семье были богопослушные, богомольные. Жили бедновато. Соблюдали посты. Отец часто на извозчике разъезжал по учреждениям и известным людям по делам, а иногда, видимо, и в гости. «Мне в ту пору было лет 7 – 8, – рассказывал Николай Ионович. – И вот однажды где-то в конце или середине Великого поста, собираясь к кому-то ехать, отец пригласил меня; говорит: “Поедем, Колюшка” (к какому-то высокому священнослужителю – архиепископу, архиерею
– я уж не помню), “у него есть мальчик твоего возраста, познакомитесь и поиграете”. Я с радостью согласился, и вот мы приехали. Нас встретил хозяин дома, мальчик и няня его. Отец с хозяином удалились в его кабинет, а мы – мальчик, я и няня – стали играть в большой комнате. Играя, я что-то вспомнил или мне что-то нужно было взять у отца, и я, не раздумывая, по-детски влетел в кабинет, где беседовали отец и хозяин дома. Мне сразу бросилось в глаза, что стояло на столе. А там на тарелках была ветчина, рыба, колбаса, стояла бутылка или графин, а у отца и хозяина под носом стояли стопочки. Они разговаривали, не обращая на меня внимания, я что-то спросил или взял у отца и скорее вышел в каком-то взбудораженном испуге. Играя с мальчиком и няней, у меня в глазах всё стоял этот стол с закусками. Приехали домой, мама подала на стол постную еду, а у меня в глазах стоял тот стол с ветчиной и колбасой.

День или два я был хмурый и взволнованный. Мама это заметила, спросила меня: “Коля, что ты такой, не заболел ли?” И я кинулся ей на грудь, обхватил её руками и долго плакал навзрыд. Она меня успокаивала, но я от рыдания долго не мог сказать ни слова. И только спустя несколько минут, немного придя в себя, спросил маму: “Мама, почему дома мы всё едим постное – щи, капусту, картошку с постным маслом, а вот папа с архиереем ели ветчину, рыбу и пили вино”. Тут мама заплакала, крепко прижала меня к себе и сказала: “Коленька, милый, ты об этом только не говори никому ни дома, ни на улице, никому-никому. Коленька, поклянись мне, что не расскажешь. Если ты только кому расскажешь, то я тут же умру”. И я ей сказал: “Клянусь!” Но после этого всё во мне перевернулось, я как будто постарел на
20 лет. Все родные стали какие-то не такие, и особенно мне стал неприязнен отец. Как и раньше, я вставал со всеми перед иконами и молился ради мамы, которая всё время следила за мной и как-то жалела.
А после окончания школы* я уехал поступать в кадетское училище».
Вот такая история, такой непридуманный рассказ.

Искупление греха.

Рассказ моей матери Татьяны Алексеевны

Мать родилась в деревне Ведёрки в 1897 году в семье Романовых и была последним, четвёртым ребёнком. Род Романовых в Ведёрках был если не древний, то старинный. Её отец Алексей Андреевич был рождения где-то 1850 – 55 годов. Ну, а дед Андрей и его два брата, Платон и Роман, родились лет на 20 – 30 раньше.
Так вот, мать рассказывала: кто-то из этих родственников был церковным старостой в нашей деревянной Преображенской церкви в селе Спасе. И часто в церкви и вне её его, видимо, точила мысльлюбопытство – есть ли Бог?
Как известно, в каждой церкви есть священное место – алтарь. Там находится так называемая плащаница, где (как думал этот староста) находится тело Христово или часть мощей его. В один прекрасный день, находясь, видимо по делам, в церкви один, он решил удовлетворить своё любопытство и вскрыл эту плащаницу. Что он там обнаружил, мать не рассказывала, видимо, сама не знала или не запомнила.
Но после этого деда (или другого родственника) долго мучала мысль, что он совершил большой грех. И вот настало время (это,

* А может – гимназии.

наверное, Великий пост), когда прихожане исповедуются, каются священнику в тех или других грехах, и он которые прощает, а которые заставляет отмаливать.
Наступил день, когда дед-родственник пришёл на покаяние. Мел-
кие грехи, видимо, ему священник простил, а вот за такой грех, как вскрытие плащаницы, по церковным канонам, он простить не смог. И повелел такой грех идти в Москву пешком отмаливать в какой-то монастырь.
Делать было нечего, грех оказался большой, и после покаяния он осел на душе тяжёлым грузом. Собрался дед-родственник в Москву, в свою котомку, кроме всего прочего, положил 5 или 6 пар лаптей на дорогу, а для Москвы-монастыря взял сапоги. Шёл за обозом с кладью целую неделю, останавливаясь на ночлег на постоялых дворах.

Пасхальный колокольный звон

Наш «низменный край» (Н. А. Некрасов) официально называют Костромской низиной. Она топографически расположена очень интересно. В её центре до 1956 года располагались три населённых пункта: деревни Ведёрки, Вёжи и село Спас. Вокруг этого центра на растоянии 12 – 15 километров находились сёла: Мисково, Жарки, Сущёво, Яковлевское, Шунга, Сельцо-Никольское, Саметь, Петрилово, Бухалово; Глазово Ярославской области. И когда низина в половодье затоплялась весенними водами на полтора-два месяца, жизнь в этих местах преображалась до неузнаваемости.
На водных просторах происходило много удивительных явлений природы. Возникали миражи, водные смерчи, туманы, сильные ветра дули по нескольку дней. Тогда невозможно было выехать в полой даже на большой лодке, и застигнутые непогодой рыбаки и охотники отсиживались где-нибудь на лесном островке по два-три дня.
Иногда возникали оптические явления, когда с воды-полоя на большом расстоянии можно наблюдать в определённый момент приближения леса, деревни или другого предмета так близко, что – помню – мужики говорили: «Смотри, Мишуха, Борань-то как близко – хоть багром доставай».
Удивительным явлением был звук, слышимый по воде, – за 5 – 7 километров в тихую утреннюю или вечернюю зорю можно расслышать негромкий разговор и даже узнать голос говорящего. И не менее удивительно – эхо: если охотник произвёл выстрел, то эхо многократно облетало по лесным массивам вокруг и возвращалось к месту выстрела.

Но самым удивительным явлением был пасхальный колокольный звон. Мне это явление видеть-слышать уже не довелось, и я пишу по рассказам отца и наших старых охотников.
Как рассказывалось, на пасхальной неделе, да и накануне Христова Воскресения, многие деревенские охотники на своих ботниках отправлялись в близлежащие болотца и лесочки, затопленные вешними водами, – сидеть (охотиться) с подсадной уткой на селезня и слушать колокольные звоны. Дело в том, что как в дореволюционное, так и доколхозное время в пасхальную ночь и утром, да и всю неделю, во всех сёлах, окружающих нашу низину, да и у нас в Спасе, начинался колокольный звон. По воде эти звоны доносились до центра низины, т. е. до наших мест. И тут при хорошей тихой погоде происходило что-то непонятное – эти звоны как бы сталкивались, смешивались и возникала над водой какая-то вибрация. Это явление, наверное, могут объяснить только физики-учёные. В это время с игрой звуков, вибрацией в воздухе и водным испареньем на восходе и закате солнца происходили приплясывания, подёргивания солнца. Старые люди говорили: «Солнце Пасхе радуется».
Помню уже сам. В 1944 году был хотя не очень, но порядочный весенний разлив, бани приступка на 3 – 4 затопило. Пришла мамина подруга Таисья Сергеевна Елисеева (их дом окнами смотрел на восток) и говорит моей матери: «Ой, Таня, смотрела сегодня утром, как солнце Пасхе радовалось».
Как говорил отец, пасхальные звоны начинались с полуночи. Бывало, только уляжешься спать в ботнике в шалаше на воде, после вечерней зари, так начинают звон. Первым тонким звуком начинал Глазов-приход в верховьях реки Соти, ему вторил Петриловский, Бухаловский, наш Спасский – и пошло, хоть пляши. А когда ударял тысячепудовый в Мискове, в кустах всплёскивала рыба, стаи уток с кряком поднимались в воздух, со своим необыкновенным криком взлетали с островов чибисы.

О шалаше на воде

В те старые времена, когда на Волге не было гидроэлектростанций и волжская вода в весенний разлив удерживала высокий уровень в нашем «низменном крае», тогда оставались редкие небольшие островки (гривы) суши где-нибудь в лесах. И тогда наши деревенские охотники, выезжая на утиную охоту (в основном на селезня) с подсадной уткой, устраивали шалаши из еловых лап в залитых водой кустах ивняка или других зарослях на опушке леса или болота, залитого водой. (Во многих местах у охотников и в литературе шалаш называется по-разному: где «скрад», «засидка», «укрытие», а у нас вот так –

«шалаш», «шалашка»). Поскольку листа на кустах ещё не было, то охотники ещё по мартовскому насту ездили на санках в хвойный лес, и каждый для себя заготавливал (рубил) лапник.
Шалаш делался так. Заезжаешь в густой залитый водой куст и
вокруг ботника на уровне метра от воды делаешь завитень из веток куста (плетёшь как венок) и в этот завитень втыкаешь еловые лапы, а которые просто вешаешь на ветки-сучки. Устройство шалаша делалось всегда с подветренной стороны, чтоб не продувало сильно ветром и чтоб голос-кряканье подсадной утки ветер уносил в полой, т. е. от шалаша.
Когда охотник, отсидев в шалаше вечернюю зорю, решал – ехать ему за километр или два ночевать куда-то на островок или ночевать тут, на воде, тут возникали два обстоятельства.
Трата времени на переезд.
Возможно, на утренней заре подует встречный ветер, а это уже плохо.
А тут, как стемнело, снимаешь с воды подсадную утку, сажаешь её в утиную корзину, заезжаешь в шалаш и, перекусив, что взял с собой из дома, укладываешься спать. В ботник из дома всегда брали охапку сена для постели, а в холодное время тулуп. Были и такие охотники, которые брали с собой самовар и угли в мешочке и после вечерней зари тут в шалаше пили чаёк.
Но в апрельскую и майскую ночь спать приходилось мало, не давали крики чаек, свист и кряканье пролетающих стаями уток, кряканье лягушек, всплески в кустах рыбы и боязнь, как бы не проспать утреннюю зарю.
Отсидев вечернюю и утреннюю зори, лапы снимаешь, укладываешь их в корму ботника и едешь домой.
Убитых селезней подбирать выезжали в редких случаях, когда их может ветром или течением унести, а в тихую погоду они плавали вверх лапками недалеко от шалаша. И когда поедешь домой, собирали их.
Апрель 2010 г.

Судьба человека
(о вёжевском роде Елисеевых)

Род фамилии Елисеевых в нашей деревне Вёжи, по легендам и рассказам старожилов, является самым древним родом-фамилией. На конец 19-го века в Вёжах было 6 или 7 семей-дворов Елисеевых. Вот они:
1. Кондратий Елисеев;
2. Степан Елисеев;
3. Илья Елисеев;

4. Старуха, по прозвищу «Конфетка», с сыном-дурачком Пашей, у которой семья моего деда Фёдора Пискунова купила старый дом (место) для постройки дома для одного из трёх сыновей. (Купили за 100 рублей золотом и 15 пудов сыра. При разделе семьи дом, по жребию, достался моему отцу Петру Фёдоровичу в 1923 году);
5. Жил до 1930 года старик, участник Турецкой войны, –
по прозвищу «Папа турка»;
6. Семья Фелицаты Елисеевой;
7. Амос Анфимович Елисеев.
К этому надо добавить, что в те стародавние времена часто случались эпидемии (моры) и люди вымирали целыми семьями.
От Кондратия Елисеева отпочковались два сына, Пётр и Александр, которые в начале 20 века создали свои семьи.
У Петра Кондратьевича было четыре сына: Дмитрий, Франтасий, Николай и умственно нездоровый, по прозвищу Колёля (имя я его уже не помню).
Дом Петра Кондратьевича деревянный, на 4 окна по лицу, стоял бок о бок с нашим новым домом. А когда Дмитрий и Франтасий женились, Пётр Кондратьевич оставил его этим сыновьям, а себе, т. е. остальной семье, выстроил рядом новый кирпичный на 3 окна.
У Франтасия родились сын Василий в 1926 году и дочь Нина (в
1927 или 28 году). Но где-то в начале 30-х годов Франтасий при каких-то обстоятельствах где-то в дороге замёрз, а через год с небольшим умерла и жена, т. е. мать Василия и Нины, и они остались одни.
В это время проходили бурные события коллективизации и раскулачивания, и деду Петру и другим родственникам, видимо, было не до них. Но тут нашлись добрые и удивительные люди. Коммунист и активист колхозного движения в селе Спас, Кузнецов Иван Васильевич, у которого своих было уже пятеро детей, и его сестра Мария Васильевна Лезина, мужа которой, Нестора Алексеевича Лезина, арестовали в 1937 году без права переписки и который погиб в Сталинских лагерях. Первый взял Василия, а вторая – Нину. Василий у Ивана Васильевича, видимо, не был усыновлён, но жил на правах как свой ребёнок. А Нину Мария Васильевна вырастила и выдала замуж и жила с ней до смерти в своём Спасском доме, выстроенном её мужем Нестером Алексеевичем.
А почему я употребил слова «добрые и удивительные люди»? Про Марию Васильевну я уже упомянул, что в это время репрессировали её мужа. А вот Иван Васильевич, будучи активистом-коммунистом, собственноручно под слёзы и рыдания жены отправил в ссылку свое-

го тестя Кузьму Дюшкова, зажиточного, работящего Спасского крестьянина. Но, как рассказывалось, дело было в осенние дожди или весной, мост на реке Узоксе отлило и проехать было невозможно, и они вернулись домой. Что было потом, я уже не помню*.
Василий Франтасович жил у Кузнецовых до призыва в армию, на войну его взяли подростком, в 1943 году. После возвращения с войны и дальнейшей службы, где-то в 1950 году, Иван Васильевич встретил-принял Василия да и способствовал его женитьбе на соседке, Шаиной Таисье Константиновне, с которой он и живёт до сих пор.
После армии Василий работал в Гидрострое на сооружении дамбы. А когда заплескалось Костромское море, стал рыбаком Костромского рыбозавода, где проработал много лет. После пожара в 1982 году в Спасе перебрался жить в Кострому, где много лет изготавливал рыболовные сети для бригад рыбаков Костромского рыбокомбината и садков для Волгореченского рыборазводного хозяйства. В рыбокомбинате был авторитетным человеком; его бригада много лет подряд занимала первые места по вылову-сдаче рыбы государству.
Что удивительно – в соседних Спасе, Ведёрках, Овинце не было ни одной семьи по фамилии Елисеевы.
После пожара Василий Франтасович с семьёй купил старый дом в Костроме на улице Калиновской (дом 75), где и живёт с супругой Таисьей Константиновной до сих пор. Дом разваливается, врос в землю. А сам хозяин вот уже три года как полностью ослеп. Ходит по стенке, ложку, стакан с чаем супруга подаёт ему в руку. Но духом ещё бодр. Две дочери навещают его, одна, младшая, возит его к себе за Волгу мыться в ванной (моют).
Изредка, раз в два-три месяца я их навещаю. Когда прихожу, оба мне рады. Начинаются воспоминания – о нашей рыбалке, сенокосе, колхозной военной работе. О том, что происходит в Спасе сейчас.
Вот так прожита жизнь одного из рода Елисеевых.

Ноябрь 2008 г.

* Недавно был у правнучки Кузьмы Дюшкова, Екатерины Лезиной, и вот что она рассказала: «Прадед Кузьма умер в начале раскулачивания в Спасе. А отправлял в ссылку в Магнитогорск Иван Кузнецов его сына и моего деда – Романа Кузьмича Дюшкова, и всю его семью. Мать моя, Анастасия Романовна, побыв там месяца 2, в возрасте 16-ти лет сбежала оттуда и доехала без документов до Костромы» (лето 2012 г.)

За что муж жену бил, или Бабья промашка

С образованием нашей Костромской области в 1944 году произошли большие изменения и в рыболовстве области. Был создан Костромской рыбтрест, контора которого находилась на улице Советской – где-то напротив главпочтамта, во дворе.
В нашем Куниковском сельсовете появился новый колхоз с названием «Красный рыбак». Он, так сказать, был сборный. Из 4-х колхозов в этот рыбколхоз выделили по 6 – 7 семей и создали бригадно-звеньевую форму работы, т. е. водоёмы закрепили за определённой бригадой рыбаков.
Озеро Каменник, поскольку оно было ближе, отошло к Спасу. В эту бригаду вошли почти все спасские, и только один вежанин вошёл в их бригаду. Вот состав бригады:
1. Баданин Николай Геннадьевич – бригадир, старый рыбак.
2. Пелевин Михаил Евграфович.
3. Кубашин Николай Ананьевич.
4. Клементьев Михаил Александрович (из Вёжей).
Озеро Каменник довольно большое и рыбное. Все помнят, что год
1947-й был очень голодный. И вот, во время весенней путины был взят небывалый улов, где-то 60 или 80 тонн. Рыбаки с помощниками весь месяц, день и ночь, не отходили от загрузы-подсека, подсекая каждый час по 200 и более килограммов крупной рыбы и вытряхая её в тут же стоящую прорезь-живорыбку, из которой потом зачерпывали саками и корзинами, взвешивали на весах и вытряхали в стоявшую рядом лодку для отправки в Кострому. За рыбой у наплавного моста реки Костромы выстраивалась очередь получателей с различных предприятий, фабрик, заводов. Отпускалась рыбы по разнарядке, утверждённой властями города.
А доставлялась рыба так. Была у рыбозавода большая деревянная моторная лодка, называлась она «Щука». Корзин 15 – 20 ставили в неё, а ещё она брала на буксир 2 большие наши деревенские лодки, в которые рыбу нагружали навалом, по тонне и более, и по течению и с мотором доставлялась она ещё в живом иногда виде в Кострому. С телефона наплавного моста (из проходной завода им. Красина) звонили в рыбозавод, а оттуда звонили-сообщали предприятиямполучателям, чтобы те быстрей ехали с тарой к наплавному мосту или городской переправе через Волгу. Сдав рыбу, моторист Жилкин шёл домой, относил рюкзак рыбы, заправлялся на сплавном участке горючим и снова – вверх по рекам Костромке и Узоксе до речки Каменки, что вытекала из озера Каменник, где шёл лов.

В один день на лов приехал на рыбацкой лошади Белке председатель колхоза Андрей Дмитриевич Якимов, по прозвищу «Капитан». Он привёз тару – несколько корзин, большой отрезок просмоленной снасти и домашнюю еду некоторым рыбакам. Есть каждый день рыбу надоедало рыбакам, хотелось чего-то другого, и из дома жёны-хозяйки присылали молока в бутылках, творогу в горшке, пирогов или колобушки, завёрнутые в тряпку, хлеба, солёных огурчиков и т. д.
И вот, как всегда после утренней тряски (а тут ещё и к приезду председателя), заварили большой – пудовый – котёл ухи из живой отборной рыбы. Помню, у двух-трёхкилограммовых лещей хвост по спинной плавник отрубали и бросали воронам – говорили, костляв он очень, – оставляли голову, тешку (рёбра) и икру.
Отец мой в то время был приёмщиком рыбы от колхоза и упросил председателя сельского колхоза им. Сталина отпустить ему в помощники меня на 5 – 6 дней. Вокруг котла с ухой расселись на лужайке человек десять – рыбаки с помощниками, моторист, мы с отцом. Ели так: куски рыбы из котла черпаком аккуратно вынимали, давая стечь бульону, и раскладывали на большую доску или фанеру, посыпали слегка солью. Вперёд ели, т. е. пили, бульон, зачерпывая кружкой (а кто наливал себе в блюдо или плошку и хлебал ложкой). Потом каждый выбирал свой любимый кусок – голову, хвост, икру, печень от щуки, лещевой плавник обсосать. А потом стали пить чай, а кто
– домашнее молоко; тут все разложили перед собой своё, кому что прислали.
Михаил Пелевин развернул присланные супругой пироги – они были завёрнуты в старые, поношенные стиранные женские рейтузы, к тому же на одном месте была цветная заплатка.
Тут надо вспомнить, что в те времена, как сейчас, пакетов различных и упаковок, да и посуды различной, не было, и в хозяйствах использовалось всё, что только можно было использовать. Каждая отслужившая вещь ещё находила вторичное применение. Помню, даже выбрасывая изношенные лапти, от них отрезали оборы – это верёвочки, которыми обматывали вокруг ноги, чтобы не спустилась портянка.
Так вот, кто-то из рыбаков заметил это и шутя высказал: «Ну, тебе, Мишуха, Маша и рейтузы прислала, чтобы ты нюх её не забыл». Тут поднялся смех. А Коля Кубашин добавил: «Так, наверное, к ним сосед Гриша Монахов касался. Вот она и стирнула и пироги завернула, что всё, мол, чисто, Миша, в них». Миша тут не выдержал, крепко выругался в адрес насмешников и ушёл на берег, сел на нос лодки и долго курил, не поворачиваясь и глядя в воду и вдоль речки Каменки, где по кустам перелетали какие-то маленькие птички. Ну а когда вся компания от котла разошлась, он подошёл, забрал кружку, пироги, рейтузы и ушёл в кусты; наверное, он их выбросил в куст вместе с пирогами.
Каждый день один из 5 рыбаков ходил домой на отдых, дня через два пошёл и Михаил Евграфович. Придя домой, он, видимо, крепко выпил и здорово побил свою супругу Машу за то, что она его крепко опозорила. А через день пришёл на отдых и сам бригадир – старейший рыбак и сосед, который жил почти через улицу, – Николай Геннадьевич Баданин. Маша с синяками и слезами пришла к нему жаловаться на побои мужа, и старый, умудрённый житейским опытом рыбак ответил ей: «Эх, Маша, Маша, ты сама сделала большую промашку. Завёртывая пироги-то в рейтузы, да ещё с заплаткой, ты не подумала, что он их развёртывать будет на людях. Вот и получилась такая шутка».
…Весенняя путина закончилась, вода с озера сошла, сошла и та рыба, которая была не выловлена. Звено и колхоз в целом подводили итоги. Оказалось, одно это звено выполнило годовой план колхоза. В районной газете «За Сталинский урожай» появилась стать «Золотое дно Каменника».
В то время, как и в военное, за выловленную рыбу полагалась стимуляция. Колхоз «Красный рыбак» получил её, и особенно много получили рыбаки Каменниковского звена. Вот помню (примерно точно), что и сколько они получили на каждого из пяти человек:
1. Муки по 60 пудов.
2. Масла растительного по 35 – 40 литров.
3. Сахару-песку по 80 – 100 кг.

И что-то ещё, да денег, хоть за рыбу сданную была копеечная цена, но им набежало по солидной сумме.
В Петров день, 12 июля, колхоз отмечал это событие. Контора была в Вёжах. Было собрание, потом побригадно в нескольких домах была пирушка – песни и пляски под гармошку. Гуляли, как возвратившиеся из океана одесские китобои.
Помню, отплясывали две Маши – Маша Батанова из Ведёрок, жена Владимира Павловича Батанова, и Маша Пелевина, жена Михаила, – и пели такие припевки:

Юбку новую купили
И сказали: береги!
А мальчишки-хулиганы
Разорвали спереди.

А вторая ей озорно вторила:

Юбку новую купили
И сказали: не марай!
А мальчишки-хулиганы
Затащили за сарай.

Подвыпившая Маша целовала и похлопывала по плечу Мишу, забыв побои и обиды.
А жители сельского колхоза им. Сталина с завистью смотрели на разгулявшихся рыбаков и их жён, усматривая в этой реорганизации какую-то несправедливость, так как семьи рыбаков, кроме самих рыбаков, почти ничего не делали – в их колхозе была одна лошадь и ездовой бык Васька, был им выделен сенокос в 5 гектаров и больше ничего. В то время как на бедных и голодных женщин и подростков сельского колхоза накладывалось сенокосное задание: скосить 4 гектара, т. е. скосить, высушить, сметать в стог. А на мужиков по 7 гектаров. Получался какой-то «остров несправедливости».

Кража лошадиных хвостов
(рассказ для современных рыболовов)

Сейчас этому многие удивятся, но было такое ремесло и существовало не один век.
Дело в том, что пока к концу 40-х годов 20 века мудрые японцы не изобрели рыболовную жилку (леску), наши деды и прадеды лески для удочек-блёсен изготавливали из волоса конских хвостов. Изготовление лесок из конских волос – процесс трудоёмкий. Волос нужно было скрутить (длина волоса составляла 60 – 70 см, а на каждую удочку-блесну требовалось 4 – 5 метров лески), а скручивать нужно было: на окуня – из 4 – 5 волос, на щуку – из 7 – 8. Скручивать приходилось только вручную, на веретене или прялке не получалось.
Издавна рыбалка по перволёдку на блесну была каким-то заразительным увлечением. Этого времени ждали и стар и млад с нетерпением, и из каждого второго дома выходило на реки Соть-Касть, на озёра по 2 – 3 человека.
А за лошадиными хвостами охотились круглый год. Наш колхозный конюх С. В. Мазайхин, выдавая лошадь ездовому, кроме прочих наказов, как-то: чтоб хомутом-седёлкой не натёрло, уздела* не забывал вынимать при кормёжке – говорил: «Смотри, чтобы хвост не ободрали». Многие взрослые добропорядочные мужики это делать стыдились и просили ребят-ребятишек. Ну а последние это ремесло освоили отлично. Своих деревенских лошадей обдирали редко, ну а приезжим, не знающим наших обычаев, доставалось. Особенно ценился волос от сивых меринов, он был светлый (не так заметен), и коленце из светлых волос привязывали непосредственно к блесне. От кобыл волос браковали, говорили, он был прелый, некрепкий.

* Литературное – удила. (Прим. ред.)

В наши деревни, особенно в зимнее время, приезжало множество подвод (обозов) за сеном, рыбой, дровами. Ярославские горшечники – продавать горшки, овёс и льняное и конопляное масло. И тут у наших охотников за хвостами наступал сезон. Выбирали, смотрели, каков хвост у лошади, улавливали момент, когда извозчик уходил к кому-то в дом, контору или в речную избушку (бывавшие в наших деревнях городские извозчики, татары, уходя в дом, контору, склад, хвосты у лошадей завязывали в узел). И, мгновенно подбежав, дёргали прядь-другую – и в проулок, за дом бежать (лошадь в это время била ногами в передок саней). Бывало, когда и ловили, рвали за уши и поддавали пинков.
Особенно, помню, в довоенное время был у нас очень шустрый парнишка, Миша Горбунов; у него, говоря по-современному, был налажен бизнес в этом деле. У кого из пожилых мужиков оторвут крупный окунь или щука блесну, да (если зазевается) ещё и лески коленца 4, то – беда, завтра идти не с чем. И тут шли к Мишке: выручай! Мишка жил вдвоём с матерью, у них даже коровы не было. И тут Мишка умел поторговаться. «Вот, дядя Вася, у меня последние коленца 4 – 5. Неси горшок творогу или круг масла топлёного».
Но любителей поблеснить по перволёдку было много не только в наших Вёжах, но и в Спасе, Ведёрках, Овинцах, Куникове. И в эти предзимние дни на реках и озёрах было многолюдно и всесело. Ещё с ранней осени в кузницу несли старый ухват, обод от колеса телеги, другие железки и просили кузнеца Александра Евлампьевича Орехова сковать лёгкую удобную пешенку. Ну а кто и с топором приходил, окуни этому не брезговали.
Если сейчас в магазине можно купить любую, на выбор, леску, блесну, мормышку и всякую экипировку, то в те времена всё делали сами. Блёсны изготавливали так: из нетолстого липового брусочка, расколов его, в каждой половинке выдалбливали, вырезали форму блесны, вставляли в нижней части крючок и замазывали тестом или размятым хлебом. Половинки туго связывали и, разогрев в печке-подтопке олово, заливали эти формы, называемые ильяк. Иногда получался брак, и всё начинали сначала.
Что интересно: в это время начинался промысловый лов тягой воды. В реке Идоломке у Вёжей в езе-плотине на две трубы одева-

ли рукава из крепкой и редкой пеньковой ткани, вынимали из трубы пробку-затычку, и с водой в рукав шла всякая рыба – мелочь и крупная.
На гумне у избушки уже были кучи мелкой мороженой и стлища крупной рыбы. Но эта рыба считалась как рабочий-производственный материал. А вот пойманная на блесну под кустиком на Сотском плёсе – это совершенно другое, вызывавшее радость и удовольствие.
На лове в это время происходило много различных случаев, и смешных, и грустных:

То задёва – и оборвал блесну и леску (часто).

То окунь крупный не пролезал в лунку. Схватил рукой –
уколол до крови.

То долбил лунку, промахнулся – вырвалась пешня, утопил. То рискнул на тонкий ледок пойти, ввалился по пояс.
Придя домой, все эти истории рассказывали и пересказывали. Слушатели смеялись, сопереживали, ругали, жалели. Особенно было интересно вечером в чайной (в доколхозное время) – там был полный, так сказать, разбор полётов.
В те довоенные, да и водохранилищные, времена рыбы было много, и каждый, даже неопытный новичок, пустым не приходил домой. Ну а опытные старожилы наблеснивали иногда по картофельному мешку.
После перволёда, когда лёд становился толстым и заваливало водоёмы глубоким снегом, начинался лов-блеснение на щуку. Тогда на озере Великом начинался замор, и рыба с озера устремлялась на свежую воду, в реки Соть и Касть. Там уже не бегали по плёсу от лунки к лунке, а выбирали одно место (старики знали места) и сидели на одной лунке весь день. Делали из постилы (дерюжки) загородку от ветра, а в морозы брали с собой горшок или чугунок с углями и разжигали эти угольки, чтоб погреть руки.
В те давние времена на щуку сидели на одну блесну, но почти всегда приходили с уловом. Сейчас технический прогресс усовершенствовал и это дело. На щуку уже давно сидят на 6 – 8 и 12 блёсен – так называемые телефоны. Но вот беда: рыбы стало мало, а различных поборов много – лицензии, путёвки, страховки, штрафы и т. д., многие рыбаки уже давно отказались от этого удовольствия.

Апрель 2010 г.

Россия без цыган, как петух без хвоста

Вспоминаю довоенные времена.
У нашей деревни, как сходила вешняя вода и возводились на речках мосты, появлялись цыганские таборы. Прожив дней 5 – 6, они снимались, и на смену им через неделю приезжали другие, на повозках, в 5 – 6 лошадей. Они раскидывали свои полога-палатки у берега реки Соти в зелёной дубраве, так называемой Заезне, в одном километре от деревни Вёжи.
Женщины-цыганки ходили по деревням: Вёжи, Спас, Ведерки, Куниково – сбирать, гадать; детки, ребятишки-цыганята, назойливо выпрашивали деньги, еду, попутно плясали с припевками. Цыгане-мужчины искусно ловили на удочки в Соти рыбу, особенно окуней; иногда за утреннюю зарю они науживали по корзине –
10 – 15 кг рыбы.
Мы, ребятишки, да и взрослые по вечерам ходили к их табору посмотреть на их жизнь цыганскую. Вот мои давние наблюдения, впечатления.
К вечеру женщины-цыганки приходили, так сказать, со своей работы из деревень, со своим сбором-заработком: кто из них насобирал кусков пирогов, хлеба, сметаны, яичек, рыбы, денег; которой здорово удалось погадать-обдурачить женщину, девицу.
Помню, как из Самети или Губачёва приходили к нам в Вёжи женщина и двое мужчин. Женщину обдурачила цыганка при гадании, которой эта женщина отдала большую сумму денег, золотое обручальное кольцо и множество продуктов.
Помню, как у моего отца осенью, из сеней, пытались две цыганки утащить только что зарезанного барана, повешенного в сенях под переклад потолка для остыванья.
Цыганки ходили из дома в дом по очереди и предлагали свои услуги по гаданию, попрошайничали, а если это не срабатывало, в ход шли угрозы, что поразит гром, мор и другие несчастья. Богобоязненные жители, в основном женщины, чтоб отвязаться от этих угроз, отдавали выпрашиваемые продукты, деньги и т. д.
Цыгане занимались конокрадством. Помню, как в 1940 году приехал к нам в Вёжи милиционер, пригласил председателя колхоза и двоих понятых, чтоб отобрать трёх лошадей, украденных цыганами в Фурмановском районе Ивановской области. Картина была драматичная, даже милиционеру пришлось вынимать револьвер из кобуры. Но лошадей всё же отобрали, поставили на нашу колхозную конюшню, и через 3 – 4 дня приехали из Фурманова и их забрали те, у кого украли.
Интересна их таборная жизнь. Вот такие запомнились наблюдения.
К вечеру, закату солнца, все собирались в таборе у пологовпалаток. Кипятились большие самовары, на костре в котлах варилась еда, на сковородках жарилась рыба-баранина. Рядом на лугу паслись со спутанными ногами лошади. Часто на повозке звучала мандолина, и цыганёнок лет 5 – 7 выплясывал по-цыгански. А иногда и старая цыганка запевала протяжную, на непонятном нам языке, песню, а к ней присоединялись и другие, и по всей округе по лесу раздавалось эхо.
Было и такое, когда цыган, уложив на землю вниз лицом, видимо, жену-цыганку, порол её ремнём по голому заду, а другие цыгане на это не обращали никакого внимания.
Помню: август 1941 года. Через нашу деревню Вёжи с запада, от села Середа Ярославской области, тянулся огромный – подвод
40 – 50 – цыганский обоз. Возле нашей деревни они остановились на ночь и дальше следовали по Вологодскому тракту – через сёла Куниково, Мисково и дальше на Вологду.
Хочу сказать, что цыгане (хотя и не очень одобрялось их присутствие) в нашу деревенскую жизнь вносили своё какое-то разнообразие. Меняли и продавали лошадей, некоторые из цыган-мужчин паяли-лудили посуду-самовары, цыганки искусно попрошайничали и гадали. Наши женщины с сожалением смотрели на босых детокцыганят и из последнего отдавали им старую обувь, одежду и т. д.
Когда в деревне появлялись цыгане, появлялась и настороженность, из дома в дом передавалось: «Цыгане приехали, смотрите!!!»
Сейчас не стало цыганских таборов, не едут по сельским дорогам цыганские повозки, где из пуховых перин торчат головы цыганят. Не ходят по Сенному базару в Костроме цыгане-колыгане с заткнутым за пояс ременным кнутом, не продают они настёганных своих коней. Они стали оседлыми, многие ездят на авто. Их основным промыслом стала торговля и наркотики. А как жаль: ушло из жизни вплетение в нашу, особенно деревенскую, жизнь их обрядов, обычаев
– того разнообразия их неповторимого житья-культуры.

Апрель 2005 г.